Как корнет Оболенский стал иноком Лаврентием
valery_kichin Как корнет Оболенский стал иноком Лаврентием
Жил-был пришелец
Блестящий чечеточник в московском театре "Кривой Джимми", упоительно гибкий эксцентрический актер фильмов "Необычайные приключения мистера Веста в стране
большевиков", "Потомок Чингис-хана", "Праздник святого Иоргена", постановщик знаменитых "Кирпичиков"... Мастер, который ставил танцы для спектакля Мейерхольда "Великолепный рогоносец", был ближайшим сотрудником Льва Кулешова и совратил в кино Сергея Эйзенштейна. Который первым привез из Германии звуковую аппаратуру для нашего кино и стал первым советским звукооператором. Который танцевал с Марлен Дитрих на съемках "Голубого ангела" и был репрессирован в 37-м. Который прошел немецкий плен, Гулаг и лагерный театр, на склоне лет сыграл еще два десятка ролей в кино, получил в Монте-Карло "Золотую нимфу", но никогда уже не покидал Урала, там в восемьдесят лет женился на двадцатилетней и двух месяцев не дожил до своего девяностолетия. В 2001 году в России отметили его столетие. В 2017 году о нем уже почти никто не вспомнил.
Напомню кто это был.
Чисто советский князь
Он свою жизнь сфантазировал. Она состоит из громких легенд и никому не известной реальности. Говорят, что он князь. Он на этом не настаивал -- при Советах князем быть небезопасно. Но режиссер Владимир Мотыль именно его звал консультировать актеров фильма "Звезда пленительного счастья" по части великосветских манер:
-- Меня совсем не интересовала его генеалогия. Я просто понимал, что передо мной незаурядная личность, что он хорошо знает русскую традицию, впитал ее с детства. Василий Ливанов на съемках спросил его: Леонид-Леонидыч, вы и впрямь князь Оболенский или, может, фамилия ваша -- Оболенских? И тот ему с такими веселыми искорками в глазах ответил: ну конечно, Оболенских. Так иронично ответил, что Ливанов тут же прекратил расспросы...
Его генеалогическое древо уходит в туман. Известно, что дед Леонид Егорович Оболенский был издателем либерального журнала "Русское богатство", печатал там Гаршина и Глеба Успенского, писал социальные романы под псевдонимом Матвей Краснов. Отец был юрист, выпускник Петербургского университета, но еще и учился композиции у Римского-Корсакова. А мать была из крепостных. Родился он в Арзамасе, гимназию окончил в Перми (отец как социал-демократ -- под надзором полиции). После революции отец пошел в гору, стал казначеем 3-й армии Восточного фронта, замнаркома финансов, послом в Польше и директором Эрмитажа. А его сын с энтузиазмом снимал вместе с Кулешовым утвержденный Лениным сценарий про субботник, бил чечетку, учился у Гардина актерскому делу, ставил фильмы, один из которых ("Кирпичики") стал, как сказали бы теперь, культовым, а другой ("Альбидум") лег на полку, вместе с инженером Тагером двигал в наше кино звук. Увлекался лингвистикой, философией, эстетикой, писал диссертацию о кинозвуке. Впереди была огромная жизнь, и он вместе с энтузиастами совкино верил, что "пронесет наше знамя через миры и века".
Надо слышать, как издевательски проверещит он эту песню на склоне лет, когда его будут снимать для фильма "Уходящий объект". Этот фильм о нем показали в Челябинске в канун столетия. Обе столицы по случаю юбилея опального мастера глухо молчали.
-- Почему он так и не вернулся в Москву? -- я спрашиваю Тамару Никитичну Мордасову, челябинского киноведа, усилиями которой в городе появилась квартира-музей Оболенского. -- Ведь уж было можно -- его уже дозволяли снимать в кино и даже не выстригали из титров, как Зою Федорову.
-- Мне казалось, он и не хотел возвращаться. Может, понимал, что по большому счету он там никому не нужен, в этой Москве. Вообще, эту жизнь по-настоящему не знает никто, ее надо собирать по крупицам. Существует некий миф про Оболенского, а у меня стойкое ощущение, что реальная его судьба гораздо выразительнее этого мифа.
Театр 501-го отряда
Мы сидим с хозяйкой музея в двухкомнатной хрущевке, где жил человек-тайна. Горит свеча у портрета. На полке операторская рулетка, подаренная Кулешовым. Книга-дневник, куда Оболенский записывал мысли, вклеивал заинтересовавшие тексты и письма. Вещей сохранилось совсем немного, и тому есть причины.
-- Он действительно согласился сотрудничать с немцами?
-- Это было формальное согласие -- обманка, трюк.
-- Он же энтузиаст, патриот, романтик, из идейных соображений добровольно пошел в ополчение!
-- И в октябре 41-го оказался в плену. Великолепно владел немецким языком и его определили в ветеринарное подразделение, затем в какие-то завхозы, но как только он завоевал доверие немцев, то из плена бежал. Так что все это было хитростью -- чтобы получить свободу действий.
