История повторяется во всех своих проявлениях, но учить уроки истории никто не собирается
ПИСЬМО ЧЛЕНОВ РЕДКОЛЛЕГИИ ЖУРНАЛА "НОВЫЙ МИР" Б. ПАСТЕРНАКУ (1956)
письмо было частным и впервые (это важно) опубликовано в 1958 году, после выхода романа за границей
.oris_Pasternak.jpg)
Борис Леонидович!
Мы, пишущие сейчас Вам это письмо, прочли предложенную Вами "Новому миру" рукопись Вашего романа "Доктор Живаго" и хотим откровенно высказать Вам все те мысли, что возникли у нас после чтения. Мысли эти и тревожные, и тяжелые.
Если бы речь шла просто о "понравилось-не понравилось", о вкусовых оценках или пусть резких, но чисто творческих разногласиях, то мы отдаем себе отчет, что Вас могут не интересовать эстетические препирательства. "Да-да!" "Нет-нет!" - могли бы сказать Вы. Журнал отвергает рукопись - тем хуже для журнала; а художник остается при своем мнении о ее эстетических достоинствах.
Однако в данном случае дело обстоит сложней. Нас взволновало в Вашем романе другое, то, что ни редакция, ни автор не в состоянии переменить при помощи частных изъятий или исправлений: речь идет о самом духе романа, о его пафосе, об авторском взгляде на жизнь, действительном или, во всяком случае, складывающемся в представлении читателя. Об этом мы и считаем своим прямым долгом поговорить с Вами, как люди, с которыми Вы можете посчитаться и можете не посчитаться, но чье коллективное мнение Вы не имеете оснований считать предубежденным, и, значит, есть смысл, по крайней мере, выслушать его.
Дух Вашего романа - дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа - пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально. Встающая со страниц романа система взглядов автора на прошлое нашей страны, и, прежде всего, на ее первое десятилетие после Октябрьской революции (ибо, если не считать эпилога, именно концом этого десятилетия завершается роман), сводится к тому, что Октябрьская революция была ошибкой, участие в ней для той части интеллигенции, которая ее поддерживала, было непоправимой бедой, а все происшедшее после нее - злом.
Для людей, читавших в былые времена Ваш "Девятьсот пятый год", "Лейтенанта Шмидта", "Второе рождение", "Волны", "На ранних поездах" - стихи, в которых, как нам, по крайней мере, казалось, был иной дух и иной пафос, чем у Вашего романа, прочесть его было тяжкой неожиданностью.
[прочитайте вдумчиво и полностью - не пожалеете]Думается, что мы не ошибемся, сказав, что повесть о жизни и смерти доктора Живаго в Вашем представлении одновременно повесть о жизни и смерти русской интеллигенции, о ее путях в революцию, через революцию и о ее гибели в результате революции,
В романе есть легко ощутимый водораздел, который, минуя данное Вами самим роману деление на две книги, пролегает примерно между первой его третью и остальными двумя третями. Этот водораздел - семнадцатый год - водораздел между ожидавшимся и свершившимся. До этого водораздела Ваши герои ожидали не того, что свершилось, а за этим водоразделом начинает свершаться то, чего они не ожидали, чего не хотели и что в Вашем изображений приводит их к физической или моральной гибели.
Первая треть Вашего романа, посвященная предреволюционному двадцатилетию, еще не содержит в себе отчетливо выраженного неприятия надвигавшейся революции. Но, думается, корни этого неприятия заложены уже здесь. В дальнейшем, когда Вы начнете изображать уже свершившуюся революцию, Ваши взгляды сложатся в систему более стройную, прямолинейную и цельную в своем неприятии революции. Пока же, в первой трети романа, они еще противоречивы: с одной стороны, абстрактно, декларативно. Вы признаете мир буржуазной собственности и буржуазного неравенства несправедливым и не только отказываетесь от него как от идеала, но и мыслите его неприемлемым для будущего человечества. Однако лишь только от этой общей декларации Вы переходите к изображению жизни, к людям, то они, эти люди - и сами хозяева несправедливой буржуазной жпзни, и их интеллигентные слуги, служащие сохранению этой декларативно признаваемой Вами несправедливости, - все они оказываются, за редчайшим, вроде проходимца Комаровского, исключением, прекраснейшими, добрейшими, тончайшими людьми, творящими добро, метущимися, страдающими, неспособными обидеть мухи.
