Нижегородчина. Ч.6 (1). Павлово-на-Оке и его кустари
После громокипящего Арзамаса поехали мы в тихий городок на Оке - Павлово. Тащились полтора-два часа на электричке до железнодорожной станции «Металлист» и там сразу же сели на автобус (по-моему, тот самый ПАЗик, выпущенный здесь же), он и отвез к центру - пешком дойти трудно, минут 10-15 автобус бежит по кручам вверх-вниз и в конце концов останавливается в центре городка, неподалеку от набережной Оки. Туда и отправляемся, смотрим на понтонный мост, на реку, тихую набережную, подмечаем изысканные декоры богатых домов, выдыхаем - в хорошее место приехали, не зря.
Само название Павлово говорит нам, что городской статус поселение получило относительно недавно (в 1918 году), до революции довольствовалось статусом села, но известного на всю Россию и далее как центр сталеслесарных изделий, а с 30-х - 40-х годов XIX века как центр металлообрабатывающего кустарного производства («русский Шеффилд», «русский Золинген» - характерные названия, подчеркивающие маргинальный статус места). "Кому не известны павловские изделия? Почти всякий из нас обедает с павловским ножом и вилкою, чинит перо павловским ножичком, носит платье, скроенное павловскими ножницами, запирает свои пожитки павловским замком; с некоторых пор и бриться стали павловскими бритвами". Мельников-Печерский.
Прошлись по набережной, живой, не залакированной реставрацией, с привычной уже настороженностью поглазели на грядущую реконструкцию схода к пристани (похоже, ее застелют вездесущей плиточкой), подошли к Воскресенской церкви (1778), недавно отреставрированной, с золотыми, конечно же, куполами.
При сравнении видно, как "провалились" купола при восстановлени и как не к лицу храму золотой цвет.
Стоит церковь на пригорке, над Окой, с одной стороны набережная с каменными домами, с другой - зеленый склон, только перед храмом красная, так ее, плиточка и черная скульптура - что поделать, дар(.
Притворы Воскресенской церкви явно расписывали разные артели, и как-то между собой они, похоже, не очень дружили.
Одна традиция сменить другую спешит…
«Село Павлово лежит над Окой, на нескольких горах и по оврагам. Горы эти дают свои названия разным частям Павлова: Семенова или, как называют ее иногда по-старинному, Семенья-гора, Дальняя Круча, Троицка-гора. На Троицкой горе стоит старая церковь, видная издалека, с пароходов, бегущих книзу по излучинам Оки. Около церкви разбит небольшой садик, в садике находится квадратная площадка с шатровым навесом, заменяющая колокольню. Под этим навесом, на толстой деревянной перекладине, висит громадный колокол, каких не много увидите вы даже и в больших городах.
Небольшая калитка в церковной ограде выводит из сада прямо к обрыву Троицкой кручи, а с этого обрыва видны, как на ладони, Ока, заокские луга с деревнями и самое Павлово».
В.Г. Короленко «Павловские очерки». 1889 год примерно. Рисунки его же.
Разворачиваемся, идем в музей. И я, кстати, рекомендую начинать знакомство с городом с замечательного музея, расположенного в усадьбе купца II гильдии Василия Илларионовича Гомулина.
Там изящные интерьеры, лепнина, люстры - все, как полагается богатому дому, имеется даже прелестная печь, каждый изразец просится на аватар.
Одна из самых интересных страниц истории города - кустарное производство середины - конца 19 века, начала 20. Музейная инсталляция представляет собой идиллическую картину, этакую тихую лесную сказку в духе бр. Гримм.
Действительность, судя по фото с сайта Павлово, была куда как жестче.
Примерно в таких условиях была подкована тульскими мастерами лесковская блоха, я о ней еще напишу. Никогда не думала, что этот рассказ еще и о кустарях, и о проблемах индустриализации, о сломе традиционной системы производства.
Весной 1889 года статистическое отделение Нижегородского земства предприняло обследование Павловского района для сбора информации о кустарном производстве, возможно, с целью систематизации сведений и наведению какого-то порядка в отношениях хаотично развивающейся отрасли и государства; одним из «командированных» был и В.Г. Короленко, он по итогам нескольких поездок написал «Павловские очерки» - очень любопытный текст, особенно если сравнивать его с примерно тогда же (1881 год) написанным «Левшой» Лескова.