-- Артистично. Но наши власти такого артистизма не понимали.
-- Он бежал в Молдавию, там его подобрали монахи, он стал иноком Лаврентием и был в монастыре до октября 45-го. Оттуда по доносу его забрали органы НКВД, и он загремел по статье 54-1б УК Украины: измена родине. И стал строить дорогу Салехард -- Игарка, 501 отряд. Но командир отряда, полковник Баранов, оказался человеком тоже необычным. Он понимал, что и в лагере -- жизнь, и предложил Оболенскому, кроме прокладки рельсов, заняться театром, ставить спектакли с заключенными. "Укрощение строптивой" играли, "Последнюю жертву", "Хозяйку гостиницы", "Холопку"... Срок ему определили в десять лет, но началась оттепель и его выпустили на три года раньше. Поработал художником в Минусинском театре, потом переехал в Свердловск. Дорога в Москву ему была закрыта, а Свердловская киностудия была ближайшей к Сибири, и она спасла для искусства многих талантливых людей.
Мильоны гениев
Спасение, конечно, по мере возможностей. Режиссер с именем оказался в роли ассистента, и даже снять научно-популярного "Кроликовода" ему доверили не сразу. Когда вместе с Владимиром Мотылем -- молодым режиссером Свердловской студии -- они задумали ставить уже утвержденный сценарий "Плотогоны", им идею зарубили: Мотыль неаккуратно высказался о местном комсомольском вожаке Филиппе Ермаше -- в дальнейшем председателе Госкино, а Оболенский, как уже сказано, был власовцем и предателем, которого освободили, но не реабилитировали. К слову: не реабилитировали до сих пор.
Но Екатеринбург не был ему чужим. Здесь 17-летним репортером газеты 3-й армии Восточного фронта он познакомился с Кулешовым и Тиссэ, и эта встреча определила судьбу. А теперь судьба не ко времени закольцевалась и снова привела его в этот город. Он не умел унывать и, казалось, его самолюбие не страдало от того, что снимать ему не давали. Он все равно был мэтром и князем, и о нем по городу ходили мифы -- о его загадочном прошлом и туманном будущем. Тут и я его впервые увидел -- студентом Уральского университета, где мы начинали любительскую киностудию. Сняли аппаратом "Киев" первые кадры, склеили и позвали мэтра посмотреть. Это было кошмарное зрелище, но он сказал, что фильм гениален и что у нас есть свое видение. Мы ушли ужасно гордые: он генерировал позитив в себе и в других. И умел заставить собеседника почувствовать себя талантливым -- талантливее, чем на самом деле. Не хотел считаться с реальностью и ей подчиняться -- он ее просто ломал.
Он привез в Екатеринбург свою лагерную любовь Аннушку. Аннушка сильно пила и вскоре он готов был бежать от нее куда глаза глядят. Глаза глядели в сторону Челябинска. Там зарождалось телевидение, и в более продвинутый Свердловск прибыли эмиссары за кадрами. Оболенскому предложили -- в который раз -- начать жизнь сначала, уже в роли тележурналиста. Он бывал степистом, художником, оператором, режиссером, актером, звукооформителем, он любил осваивать профессии. И уехал в Челябинск.
Прометеев огонь
ТВ переживало романтическую юность, требовало подвижничества и, наверное, напоминало Оболенскому об пылкой юности заматеревшего кино. Возможно, здесь разгадка поступка: знаменитейший до войны человек идет в репортеры провинциальной телестудии. Он там казался пришельцем из другого мира: ходил подтянутый, спина прямая, стремительная походка, неизменная бабочка. Его нельзя было представить в джинсах, а вот известный портрет, где он в цилиндре и похож на английского лорда -- это Оболенский!
Вокруг всегда было много людей -- кинолюбителей, начинающих фотомастеров из любительских студий, и он с ними охотно занимался, и двери его дома всегда были открыты. Тамара Мордасова так описывает эту квартирку на улице Кривой:
-- У нее было странное свойство: сколько бы людей не приходило в эту крошечную "хрущевку", но ощущения тесноты там не возникало никогда -- пространство непонятным образом раздвигалось.
-- А почему тогда он уехал в Миасс?
-- После выхода на на пенсию. В Миассе много технической интеллигенции, московской и питерской. Технари увлекались кино и фотографией -- и пригласили Оболенского, на все руки мастера, руководить фотостудией в ДК "Прометей".
-- Не понимаю. Человек, преданный искусству и так много недобравший в нем, вдруг полный сил уходит. Его что, попросили с телевидения?
-- Не знаю. Но он уехал. Некоторое время жил в гостинице, потом ему дали квартиру. Там и появилась в его жизни Ирина.