Весь этот мир предреволюционной буржуазной России, декларативно, с общих позиций отрицаемый Вами, практически, как только дело доходит до ото конкретного изображения, оказывается вполне приемлемым для Вас, больше того, до щемящей нежности милым авторскому сердцу. Неприемлема в нем лишь некая общая, неизменно остающаяся за сценой несправедливость эксплуатации и неравенства, и все, что происходит на сцене, оказывается в итоге весьма идиллическим: капиталисты жертвуют на революцию и живут по совести, интеллигенция ощущает полную свободу духа и независимость своих суждений от бюрократическом машины царского режима, бедные девушки находят богатых и бескорыстных покровителей, а сыновья мастеровых и дворников без затруднения получают образование.
В общем люди, живущие в романе, живут хорошо и справедливо, некоторым из них хочется жить еще лучше и еще справедливее - вот, в сущности, и вся та мера причастности к ожиданию революции, которая, как максимум, присуща главным героям романа. Подлинного же положения страны и народа в романе нет, а вместе с ним нет и представления о том, почему революции в России сделалась неизбежной и какая нестерпимая мера страданий и социальных несправедливостей привела народ к этой революции.
Большинство героев романа, в которых любовно вложена часть авторского духа, - люди, привыкшие жить в атмосфере разговоров о революции, но ни для кого из них революция не стала необходимостью. Они любят в той или иной форме поговорить о ней, но существовать они прекрасно могут и без нее, в их жизни до революции нет не только ничего нестерпимого, но и нет почти ничего отравляющего, хотя бы духовно, их жизнь. А иных людей, чем они, в романе нет (если говорить о людях, наделенных симпатией автора и изображенных хотя бы со схожей мерой глубины и подробности).
Что же касается декларативно страдающего за сценой народа, то он в первой трети романа есть нечто неизвестное, предполагающееся, и истинное отношение автора к этому неизвестному выяснится лишь потом, когда свершится революция и этот народ вступит в действие.
Первая треть романа - это прежде всего история нескольких живущих разносторонней интеллектуальной жизнью, сосредоточенных главным образом на проблеме собственного духовного существования одаренных личностей. Одна из этих одаренных личностей - Николай Николаевич - говорит в самом начале романа, что "всякая стадность - прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно. Есть ли что-нибудь на свете, что заслуживало бы верности? Таких вещей очень мало".
В контексте эта фраза связана с богоискательством Николая Николаевича, но начиная со второй трети романа, мы увидим, как она постепенно станет сконденсированным выражением отношения автора и к народу, и к революционному движению.
И вот наступает, вернее, обрушивается революция. Она обрушивается на героев Вашего романа неожиданно, потому что, сколько б они предварительно ни говорили о ней, практически они ее не ждали и практика ее повергла их в изумление. Говоря о том, как революция входит в Ваш роман, даже трудно четко отделить Февральскую революцию от Октябрьской. В романе это выглядит как все вместе взятое, как вообще семнадцатый год, на протяжении которого сначала все переменилось, не так уже резко и не столь заметно нарушило прежнюю жизнь "ищущих истину одиночек" - Ваших героев, а потом пошло меняться все дальше, дальше, резче, круче. Жизнь их все больше становится в зависимость от того громадного и небывалого, что происходило в стране, а эта зависимость в свою очередь дальше-больше стала озлоблять их и заставлять жалеть о том, что произошло.
Умозрительно трудно представить себе роман, многие главы которого посвящены 1917 году и в котором в то же время не существовало бы, как таковых, Февральской или Октябрьской революций с той или иной, но все же определенной оценкой социальной дистанции между тем и другим.
Умозрительно это трудно себе представить, но практически в Вашем романе дело обстоит именно так! Трудно себе представить, что сначала Февральская, а потом Октябрьская революции, размежевавшие на разные лагери столько людей именно в эти поворотные пункты, не определили бы позиций героев романа, написанного о том времени. Трудно себе представить, что люди, жившие духовной жизнью и занимавшие определенное положение в обществе, не определили бы так или иначе в то время свое отношение к таким событиям, как свержение самодержавия, приход к власти Керенского, июльские события, мятеж Корнилова, Октябрьский переворот, взятие власти Советами, разгон Учредительного собрания.
