100 лет одиночества
Пытаясь рассказать в Москве про свой город Новоуральск, где только что пробыл четыре дня после семилетнего отсутствия, я понял наконец, как именно описать свои ощущения от него. Это же чистый Маркес с его "Сто лет одиночества". Всё уже подробно написано. И главное, теперь я окончательно понимаю, что именно он описывал в этой красивой и грустной книге.
Место, которое и было для тебя миром с самого рождения. Где знаешь каждую улицу и в каждом третьем доме жил кто-то знакомый, а значит и сам бывал там внутри, если не часто, то хоть один раз. С каждым зданием и человеком связывает история ведущая прямо в детство. Особенно резко это чувствуется из-за промежутков времени в семь, двенадцать, двадцать с лишним лет. И хочется это объяснить каждому встреченному, но ведь почти никто из них Маркеса не читал, а большинство даже не знают этого слова самого - "маркес". И это им не в упрёк. И "сто лет одиночества" - самое подходящее название для этого ощущения.
И со времени, когда весь мир был масштабирован территорией того города, а в соседнем городе таилось что-то вроде параллельной вселенной, прошло двадцать лет. Это с одной стороны невероятно много, а с другой, это было позавчера.
И все говорят прямо монологами и диалогами из Маркеса. И внеси в его книгу термины и детали новоуральской жизни, всё бы совпало полностью: каждый случай, каждый диалог, каждый жест героев.
"""Он по-прежнему больше интересовался энциклопедией, чем домашними делами, хотя на обед ему давали жалкий обрезок мяса и горстку риса. «Сейчас ничего нельзя предпринять, - говорил он. - Не может же дождь лить вечно». Чем дальше он откладывал заботы о пополнении кладовой, тем больше нарастало возмущение Фернанды, пока наконец её бессвязные жалобы и редкие вспышки гнева не слились в один сплошной, неудержимый поток слов; шум его, начавшийся однажды поутру и напоминавший монотонное звучание басовых струн гитары, к вечеру постепенно поднялся до высоких нот, насыщаясь при этом всё более богатыми, всё более яркими оттенками. Аурелиано Второй поначалу не обратил внимания на эту какофонию, но на следующий день после завтрака его оглушило жужжание ещё более назойливое и громкое, чем шум дождя. Это Фернанда бродила по всему дому, жалуясь, что воспитали её как королеву, а она превратилась в служанку в этом сумасшедшем доме, мыкается с мужем - бездельником, безбожником и бабником, который валится на кровать, разевает пасть и ждёт, что ему туда посыплется манна небесная, пока она гнёт спину и тащит на себе этот дом, который держится на честном слове, дом, где она всё чистит, убирает, чинит с рассвета до поздней ночи, и, как спать ложится, у неё глаза жжёт, словно в них песку насыпали, и никто никогда не скажет ей: добрый день, Фернанда, хорошо ли тебе спалось, Фернанда, никто не спросит её, хотя бы из вежливости, почему она так бледна, почему она просыпается с такими синяками под глазами, хотя, конечно, она и не ждёт никакого внимания от этой семьи, в конце концов они всегда относились к ней как к помехе, как к тряпке, которой снимают с плиты горячие котелки, как к уродцу, намалеванному на стене, эта семейка всегда интриговала против неё по углам, называла её ханжой, называла её фарисейкой, называла её притворой, и Амаранта - упокой, Господи, её душу - даже во всеуслышание объявила, что она, Фернанда, из тех, кто путает задний проход с великим постом, - Боже милостивый, что за выражение, - она сносила всё покорно, подчиняясь воле Всевышнего, но терпению её пришёл конец, когда этот негодяй, Хосе Аркадио Второй, сказал, что семья погибла, потому что впустила в дом качако в юбке, вообразите себе властолюбивого качако в юбке - прости, Господи, моё прегрешение, - качако сучьей породы, из тех качако, что правительство послало убивать рабочих, и - подумать только - он имел в виду её, Фернанду, крестницу герцога Альбы, даму столь знатного происхождения, что супруги президентов ей завидовали, чистокровную дворянку, которая имеет право подписываться одиннадцатью испанскими именами, единственную смертную в этом городишке ублюдков, которую не может смутить стол на шестнадцать кувертов, а этот грязный прелюбодей, её муж, сказал, умирая со смеху, что столько ложек и вилок и столько ножей и чайных ложечек потребно не добрым христианам, а разве что