Последняя любовь
Ирине было двадцать. Она мечтала стать актрисой, поступала в театральные вузы -- не брали. Кто-то посоветовал пойти к Оболенскому, чтобы он ее поучил. И они стали заниматься, в 80-м поженились и прожили вместе десять лет. Об этой любви документалист Сергей Мирошниченко сделал фильм "Таинство брака".
На столетие Оболенского вдова не приехала. В этом тоже была тайна. Никто не спешил ее осуждать -- ей нужно продолжать жить. Десять лет она посвятила пришельцу из других миров, а когда он упал и сломал шейку бедра, возила его в коляске. У нее тоже странная и нелегкая участь.
-- Это была любовь? -- задаю Тамаре Мордасовой глупый вопрос.
-- Возможно. Она твердо говорит: я его увидела и поняла, что люблю.
-- Но уж слишком велика разница в возрасте. Стало быть, здесь какое-то иное, не общепринятое понимание любви?
-- Женщина развивается медленно. Возможно, Ирина еще не созрела для полноценных отношений с мужчинами, но ей хотелось мудрости.
-- Представляю себе состояние ее близких, ужас, который их охватил при этом известии.
-- Напряженность была. Ирина рассказывала, что когда они после регистрации брака садились в машину, то руководитель фотостудии Игорь сказал: ну слава богу, помидорами не закидали. Все понимали, что событие из ряда вон выходящее и можно ждать чего угодно.
-- ...И стали они жить-поживать и прожили десять лет, пока ему не исполнилось почти девяносто.
-- За эти десять лет Ирина получила образование, работала в библиотеке, в кассах Аэрофлота, но все это недолго. Она становилась женщиной, и были моменты, когда они ссорились, и он просился в богадельню. Он сам считал, что Ирине нужно замуж, пытался искать ей партию, и даже возникала кандидатура, которую она нашла сама, и даже были куплены обручальные кольца. Вообще, никакой романтики в этих отношениях не было.
-- Но ведь и не брак по расчету?
-- А чего она могла от него ждать? Ирина говорила, что никогда не считала его великим человеком. Провинциальная девочка без образования считала его себе ровней! Она ничего не читала и даже не представляла себе, из какого культурного круга он к ней спустился. Имена Кулешова или Эйзенштейна ей ничего не говорили. А он был умница, и его письма к ней -- роман-воспитание. Он занимался воспитанием личности, как любящий отец. Провинциальный город женщине, которая стремится из него вырваться, не дает ярких впечатлений. Она хочет в другой мир и окружающего не замечает, оно ей неинтересно. А в нем была необычность, он был пришельцем из другого мира -- возможно, здесь разгадка...
Весь наш разговор с хранительницей музея состоит из загадок и догадок. Продолжу гипотезы: в этих тайнах природа художественных натур.
Оболенский любил возиться с молодыми -- учить их уму-разуму. Он возился с молодняком во ВГИКе, ему нравилось делиться знаниями, он даже усвоил только ему присущую "аристократическую скороговорку" -- спешил. Так было и в Миассе -- просто одна из слушательниц с ним осталась надолго. Как говорят, она была необразованна, но умна. У нее выразительная внешность. Оболенский ее много снимал -- есть фото, глаз не оторвать. Он называл ее царевной и своей Калямакуссией, малышом, Иринушкой, Аринушкой, Ириной-золотиной. Вместе занимались творчеством. Он затеял домашний театр: соединил литературный текст со слайдами и музыкой -- называл это слайд-спектаклем. Ставил эти спектакли во всеоружии своего блестящего профессионализма, тщательно выверяя соотношения пластики, света, цвета и звука. Сделал композицию к юбилею войны, Ирина хотела сыграть ее в библиотеке, но ее вызвали в горком и объяснили: этого не надо, нет у Оболенского такого морального права! Эхо его военной авантюры с мнимым предательством и побегом доставало его и здесь: фотомастера делали его портреты -- их запрещали вывешивать на выставках, нельзя было упоминать его имя в кинолекциях, в рекламе его фильмов, приглашать его на премьеры. Имя его вечно обрастало самыми дикими слухами.
А тут еще погибла Аннушка. Еще до Ирины, раньше. Она все-таки последовала за ним в Челябинск, по-прежнему много пила. Вела себя как женщина, которая любит и оскорблена предательством. Все это граничило с нервным срывом: среди зимы он вдруг оказывался без зимней одежды, потому что его пальто она изрубила топором. У Оболенского была реликвия -- портрет Эйзенштейна с дарственной надписью, были и другие дорогие для него вещи -- память о его блестящей кинокарьере 30-х. Ничего этого больше нет: все методически уничтожала Аннушка. А однажды, возвращаясь домой пьяная, она упала в цементный раствор и в нем застыла. Его вызывали на опознание, подозрения в убийстве были быстро сняты: в момент ее смерти он был далеко от Челябинска. Но тайны, клубившиеся вокруг, стали еще мрачнее.