Между тем в романе герои ни о чем из упомянутого не говорят впрямую, не дают прямых оценок событиям, которыми в это время жила страна. Можно, конечно, сказать, что автор просто не пожелал назвать вещи своими именами, не захотел давать им ни собственных прямых оценок, ни прямых оценок устами героев, и, может, в этом утверждении и будет часть истины, но думается, что вся истина глубже этого частичного объяснения. А истина, на наш взгляд, заключается в том, что выведенные в романе "ищущие истину одиночки" постепенно все больше озлобляются против развертывающейся революции, не в связи с непринятием тех или иных конкретных форм ее, как Октябрьский переворот или разгон Учредительного собрания, а в связи с теми разнообразными личными неудобствами, на которые обрекает их лично процесс революции.
Представленные поначалу автором как люди идейные, вернее, как люди, живущие в мире идей, эти "ищущие истину, одиночки" после того, как их разговоры о революции сменяются происходящим помимо них в стране революционным действием, оказываются почти поголовно ими от желания отстаивать в жизни те или иные идеи и тем более жертвовать за эти идеи жизнью, будь они, эти идеи, революционными или контрреволюционными.
Они, по-видимому, как бы продолжают жить духовной жизнью, но отношение их к революции и прежде всего их поступки все более настойчиво определяются той мерой личных неудобств, которые революция им приносит, - голодом, холодом, уплотнением квартир, разрушением привычного сытого удобного дореволюционного быта. Пожалуй, трудно найти в памяти произведение, в котором герои, претендующие на высшую одухотворенность, в годы величайших событий столько бы заботились и столько бы говорили о еде, картошке, дровах и всякого рода житейских удобствах и неудобствах, как в Вашем романе.
Герои романа, и в первую очередь сам доктор Живаго сo своей семьей, проводят годы революции и гражданской войны в поисках относительного благополучия - сытости и покоя среди всех превратностей борьбы, среди всеобщего народного разорения. Они физически не трусы. Вы как автор подчеркиваете это, но в то же время их единственная цель - сохранение собственной жизни, и прежде всего во имя этого они и совершают все свои главные поступки. И именно то, что в условиях революции и гражданской войны их жизнь может не сохраниться, приводит их ко все большему раздражению против всего происходящего. Они не стяжатели, не сладкоежки, не чрезмерные любители житейских удобств, все это им нужно не само по себе, а лишь как база для беспрерывного и безопасного продолжения духовной жизни.
Какой? Той, которой они жили раньше, ибо ничто новое не входит в их духовную жизнь и не изменяет ее. Возможность привычно продолжать ее, без помех со стороны, является для них высшею, не только личною, но и общечеловеческой ценностью, и поскольку революция упрямо требует от них действий, позиции, ответа на вопрос "за" или "против", постольку они в порядке самообороны переходят от ощущения своей чуждости революции к ощущению своей враждебности к ней.
В те суровые годы, потребовавшие самых разных жертв не только "от людей, свершавших революцию, но и от ее врагов, людей, с оружием в руках боровшихся с ней, "ищущие истину одиночки" оказались на поверку просто-напросто "высокоодаренными" обывателями, и, право, трудно себе представить, как бы сложилось в дальнейшем отношение к революции, например, у семьи Живаго, не окажись она по тем или иным причинам в зиму восемнадцатого года до такой степени голодной и уплотненной в своей московской квартире, как это произошло в романе. Но в Москве оказалось голодно, холодно и трудно, - и вот "ищущая истину одиночка" превращается в интеллигентного мешочника, желающего продолжить свое существование любыми средствами, вплоть до забвения того, что он врач, вплоть до сокрытия этого в годы всенародных бедствий, болезней, эпидемий.
"В том, сердцем задуманном, новом способе существования и новом виде общения, которое называется царством божием, нет народов, есть личности", - говорит доктор Живаго на одной из страниц романа, говорит еще безотносительно к своему будущему существованию в годы гражданской войны. Но впоследствии оказывается, что в его замечании заложен глубокий смысл, имеющий отношение непосредственно к нему самому. В трудные годы гражданской войны с полной ясностью обнаруживается, что для него нет народа, есть только он сам - личность, интересы и страдания которой превыше всего, личность, которая ни в какой мере не ощущает себя частью народа, не чувствует своей ответственности перед народом.