сороконожкам, и ведь только она одна знает, когда следует подавать белое вино и с какой руки и в какой бокал наливать и когда следует подавать красное вино и с какой руки и в какой бокал наливать, не то что эта деревенщина - Амаранта - упокой, Господи, её душу, - которая считала, что белое вино пьют днём, а красное вечером, она, Фернанда, единственная на всём побережье, может похвастаться тем, что ходит только в золотой ночной горшок, а у этого злостного франкмасона полковника Аурелиано Буэндиа - упокой, Господи, его душу - хватило дерзости спросить, почему она заслужила эту привилегию, не потому ли, что испражняется хризантемами, представьте себе, так он и сказал, этими самыми словами, - а Рената, её собственная дочь, нагло подсмотрела, как она справляет большую нужду в спальне, и потом рассказывала, что горшок действительно весь золотой и со многими гербами, но внутри его простое дерьмо, самое обыкновенное дерьмо, и даже хуже, чем обыкновенное, - дерьмо качако, - представьте себе, её собственная, родная дочь; что правда, то правда, она никогда не обманывалась относительно других членов семейства, но, во всяком случае, имела право ожидать хоть малую толику уважения со стороны своего мужа, ибо, как ни говори, он её супруг перед Богом и людьми, её господин, её заступник, который возложил на себя по своей доброй воле и по воле Божьей великую ответственность и взял её из родительского дома, где она жила, не зная нужды и забот, где она плела похоронные венки только ради времяпрепровождения, ведь её крёстный прислал ей письмо, скреплённое его собственноручной подписью и оттиском его перстня на сургучной печати, письмо, подтверждающее, что руки его крестницы сотворены не для трудов земных, а для игры на клавикордах, и, однако, этот бесчувственный чурбан, её муж, извлёк её из родительского дома и, напутствуемый добрыми советами и предупреждениями, привёз сюда, в адское пекло, где так жарко, что и дышать-то нечем, и не успела она соблюсти воздержание, предписанное в дни поста, а он уже схватил свои прелестные сундуки и свой паршивый аккордеон и отправился жить в беззаконии со своей наложницей, с этой жалкой потаскухой, достаточно взглянуть на её задницу - пусть так, слово уже вылетело, - достаточно взглянуть, как она вертит своей задницей, здоровенной, будто у молодой кобылы, и сразу станет ясно, что это за птица, что это за тварь, - совсем другой породы, чем она, Фернанда, которая остаётся дамой и во дворе, и в свинарнике, и за столом, и в постели, прирождённой дамой, богобоязненной, законопослушной, покорной своей судьбе, она, конечно, не согласится вытворять разные грязные штучки, их можно вытворять с той, другой, та, другая, разумеется, готова на всё, как француженки, и даже хуже их в тысячу раз, француженки хоть поступают честно и вешают на двери красный фонарь, ещё бы не хватало, чтобы он вытворял такое свинство с нею, с Фернандой, единственной и возлюбленной дочерью доньи Ренаты Арготе и дона Фернандо дель Карпио, в особенности последнего, этого святого человека, истинного христианина, кавалера ордена Святой гробницы, а они особой милостью Божьей избегают тления в могиле, кожа у них и после смерти остаётся чистой и гладкой, как атласное платье невесты, а глаза живыми и прозрачными, как изумруды."""
Место, которое и было для тебя миром с самого рождения. Где знаешь каждую улицу и в каждом третьем доме жил кто-то знакомый, а значит и сам бывал там внутри, если не часто, то хоть один раз. С каждым зданием и человеком связывает история ведущая прямо в детство. Особенно резко это чувствуется из-за промежутков времени в семь, двенадцать, двадцать с лишним лет. И хочется это объяснить каждому встреченному, но ведь почти никто из них Маркеса не читал, а большинство даже не знают этого слова самого - "маркес". И это им не в упрёк. И "сто лет одиночества" - самое подходящее название для этого ощущения.
И со времени, когда весь мир был масштабирован территорией того города, а в соседнем городе таилось что-то вроде параллельной вселенной, прошло двадцать лет. Это с одной стороны невероятно много, а с другой, это было позавчера.
И все говорят прямо монологами и диалогами из Маркеса. И внеси в его книгу термины и детали новоуральской жизни, всё бы совпало полностью: каждый случай, каждый диалог, каждый жест героев.