Музей вечной мерзлоты
Мы возвращаемся к мифу. Он этот миф создавал постоянно, его увлеченно развивал, импровизировал, его блестящие устные рассказы о прожитом были городской достопримечательностью и в Свердловске, и в Челябинске, и в Миассе. Что было за мифом?
-- Он почти бравурно рассказывал об этих семи годах в Гулаге, он свои рассказы подавал как концертные номера, -- мы продолжаем разговор с Тамарой Мордасовой. -- Даже возникли там свои эффектные словесные клише. Но вот во время наших музейных посиделок женщина с телевидения рассказала, как в Игарке побывала в уникальном Музее вечной мерзлоты. И там наткнулась на огромное многофигурное полотно, которое называлось "Артисты театра идут на работу" -- или что-то в этом роде. И в крайней фигуре узнала Оболенского. Табличка, где были перечислены все артисты этого театра 501-го отряда, подтверждала: это он. Вернувшись в Челябинск, она стала ему звонить, пыталась его расспрашивать об этой фазе его жизни, но он ее срезал: не хочу на эту тему говорить. Совершенно другой поворот, правда? Есть эстрадный номер, где он весело рассказывает, как расписывал туалет под мрамор, как ставил спектакли, как переписывался с Эйзенштейном через свою первую московскую жену Судейкину -- чтобы лагерными письмами не скомпрометировать мэтра, и тот помогал с костюмами. Все в его рассказах колоритно и живописно. Но вот возникает свидетельство из реальности -- и он не хочет об этом вспоминать.
-- Он режиссировал легенду, потому что реальность страшнее. Фантазия помогает выжить -- закон наших отношений с искусством.
-- Он верил в это абсолютно. Его фантазии были такого уровня, что он их переживал как реальность.
-- Когда за ним пришла смерть, это стало для города событием?
-- Очень много людей собралось его хоронить. Приехали из Челябинска, из Свердловска. Попрощались в "Прометее", потом долго несли гроб на руках. На могильном кресте написали: "Инок Лаврентий".
-- Удивительная судьба какая. Ломали -- не ломался, унижали -- он становился только выше. И все вокруг освещал, и каждая встреча с ним -- память на всю жинь.
-- Прагматики к нему относились с иронией: он неправильно живет, и женщину себе выбрал неправильную. Это для прагматика очень странная жизнь. Когда вошло в моду увлечение эзотеризмом, один интеллектуал из Снежинска сделал расчеты, и у него получилось, что Оболенский -- реинкарнация Иоанна Богослова, любимого ученика Христа. Вы видели его рисунок Христа? -- он же себя нарисовал! Я бы и не говорила об этом, если бы не видела этого в нем...
Великие о великом:
О человеке-тайне - Сергей Эйзенштейн:
Я пытался одолеть чечетку. Я долбил ее добросовестно и безнадежно под руководством несравненного и очаровательного Леонида Леонидовича Оболенского, тогда еще танцора-эстрадника и еще не кинорежиссера пресловутых "Кирпичиков" и "чего-то" с Анной Стэн, еще не неизменного ассистента моих курсов режиссуры во ВГИКе (начиная с ГТК в 1928 году), и никогда не предполагавшего стать... монахом в Румынии, куда его занесло вслед за побегом из немецкого концлагеря, после того как в 1941 году он сорвался с грузовика, стараясь заскочить в него при отступлении наших весной из-под Смоленска.
(Из "Автобиографических записок").
О человеке-загадке - Владимир Мотыль:
Такие люди были связующим звеном к XIX веку, который через них продолжал свое влияние на нас, молодых. И чем дальше отдаляешься, тем больше понимаешь, что ушедшее столетие продолжалось в людях, несмотря на большевизм, до 60-х годов. Журнал "Юность" как-то писал, что мы вышли в космос на плечах культуры XIX столетия, и это очень верно... И вот интересное явление. Оболенский пережил много плохого: разочарований, предательств, репрессий, его больно била судьба, -- но я никогда не видел его угнетенным, подавленным, с отрешенным взором, он всегда был живым, общительным, отзывчивым. Умение не обрушивать свои драмы и страдания на окружающих -- тоже признак высокой культуры. И это, знаете, огромная редкость.
(Из беседы с автором).
Человек-миф о культуре и о самом себе
...Научить культуре нельзя. Это не предмет, а накопление опыта и раскрытие себя в себе и во всем. Учиться -- это не глазеть или слушать, развесив уши. Это -- видя, слышать. Волноваться и сознавать. Постижение прошлого. Потому что от него начинается сегодня. Отсюда осознание труда не как "социальной роли", а как необходимости делания, творения...
"Не вешайте носа, поручик Голицын, корнет Оболенский, надень ордена" -- это обо мне... Сейчас мне уже стукнуло 88, это уже изрядно. Вот вам естественное положение вещей уходящего объекта. Но я очень счастлив и свободен. Светло на душе..
(Из фильма "Уходящий объект", писем к режиссеру Леониду Рымаренко и книги "Этюд к импровизации", которую Ирина Оболенская готовит к печати).