полностью тут
почитайте вдумчиво, не пожалеете
сдаётся, эти пятеро - единственные, кто уважительно и профессионально прочитали роман своего коллеги
*****«Доктор Живаго» на службе ЦРУ
Центральное разведывательное управление (ЦРУ) США в годы «холодной войны» в рамках кампании по борьбе с коммунизмом организовало в конце 1950-х годов выпуск романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и распространяло его на Западе и среди советских граждан.
Согласно рассекреченным данным, публикацией книги занимался советский отдел ЦРУ под руководством директора управления Аллена Даллеса. Операцию санкционировала администрация президента Эйзенхауэра.
Всего во время холодной войны ЦРУ тайно распространило на территории советских стран более 10 миллионов копий книг и журналов, запрещенных в СССР и Восточной Европе. Одной из них был роман «Доктор Живаго».
<...>
Для спонсирования антисоветских публицистов ЦРУ выстаивало сложные финансовые цепочки, чтобы «замести следы» своей причастности. Для этого, по подсчетам Сондерс, спецслужбы организовали около 170 различных фондов. Среди посредников в финансировании выступали и фонды Ротшильда и Форда.
Большое внимание уделялось продвижению абстракционизма, ликвидации реалистического искусства, которое ассоциировалось с социалистическим реализмом.
полностью здесь - никакой "теории заговора", сплошные документы, которые рассекретило ЦРУ. Подрыв национальной безопасности изнутри налицо.
а сейчас новоявленные высокопоставленные "патриоты" ухайдакивают столицу России иностранными прожектами - уничтожают городскую среду, традиции, архитектуру, вырубают дорогие нашему сердцу деревья, наши дворы превращают в нечто чуждое.. и вся эта зараза со страшной скоростью распространяется по стране, уничтожая русскую многовековую идентичность на своём пути. ПРИЧЁМ ЗА НАШИ ДЕНЬГИ и ПРИ ОБЩЕЙ НЕДАЛЬНОВИДНОСТИ.
письмо было частным и впервые (это важно) опубликовано в 1958 году, после выхода романа за границей
Борис Леонидович!
Мы, пишущие сейчас Вам это письмо, прочли предложенную Вами "Новому миру" рукопись Вашего романа "Доктор Живаго" и хотим откровенно высказать Вам все те мысли, что возникли у нас после чтения. Мысли эти и тревожные, и тяжелые.
Если бы речь шла просто о "понравилось-не понравилось", о вкусовых оценках или пусть резких, но чисто творческих разногласиях, то мы отдаем себе отчет, что Вас могут не интересовать эстетические препирательства. "Да-да!" "Нет-нет!" - могли бы сказать Вы. Журнал отвергает рукопись - тем хуже для журнала; а художник остается при своем мнении о ее эстетических достоинствах.
Однако в данном случае дело обстоит сложней. Нас взволновало в Вашем романе другое, то, что ни редакция, ни автор не в состоянии переменить при помощи частных изъятий или исправлений: речь идет о самом духе романа, о его пафосе, об авторском взгляде на жизнь, действительном или, во всяком случае, складывающемся в представлении читателя. Об этом мы и считаем своим прямым долгом поговорить с Вами, как люди, с которыми Вы можете посчитаться и можете не посчитаться, но чье коллективное мнение Вы не имеете оснований считать предубежденным, и, значит, есть смысл, по крайней мере, выслушать его.
Дух Вашего романа - дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа - пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально. Встающая со страниц романа система взглядов автора на прошлое нашей страны, и, прежде всего, на ее первое десятилетие после Октябрьской революции (ибо, если не считать эпилога, именно концом этого десятилетия завершается роман), сводится к тому, что Октябрьская революция была ошибкой, участие в ней для той части интеллигенции, которая ее поддерживала, было непоправимой бедой, а все происшедшее после нее - злом.