"""Он по-прежнему больше интересовался энциклопедией, чем домашними делами, хотя на обед ему давали жалкий обрезок мяса и горстку риса. «Сейчас ничего нельзя предпринять, - говорил он. - Не может же дождь лить вечно». Чем дальше он откладывал заботы о пополнении кладовой, тем больше нарастало возмущение Фернанды, пока наконец её бессвязные жалобы и редкие вспышки гнева не слились в один сплошной, неудержимый поток слов; шум его, начавшийся однажды поутру и напоминавший монотонное звучание басовых струн гитары, к вечеру постепенно поднялся до высоких нот, насыщаясь при этом всё более богатыми, всё более яркими оттенками. Аурелиано Второй поначалу не обратил внимания на эту какофонию, но на следующий день после завтрака его оглушило жужжание ещё более назойливое и громкое, чем шум дождя. Это Фернанда бродила по всему дому, жалуясь, что воспитали её как королеву, а она превратилась в служанку в этом сумасшедшем доме, мыкается с мужем - бездельником, безбожником и бабником, который валится на кровать, разевает пасть и ждёт, что ему туда посыплется манна небесная, пока она гнёт спину и тащит на себе этот дом, который держится на честном слове, дом, где она всё чистит, убирает, чинит с рассвета до поздней ночи, и, как спать ложится, у неё глаза жжёт, словно в них песку насыпали, и никто никогда не скажет ей: добрый день, Фернанда, хорошо ли тебе спалось, Фернанда, никто не спросит её, хотя бы из вежливости, почему она так бледна, почему она просыпается с такими синяками под глазами, хотя, конечно, она и не ждёт никакого внимания от этой семьи, в конце концов они всегда относились к ней как к помехе, как к тряпке, которой снимают с плиты горячие котелки, как к уродцу, намалеванному на стене, эта семейка всегда интриговала против неё по углам, называла её ханжой, называла её фарисейкой, называла её притворой, и Амаранта - упокой, Господи, её душу - даже во всеуслышание объявила, что она, Фернанда, из тех, кто путает задний проход с великим постом, - Боже милостивый, что за выражение, - она сносила всё покорно, подчиняясь воле Всевышнего, но терпению её пришёл конец, когда этот негодяй, Хосе Аркадио Второй, сказал, что семья погибла, потому что впустила в дом качако в юбке, вообразите себе властолюбивого качако в юбке - прости, Господи, моё прегрешение, - качако сучьей породы, из тех качако, что правительство послало убивать рабочих, и - подумать только - он имел в виду её, Фернанду, крестницу герцога Альбы, даму столь знатного происхождения, что супруги президентов ей завидовали, чистокровную дворянку, которая имеет право подписываться одиннадцатью испанскими именами, единственную смертную в этом городишке ублюдков, которую не может смутить стол на шестнадцать кувертов, а этот грязный прелюбодей, её муж, сказал, умирая со смеху, что столько ложек и вилок и столько ножей и чайных ложечек потребно не добрым христианам, а разве что сороконожкам, и ведь только она одна знает, когда следует подавать белое вино и с какой руки и в какой бокал наливать и когда следует подавать красное вино и с какой руки и в какой бокал наливать, не то что эта деревенщина - Амаранта - упокой, Господи, её душу, - которая считала, что белое вино пьют днём, а красное вечером, она, Фернанда, единственная на всём побережье, может похвастаться тем, что ходит только в золотой ночной горшок, а у этого злостного франкмасона полковника Аурелиано Буэндиа - упокой, Господи, его душу - хватило дерзости спросить, почему она заслужила эту привилегию, не потому ли, что испражняется хризантемами, представьте себе, так он и сказал, этими самыми словами, - а Рената, её собственная дочь, нагло подсмотрела, как она справляет большую нужду в спальне, и потом рассказывала, что горшок действительно весь золотой и со многими гербами, но внутри его простое дерьмо, самое обыкновенное дерьмо, и даже хуже, чем обыкновенное, - дерьмо качако, - представьте себе, её собственная, родная дочь; что правда, то правда, она никогда не обманывалась относительно других членов семейства, но, во всяком случае, имела право ожидать хоть малую толику уважения со стороны своего мужа, ибо, как ни говори, он её супруг перед Богом и людьми, её господин, её заступник, который возложил на себя по своей доброй воле и по воле Божьей великую ответственность и взял её из родительского дома, где она жила, не зная нужды и забот, где она плела похоронные венки только ради времяпрепровождения, ведь её крёстный прислал ей письмо, скреплённое его собственноручной подписью и оттиском его перстня на сургучной печати, письмо, подтверждающее, что руки его крестницы сотворены не для трудов земных, а для игры на клавикордах, и, однако, этот бесчувственный чурбан, её муж, извлёк её из родительского дома и, напутствуемый добрыми советами и предупреждениями, привёз сюда, в адское пекло, где так жарко, что и дышать-то нечем, и не успела она соблюсти воздержание, предписанное в дни поста, а он уже схватил свои прелестные сундуки и свой паршивый аккордеон и отправился жить в беззаконии со своей наложницей, с этой жалкой потаскухой, достаточно взглянуть на её задницу - пусть так, слово уже вылетело, - достаточно взглянуть, как она вертит своей задницей, здоровенной, будто у молодой кобылы, и сразу станет ясно, что это за птица, что это за тварь, - совсем другой породы, чем она, Фернанда, которая остаётся дамой и во дворе, и в свинарнике, и за столом, и в постели, прирождённой дамой, богобоязненной, законопослушной, покорной своей судьбе, она, конечно, не согласится вытворять разные грязные штучки, их можно вытворять с той, другой, та, другая, разумеется, готова на всё, как француженки, и даже хуже их в тысячу раз, француженки хоть поступают честно и вешают на двери красный фонарь, ещё бы не хватало, чтобы он вытворял такое свинство с нею, с Фернандой, единственной и возлюбленной дочерью доньи Ренаты Арготе и дона Фернандо дель Карпио, в особенности последнего, этого святого человека, истинного христианина, кавалера ордена Святой гробницы, а они особой милостью Божьей избегают тления в могиле, кожа у них и после смерти остаётся чистой и гладкой, как атласное платье невесты, а глаза живыми и прозрачными, как изумруды."""