Жил-был пришелец
Блестящий чечеточник в московском театре "Кривой Джимми", упоительно гибкий эксцентрический актер фильмов "Необычайные приключения мистера Веста в стране
большевиков", "Потомок Чингис-хана", "Праздник святого Иоргена", постановщик знаменитых "Кирпичиков"... Мастер, который ставил танцы для спектакля Мейерхольда "Великолепный рогоносец", был ближайшим сотрудником Льва Кулешова и совратил в кино Сергея Эйзенштейна. Который первым привез из Германии звуковую аппаратуру для нашего кино и стал первым советским звукооператором. Который танцевал с Марлен Дитрих на съемках "Голубого ангела" и был репрессирован в 37-м. Который прошел немецкий плен, Гулаг и лагерный театр, на склоне лет сыграл еще два десятка ролей в кино, получил в Монте-Карло "Золотую нимфу", но никогда уже не покидал Урала, там в восемьдесят лет женился на двадцатилетней и двух месяцев не дожил до своего девяностолетия. В 2001 году в России отметили его столетие. В 2017 году о нем уже почти никто не вспомнил.
Напомню кто это был.
Чисто советский князь
Он свою жизнь сфантазировал. Она состоит из громких легенд и никому не известной реальности. Говорят, что он князь. Он на этом не настаивал -- при Советах князем быть небезопасно. Но режиссер Владимир Мотыль именно его звал консультировать актеров фильма "Звезда пленительного счастья" по части великосветских манер:
-- Меня совсем не интересовала его генеалогия. Я просто понимал, что передо мной незаурядная личность, что он хорошо знает русскую традицию, впитал ее с детства. Василий Ливанов на съемках спросил его: Леонид-Леонидыч, вы и впрямь князь Оболенский или, может, фамилия ваша -- Оболенских? И тот ему с такими веселыми искорками в глазах ответил: ну конечно, Оболенских. Так иронично ответил, что Ливанов тут же прекратил расспросы...
Его генеалогическое древо уходит в туман. Известно, что дед Леонид Егорович Оболенский был издателем либерального журнала "Русское богатство", печатал там Гаршина и Глеба Успенского, писал социальные романы под псевдонимом Матвей Краснов. Отец был юрист, выпускник Петербургского университета, но еще и учился композиции у Римского-Корсакова. А мать была из крепостных. Родился он в Арзамасе, гимназию окончил в Перми (отец как социал-демократ -- под надзором полиции). После революции отец пошел в гору, стал казначеем 3-й армии Восточного фронта, замнаркома финансов, послом в Польше и директором Эрмитажа. А его сын с энтузиазмом снимал вместе с Кулешовым утвержденный Лениным сценарий про субботник, бил чечетку, учился у Гардина актерскому делу, ставил фильмы, один из которых ("Кирпичики") стал, как сказали бы теперь, культовым, а другой ("Альбидум") лег на полку, вместе с инженером Тагером двигал в наше кино звук. Увлекался лингвистикой, философией, эстетикой, писал диссертацию о кинозвуке. Впереди была огромная жизнь, и он вместе с энтузиастами совкино верил, что "пронесет наше знамя через миры и века".
Надо слышать, как издевательски проверещит он эту песню на склоне лет, когда его будут снимать для фильма "Уходящий объект". Этот фильм о нем показали в Челябинске в канун столетия. Обе столицы по случаю юбилея опального мастера глухо молчали.
-- Почему он так и не вернулся в Москву? -- я спрашиваю Тамару Никитичну Мордасову, челябинского киноведа, усилиями которой в городе появилась квартира-музей Оболенского. -- Ведь уж было можно -- его уже дозволяли снимать в кино и даже не выстригали из титров, как Зою Федорову.
-- Мне казалось, он и не хотел возвращаться. Может, понимал, что по большому счету он там никому не нужен, в этой Москве. Вообще, эту жизнь по-настоящему не знает никто, ее надо собирать по крупицам. Существует некий миф про Оболенского, а у меня стойкое ощущение, что реальная его судьба гораздо выразительнее этого мифа.
Театр 501-го отряда
Мы сидим с хозяйкой музея в двухкомнатной хрущевке, где жил человек-тайна. Горит свеча у портрета. На полке операторская рулетка, подаренная Кулешовым. Книга-дневник, куда Оболенский записывал мысли, вклеивал заинтересовавшие тексты и письма. Вещей сохранилось совсем немного, и тому есть причины.
-- Он действительно согласился сотрудничать с немцами?
-- Это было формальное согласие -- обманка, трюк.
-- Он же энтузиаст, патриот, романтик, из идейных соображений добровольно пошел в ополчение!
-- И в октябре 41-го оказался в плену. Великолепно владел немецким языком и его определили в ветеринарное подразделение, затем в какие-то завхозы, но как только он завоевал доверие немцев, то из плена бежал. Так что все это было хитростью -- чтобы получить свободу действий.