Для людей, читавших в былые времена Ваш "Девятьсот пятый год", "Лейтенанта Шмидта", "Второе рождение", "Волны", "На ранних поездах" - стихи, в которых, как нам, по крайней мере, казалось, был иной дух и иной пафос, чем у Вашего романа, прочесть его было тяжкой неожиданностью.
[прочитайте вдумчиво и полностью - не пожалеете]Думается, что мы не ошибемся, сказав, что повесть о жизни и смерти доктора Живаго в Вашем представлении одновременно повесть о жизни и смерти русской интеллигенции, о ее путях в революцию, через революцию и о ее гибели в результате революции,
В романе есть легко ощутимый водораздел, который, минуя данное Вами самим роману деление на две книги, пролегает примерно между первой его третью и остальными двумя третями. Этот водораздел - семнадцатый год - водораздел между ожидавшимся и свершившимся. До этого водораздела Ваши герои ожидали не того, что свершилось, а за этим водоразделом начинает свершаться то, чего они не ожидали, чего не хотели и что в Вашем изображений приводит их к физической или моральной гибели.
Первая треть Вашего романа, посвященная предреволюционному двадцатилетию, еще не содержит в себе отчетливо выраженного неприятия надвигавшейся революции. Но, думается, корни этого неприятия заложены уже здесь. В дальнейшем, когда Вы начнете изображать уже свершившуюся революцию, Ваши взгляды сложатся в систему более стройную, прямолинейную и цельную в своем неприятии революции. Пока же, в первой трети романа, они еще противоречивы: с одной стороны, абстрактно, декларативно. Вы признаете мир буржуазной собственности и буржуазного неравенства несправедливым и не только отказываетесь от него как от идеала, но и мыслите его неприемлемым для будущего человечества. Однако лишь только от этой общей декларации Вы переходите к изображению жизни, к людям, то они, эти люди - и сами хозяева несправедливой буржуазной жпзни, и их интеллигентные слуги, служащие сохранению этой декларативно признаваемой Вами несправедливости, - все они оказываются, за редчайшим, вроде проходимца Комаровского, исключением, прекраснейшими, добрейшими, тончайшими людьми, творящими добро, метущимися, страдающими, неспособными обидеть мухи.
Весь этот мир предреволюционной буржуазной России, декларативно, с общих позиций отрицаемый Вами, практически, как только дело доходит до ото конкретного изображения, оказывается вполне приемлемым для Вас, больше того, до щемящей нежности милым авторскому сердцу. Неприемлема в нем лишь некая общая, неизменно остающаяся за сценой несправедливость эксплуатации и неравенства, и все, что происходит на сцене, оказывается в итоге весьма идиллическим: капиталисты жертвуют на революцию и живут по совести, интеллигенция ощущает полную свободу духа и независимость своих суждений от бюрократическом машины царского режима, бедные девушки находят богатых и бескорыстных покровителей, а сыновья мастеровых и дворников без затруднения получают образование.
В общем люди, живущие в романе, живут хорошо и справедливо, некоторым из них хочется жить еще лучше и еще справедливее - вот, в сущности, и вся та мера причастности к ожиданию революции, которая, как максимум, присуща главным героям романа. Подлинного же положения страны и народа в романе нет, а вместе с ним нет и представления о том, почему революции в России сделалась неизбежной и какая нестерпимая мера страданий и социальных несправедливостей привела народ к этой революции.
Большинство героев романа, в которых любовно вложена часть авторского духа, - люди, привыкшие жить в атмосфере разговоров о революции, но ни для кого из них революция не стала необходимостью. Они любят в той или иной форме поговорить о ней, но существовать они прекрасно могут и без нее, в их жизни до революции нет не только ничего нестерпимого, но и нет почти ничего отравляющего, хотя бы духовно, их жизнь. А иных людей, чем они, в романе нет (если говорить о людях, наделенных симпатией автора и изображенных хотя бы со схожей мерой глубины и подробности).
Что же касается декларативно страдающего за сценой народа, то он в первой трети романа есть нечто неизвестное, предполагающееся, и истинное отношение автора к этому неизвестному выяснится лишь потом, когда свершится революция и этот народ вступит в действие.