-- Артистично. Но наши власти такого артистизма не понимали.
-- Он бежал в Молдавию, там его подобрали монахи, он стал иноком Лаврентием и был в монастыре до октября 45-го. Оттуда по доносу его забрали органы НКВД, и он загремел по статье 54-1б УК Украины: измена родине. И стал строить дорогу Салехард -- Игарка, 501 отряд. Но командир отряда, полковник Баранов, оказался человеком тоже необычным. Он понимал, что и в лагере -- жизнь, и предложил Оболенскому, кроме прокладки рельсов, заняться театром, ставить спектакли с заключенными. "Укрощение строптивой" играли, "Последнюю жертву", "Хозяйку гостиницы", "Холопку"... Срок ему определили в десять лет, но началась оттепель и его выпустили на три года раньше. Поработал художником в Минусинском театре, потом переехал в Свердловск. Дорога в Москву ему была закрыта, а Свердловская киностудия была ближайшей к Сибири, и она спасла для искусства многих талантливых людей.
Мильоны гениев
Спасение, конечно, по мере возможностей. Режиссер с именем оказался в роли ассистента, и даже снять научно-популярного "Кроликовода" ему доверили не сразу. Когда вместе с Владимиром Мотылем -- молодым режиссером Свердловской студии -- они задумали ставить уже утвержденный сценарий "Плотогоны", им идею зарубили: Мотыль неаккуратно высказался о местном комсомольском вожаке Филиппе Ермаше -- в дальнейшем председателе Госкино, а Оболенский, как уже сказано, был власовцем и предателем, которого освободили, но не реабилитировали. К слову: не реабилитировали до сих пор.
Но Екатеринбург не был ему чужим. Здесь 17-летним репортером газеты 3-й армии Восточного фронта он познакомился с Кулешовым и Тиссэ, и эта встреча определила судьбу. А теперь судьба не ко времени закольцевалась и снова привела его в этот город. Он не умел унывать и, казалось, его самолюбие не страдало от того, что снимать ему не давали. Он все равно был мэтром и князем, и о нем по городу ходили мифы -- о его загадочном прошлом и туманном будущем. Тут и я его впервые увидел -- студентом Уральского университета, где мы начинали любительскую киностудию. Сняли аппаратом "Киев" первые кадры, склеили и позвали мэтра посмотреть. Это было кошмарное зрелище, но он сказал, что фильм гениален и что у нас есть свое видение. Мы ушли ужасно гордые: он генерировал позитив в себе и в других. И умел заставить собеседника почувствовать себя талантливым -- талантливее, чем на самом деле. Не хотел считаться с реальностью и ей подчиняться -- он ее просто ломал.
Он привез в Екатеринбург свою лагерную любовь Аннушку. Аннушка сильно пила и вскоре он готов был бежать от нее куда глаза глядят. Глаза глядели в сторону Челябинска. Там зарождалось телевидение, и в более продвинутый Свердловск прибыли эмиссары за кадрами. Оболенскому предложили -- в который раз -- начать жизнь сначала, уже в роли тележурналиста. Он бывал степистом, художником, оператором, режиссером, актером, звукооформителем, он любил осваивать профессии. И уехал в Челябинск.
Прометеев огонь
ТВ переживало романтическую юность, требовало подвижничества и, наверное, напоминало Оболенскому об пылкой юности заматеревшего кино. Возможно, здесь разгадка поступка: знаменитейший до войны человек идет в репортеры провинциальной телестудии. Он там казался пришельцем из другого мира: ходил подтянутый, спина прямая, стремительная походка, неизменная бабочка. Его нельзя было представить в джинсах, а вот известный портрет, где он в цилиндре и похож на английского лорда -- это Оболенский!
Вокруг всегда было много людей -- кинолюбителей, начинающих фотомастеров из любительских студий, и он с ними охотно занимался, и двери его дома всегда были открыты. Тамара Мордасова так описывает эту квартирку на улице Кривой:
-- У нее было странное свойство: сколько бы людей не приходило в эту крошечную "хрущевку", но ощущения тесноты там не возникало никогда -- пространство непонятным образом раздвигалось.
-- А почему тогда он уехал в Миасс?
-- После выхода на на пенсию. В Миассе много технической интеллигенции, московской и питерской. Технари увлекались кино и фотографией -- и пригласили Оболенского, на все руки мастера, руководить фотостудией в ДК "Прометей".
-- Не понимаю. Человек, преданный искусству и так много недобравший в нем, вдруг полный сил уходит. Его что, попросили с телевидения?
-- Не знаю. Но он уехал. Некоторое время жил в гостинице, потом ему дали квартиру. Там и появилась в его жизни Ирина.
Последняя любовь
Ирине было двадцать. Она мечтала стать актрисой, поступала в театральные вузы -- не брали. Кто-то посоветовал пойти к Оболенскому, чтобы он ее поучил. И они стали заниматься, в 80-м поженились и прожили вместе десять лет. Об этой любви документалист Сергей Мирошниченко сделал фильм "Таинство брака".
На столетие Оболенского вдова не приехала. В этом тоже была тайна. Никто не спешил ее осуждать -- ей нужно продолжать жить. Десять лет она посвятила пришельцу из других миров, а когда он упал и сломал шейку бедра, возила его в коляске. У нее тоже странная и нелегкая участь.
-- Это была любовь? -- задаю Тамаре Мордасовой глупый вопрос.
-- Возможно. Она твердо говорит: я его увидела и поняла, что люблю.
-- Но уж слишком велика разница в возрасте. Стало быть, здесь какое-то иное, не общепринятое понимание любви?
-- Женщина развивается медленно. Возможно, Ирина еще не созрела для полноценных отношений с мужчинами, но ей хотелось мудрости.
-- Представляю себе состояние ее близких, ужас, который их охватил при этом известии.
-- Напряженность была. Ирина рассказывала, что когда они после регистрации брака садились в машину, то руководитель фотостудии Игорь сказал: ну слава богу, помидорами не закидали. Все понимали, что событие из ряда вон выходящее и можно ждать чего угодно.
-- ...И стали они жить-поживать и прожили десять лет, пока ему не исполнилось почти девяносто.
-- За эти десять лет Ирина получила образование, работала в библиотеке, в кассах Аэрофлота, но все это недолго. Она становилась женщиной, и были моменты, когда они ссорились, и он просился в богадельню. Он сам считал, что Ирине нужно замуж, пытался искать ей партию, и даже возникала кандидатура, которую она нашла сама, и даже были куплены обручальные кольца. Вообще, никакой романтики в этих отношениях не было.
-- Но ведь и не брак по расчету?
-- А чего она могла от него ждать? Ирина говорила, что никогда не считала его великим человеком. Провинциальная девочка без образования считала его себе ровней! Она ничего не читала и даже не представляла себе, из какого культурного круга он к ней спустился. Имена Кулешова или Эйзенштейна ей ничего не говорили. А он был умница, и его письма к ней -- роман-воспитание. Он занимался воспитанием личности, как любящий отец. Провинциальный город женщине, которая стремится из него вырваться, не дает ярких впечатлений. Она хочет в другой мир и окружающего не замечает, оно ей неинтересно. А в нем была необычность, он был пришельцем из другого мира -- возможно, здесь разгадка...
Весь наш разговор с хранительницей музея состоит из загадок и догадок. Продолжу гипотезы: в этих тайнах природа художественных натур.
Оболенский любил возиться с молодыми -- учить их уму-разуму. Он возился с молодняком во ВГИКе, ему нравилось делиться знаниями, он даже усвоил только ему присущую "аристократическую скороговорку" -- спешил. Так было и в Миассе -- просто одна из слушательниц с ним осталась надолго. Как говорят, она была необразованна, но умна. У нее выразительная внешность. Оболенский ее много снимал -- есть фото, глаз не оторвать. Он называл ее царевной и своей Калямакуссией, малышом, Иринушкой, Аринушкой, Ириной-золотиной. Вместе занимались творчеством. Он затеял домашний театр: соединил литературный текст со слайдами и музыкой -- называл это слайд-спектаклем. Ставил эти спектакли во всеоружии своего блестящего профессионализма, тщательно выверяя соотношения пластики, света, цвета и звука. Сделал композицию к юбилею войны, Ирина хотела сыграть ее в библиотеке, но ее вызвали в горком и объяснили: этого не надо, нет у Оболенского такого морального права! Эхо его военной авантюры с мнимым предательством и побегом доставало его и здесь: фотомастера делали его портреты -- их запрещали вывешивать на выставках, нельзя было упоминать его имя в кинолекциях, в рекламе его фильмов, приглашать его на премьеры. Имя его вечно обрастало самыми дикими слухами.
А тут еще погибла Аннушка. Еще до Ирины, раньше. Она все-таки последовала за ним в Челябинск, по-прежнему много пила. Вела себя как женщина, которая любит и оскорблена предательством. Все это граничило с нервным срывом: среди зимы он вдруг оказывался без зимней одежды, потому что его пальто она изрубила топором. У Оболенского была реликвия -- портрет Эйзенштейна с дарственной надписью, были и другие дорогие для него вещи -- память о его блестящей кинокарьере 30-х. Ничего этого больше нет: все методически уничтожала Аннушка. А однажды, возвращаясь домой пьяная, она упала в цементный раствор и в нем застыла. Его вызывали на опознание, подозрения в убийстве были быстро сняты: в момент ее смерти он был далеко от Челябинска. Но тайны, клубившиеся вокруг, стали еще мрачнее.
Музей вечной мерзлоты
Мы возвращаемся к мифу. Он этот миф создавал постоянно, его увлеченно развивал, импровизировал, его блестящие устные рассказы о прожитом были городской достопримечательностью и в Свердловске, и в Челябинске, и в Миассе. Что было за мифом?