Первая треть романа - это прежде всего история нескольких живущих разносторонней интеллектуальной жизнью, сосредоточенных главным образом на проблеме собственного духовного существования одаренных личностей. Одна из этих одаренных личностей - Николай Николаевич - говорит в самом начале романа, что "всякая стадность - прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно. Есть ли что-нибудь на свете, что заслуживало бы верности? Таких вещей очень мало".
В контексте эта фраза связана с богоискательством Николая Николаевича, но начиная со второй трети романа, мы увидим, как она постепенно станет сконденсированным выражением отношения автора и к народу, и к революционному движению.
И вот наступает, вернее, обрушивается революция. Она обрушивается на героев Вашего романа неожиданно, потому что, сколько б они предварительно ни говорили о ней, практически они ее не ждали и практика ее повергла их в изумление. Говоря о том, как революция входит в Ваш роман, даже трудно четко отделить Февральскую революцию от Октябрьской. В романе это выглядит как все вместе взятое, как вообще семнадцатый год, на протяжении которого сначала все переменилось, не так уже резко и не столь заметно нарушило прежнюю жизнь "ищущих истину одиночек" - Ваших героев, а потом пошло меняться все дальше, дальше, резче, круче. Жизнь их все больше становится в зависимость от того громадного и небывалого, что происходило в стране, а эта зависимость в свою очередь дальше-больше стала озлоблять их и заставлять жалеть о том, что произошло.
Умозрительно трудно представить себе роман, многие главы которого посвящены 1917 году и в котором в то же время не существовало бы, как таковых, Февральской или Октябрьской революций с той или иной, но все же определенной оценкой социальной дистанции между тем и другим.
Умозрительно это трудно себе представить, но практически в Вашем романе дело обстоит именно так! Трудно себе представить, что сначала Февральская, а потом Октябрьская революции, размежевавшие на разные лагери столько людей именно в эти поворотные пункты, не определили бы позиций героев романа, написанного о том времени. Трудно себе представить, что люди, жившие духовной жизнью и занимавшие определенное положение в обществе, не определили бы так или иначе в то время свое отношение к таким событиям, как свержение самодержавия, приход к власти Керенского, июльские события, мятеж Корнилова, Октябрьский переворот, взятие власти Советами, разгон Учредительного собрания.
Между тем в романе герои ни о чем из упомянутого не говорят впрямую, не дают прямых оценок событиям, которыми в это время жила страна. Можно, конечно, сказать, что автор просто не пожелал назвать вещи своими именами, не захотел давать им ни собственных прямых оценок, ни прямых оценок устами героев, и, может, в этом утверждении и будет часть истины, но думается, что вся истина глубже этого частичного объяснения. А истина, на наш взгляд, заключается в том, что выведенные в романе "ищущие истину одиночки" постепенно все больше озлобляются против развертывающейся революции, не в связи с непринятием тех или иных конкретных форм ее, как Октябрьский переворот или разгон Учредительного собрания, а в связи с теми разнообразными личными неудобствами, на которые обрекает их лично процесс революции.
Представленные поначалу автором как люди идейные, вернее, как люди, живущие в мире идей, эти "ищущие истину, одиночки" после того, как их разговоры о революции сменяются происходящим помимо них в стране революционным действием, оказываются почти поголовно ими от желания отстаивать в жизни те или иные идеи и тем более жертвовать за эти идеи жизнью, будь они, эти идеи, революционными или контрреволюционными.
Они, по-видимому, как бы продолжают жить духовной жизнью, но отношение их к революции и прежде всего их поступки все более настойчиво определяются той мерой личных неудобств, которые революция им приносит, - голодом, холодом, уплотнением квартир, разрушением привычного сытого удобного дореволюционного быта. Пожалуй, трудно найти в памяти произведение, в котором герои, претендующие на высшую одухотворенность, в годы величайших событий столько бы заботились и столько бы говорили о еде, картошке, дровах и всякого рода житейских удобствах и неудобствах, как в Вашем романе.
Герои романа, и в первую очередь сам доктор Живаго сo своей семьей, проводят годы революции и гражданской войны в поисках относительного благополучия - сытости и покоя среди всех превратностей борьбы, среди всеобщего народного разорения. Они физически не трусы. Вы как автор подчеркиваете это, но в то же время их единственная цель - сохранение собственной жизни, и прежде всего во имя этого они и совершают все свои главные поступки. И именно то, что в условиях революции и гражданской войны их жизнь может не сохраниться, приводит их ко все большему раздражению против всего происходящего. Они не стяжатели, не сладкоежки, не чрезмерные любители житейских удобств, все это им нужно не само по себе, а лишь как база для беспрерывного и безопасного продолжения духовной жизни.
Какой? Той, которой они жили раньше, ибо ничто новое не входит в их духовную жизнь и не изменяет ее. Возможность привычно продолжать ее, без помех со стороны, является для них высшею, не только личною, но и общечеловеческой ценностью, и поскольку революция упрямо требует от них действий, позиции, ответа на вопрос "за" или "против", постольку они в порядке самообороны переходят от ощущения своей чуждости революции к ощущению своей враждебности к ней.
В те суровые годы, потребовавшие самых разных жертв не только "от людей, свершавших революцию, но и от ее врагов, людей, с оружием в руках боровшихся с ней, "ищущие истину одиночки" оказались на поверку просто-напросто "высокоодаренными" обывателями, и, право, трудно себе представить, как бы сложилось в дальнейшем отношение к революции, например, у семьи Живаго, не окажись она по тем или иным причинам в зиму восемнадцатого года до такой степени голодной и уплотненной в своей московской квартире, как это произошло в романе. Но в Москве оказалось голодно, холодно и трудно, - и вот "ищущая истину одиночка" превращается в интеллигентного мешочника, желающего продолжить свое существование любыми средствами, вплоть до забвения того, что он врач, вплоть до сокрытия этого в годы всенародных бедствий, болезней, эпидемий.
"В том, сердцем задуманном, новом способе существования и новом виде общения, которое называется царством божием, нет народов, есть личности", - говорит доктор Живаго на одной из страниц романа, говорит еще безотносительно к своему будущему существованию в годы гражданской войны. Но впоследствии оказывается, что в его замечании заложен глубокий смысл, имеющий отношение непосредственно к нему самому. В трудные годы гражданской войны с полной ясностью обнаруживается, что для него нет народа, есть только он сам - личность, интересы и страдания которой превыше всего, личность, которая ни в какой мере не ощущает себя частью народа, не чувствует своей ответственности перед народом.
полностью тут
почитайте вдумчиво, не пожалеете
сдаётся, эти пятеро - единственные, кто уважительно и профессионально прочитали роман своего коллеги
*****«Доктор Живаго» на службе ЦРУ
Центральное разведывательное управление (ЦРУ) США в годы «холодной войны» в рамках кампании по борьбе с коммунизмом организовало в конце 1950-х годов выпуск романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и распространяло его на Западе и среди советских граждан.
Согласно рассекреченным данным, публикацией книги занимался советский отдел ЦРУ под руководством директора управления Аллена Даллеса. Операцию санкционировала администрация президента Эйзенхауэра.
Всего во время холодной войны ЦРУ тайно распространило на территории советских стран более 10 миллионов копий книг и журналов, запрещенных в СССР и Восточной Европе. Одной из них был роман «Доктор Живаго».
<...>
Для спонсирования антисоветских публицистов ЦРУ выстаивало сложные финансовые цепочки, чтобы «замести следы» своей причастности. Для этого, по подсчетам Сондерс, спецслужбы организовали около 170 различных фондов. Среди посредников в финансировании выступали и фонды Ротшильда и Форда.
Большое внимание уделялось продвижению абстракционизма, ликвидации реалистического искусства, которое ассоциировалось с социалистическим реализмом.
полностью здесь - никакой "теории заговора", сплошные документы, которые рассекретило ЦРУ. Подрыв национальной безопасности изнутри налицо.
а сейчас новоявленные высокопоставленные "патриоты" ухайдакивают столицу России иностранными прожектами - уничтожают городскую среду, традиции, архитектуру, вырубают дорогие нашему сердцу деревья, наши дворы превращают в нечто чуждое.. и вся эта зараза со страшной скоростью распространяется по стране, уничтожая русскую многовековую идентичность на своём пути. ПРИЧЁМ ЗА НАШИ ДЕНЬГИ и ПРИ ОБЩЕЙ НЕДАЛЬНОВИДНОСТИ.