-- Он почти бравурно рассказывал об этих семи годах в Гулаге, он свои рассказы подавал как концертные номера, -- мы продолжаем разговор с Тамарой Мордасовой. -- Даже возникли там свои эффектные словесные клише. Но вот во время наших музейных посиделок женщина с телевидения рассказала, как в Игарке побывала в уникальном Музее вечной мерзлоты. И там наткнулась на огромное многофигурное полотно, которое называлось "Артисты театра идут на работу" -- или что-то в этом роде. И в крайней фигуре узнала Оболенского. Табличка, где были перечислены все артисты этого театра 501-го отряда, подтверждала: это он. Вернувшись в Челябинск, она стала ему звонить, пыталась его расспрашивать об этой фазе его жизни, но он ее срезал: не хочу на эту тему говорить. Совершенно другой поворот, правда? Есть эстрадный номер, где он весело рассказывает, как расписывал туалет под мрамор, как ставил спектакли, как переписывался с Эйзенштейном через свою первую московскую жену Судейкину -- чтобы лагерными письмами не скомпрометировать мэтра, и тот помогал с костюмами. Все в его рассказах колоритно и живописно. Но вот возникает свидетельство из реальности -- и он не хочет об этом вспоминать.
-- Он режиссировал легенду, потому что реальность страшнее. Фантазия помогает выжить -- закон наших отношений с искусством.
-- Он верил в это абсолютно. Его фантазии были такого уровня, что он их переживал как реальность.
-- Когда за ним пришла смерть, это стало для города событием?
-- Очень много людей собралось его хоронить. Приехали из Челябинска, из Свердловска. Попрощались в "Прометее", потом долго несли гроб на руках. На могильном кресте написали: "Инок Лаврентий".
-- Удивительная судьба какая. Ломали -- не ломался, унижали -- он становился только выше. И все вокруг освещал, и каждая встреча с ним -- память на всю жинь.
-- Прагматики к нему относились с иронией: он неправильно живет, и женщину себе выбрал неправильную. Это для прагматика очень странная жизнь. Когда вошло в моду увлечение эзотеризмом, один интеллектуал из Снежинска сделал расчеты, и у него получилось, что Оболенский -- реинкарнация Иоанна Богослова, любимого ученика Христа. Вы видели его рисунок Христа? -- он же себя нарисовал! Я бы и не говорила об этом, если бы не видела этого в нем...
Великие о великом:
О человеке-тайне - Сергей Эйзенштейн:
Я пытался одолеть чечетку. Я долбил ее добросовестно и безнадежно под руководством несравненного и очаровательного Леонида Леонидовича Оболенского, тогда еще танцора-эстрадника и еще не кинорежиссера пресловутых "Кирпичиков" и "чего-то" с Анной Стэн, еще не неизменного ассистента моих курсов режиссуры во ВГИКе (начиная с ГТК в 1928 году), и никогда не предполагавшего стать... монахом в Румынии, куда его занесло вслед за побегом из немецкого концлагеря, после того как в 1941 году он сорвался с грузовика, стараясь заскочить в него при отступлении наших весной из-под Смоленска.
(Из "Автобиографических записок").
О человеке-загадке - Владимир Мотыль:
Такие люди были связующим звеном к XIX веку, который через них продолжал свое влияние на нас, молодых. И чем дальше отдаляешься, тем больше понимаешь, что ушедшее столетие продолжалось в людях, несмотря на большевизм, до 60-х годов. Журнал "Юность" как-то писал, что мы вышли в космос на плечах культуры XIX столетия, и это очень верно... И вот интересное явление. Оболенский пережил много плохого: разочарований, предательств, репрессий, его больно била судьба, -- но я никогда не видел его угнетенным, подавленным, с отрешенным взором, он всегда был живым, общительным, отзывчивым. Умение не обрушивать свои драмы и страдания на окружающих -- тоже признак высокой культуры. И это, знаете, огромная редкость.
(Из беседы с автором).
Человек-миф о культуре и о самом себе
...Научить культуре нельзя. Это не предмет, а накопление опыта и раскрытие себя в себе и во всем. Учиться -- это не глазеть или слушать, развесив уши. Это -- видя, слышать. Волноваться и сознавать. Постижение прошлого. Потому что от него начинается сегодня. Отсюда осознание труда не как "социальной роли", а как необходимости делания, творения...
"Не вешайте носа, поручик Голицын, корнет Оболенский, надень ордена" -- это обо мне... Сейчас мне уже стукнуло 88, это уже изрядно. Вот вам естественное положение вещей уходящего объекта. Но я очень счастлив и свободен. Светло на душе..
(Из фильма "Уходящий объект", писем к режиссеру Леониду Рымаренко и книги "Этюд к импровизации", которую Ирина Оболенская готовит к печати).