«Вчера один мой знакомый, живущий в Павлове, восторженный поклонник кустарной формы промышленности, сводил меня к мастеру-ковалю. В доме нам сказали, что хозяин в кузнице, а кузница в саду. И действительно, маленькая, черная и покривившаяся набок кузница едва виднелась среди цветников. Ни одной грядки с картофелем или капустой здесь не было. Все небольшое пространство пестрело цветами, которых запах смешивался с запахом дыма из кузницы. Худой, весь черный коваль, с впалою грудью и непомерно развитыми руками, представлял странное зрелище среди этого цветущего и благоухающего царства».
Интересно то, что крестьянина из Павлово автор не называет уже мужиком - это кустарь, он уже оторван от крестьянского быта (не работает на земле, не выращивает продукты питания и обихода), но и старательно оберегает свой мир от индустриализации, неизбежного смога городских улиц, обезличивания своего жизненного пространства.
Маргинальный класс - русские кустари, они уже не вписаны в быт, не производят изделия для традиционного уклада, они целиком зависят от скупщиков, а те, от заказов, от разного рода связей в столицах и за границей. И этот внутренний стихийный рынок не поддается пока никакому анализу, а вид, по Короленко, имеет жалкий и дикий. И, конечно, расслоение - кому-то скупка и продажа приносят баснословные барыши.
«Как мало здесь новых домов! Свежего, сверкающего тесу, новых бревен, которые бы показывали, что здесь строятся, что новое вырастает на смену дряхлого и повалившегося, - совсем незаметно. Зато разметанных крыш, выбитых окон, подпертых снаружи стен сколько угодно. Среди лачуг высятся "палаты" местных богачей, из красного кирпича, с претенциозною архитектурой, с башенками, шпицами и чуть ли не амбразурами... Когда же над этим хаосом провалившихся крыш и нелепых палат взвилась струйка белого пара и жидкий свисток "фабрики" прорезал воздух, то мне показалось, что я наконец схватил общее впечатление картины: здесь как будто умирает что-то, но не хочет умереть, - что-то возникает, но не имеет силы возникнуть...»
«Теперь я искал глазами этот садик и не мог разыскать. Не только этого, но и других "собственных" садиков не было видно. "Собственные" дома, правда, виднелись в изобилии, а один из них вскарабкался даже на кручу и виднелся в нескольких саженях под моими ногами. Но что это был за домик! Какая-то игрушка, с крохотными стенами, крохотною крышей, игрушечного трубой, из которой вилась совсем игрушечная струйка дыма, и совсем уже смехотворными оконцами. И таких "собственных" домов, на отшибе, без плетня, без кола, виднелось всюду очень много. Кустарь хватается за последнюю возможность самостоятельной жизни с такими же усилиями, как эти домишки за каждый выступ глинистого обрыва. Но как жить и вместе работать в такой конурке?»
Вот они - скупщики, фабриканты и мастера-кустари. Фото из того же музея.
Мастер 30-х годов, работающий в советской стилистике. Называл себя «Старик-кустарь».
Знаменитый кустарь 20-х годов, спец по замкам.
Я читала, что Павлово известно еще и желтыми канарейками, и лимонами - разведение птиц (павловская канарейка - это помесь западноевропейской привозной канарейки и российского щегла - для укрепления певческого таланта) и выращивание экзотических для этих мест цитрусовых было весьма серьезным и для местных кустарей делом. Нет ли в этом того же, описанного Короленко стремления найти какую-то свою, особую нишу, нечто среднее между индустриальным заводом, деревней и западноевропейским городом. Искусный кузнец с развитой мускулатурой одной руки, впалой грудью, домашней канарейкой в клетке, выращивающий лимоны - таков павловский кустарь?
Я так поняла, что советская власть не очень понимала, что делать с кустарным производством: с одной стороны, кустарь - человек с мелкобуржуазным сознанием, с другой - народный искусник, талант «из низов». М. Горький патронировал Палех, павловские изделия тоже имело смысл прибрать к рукам и кузнечное производство поставить на поток, оставив тем не менее ручеек для изысканных и совсем не ширпотребовских «штучек», они имели свой спрос в качестве подарков новой элите и выстреливали в традиционных состязаниях с Западом, описанных еще Лесковым в «Левше» . «Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал». (Император Александр I Платову).
Сама история музейных экспонатов убеждает в том, что государство не очень-то понимало, где ниша кустарных изделий, к какому «ведомству» их приписать? «Основой для создания выставки стали предметы коллекции Кустарного музея, полученные Историческим музеем в 1940 году из Государственного Русского музея…»
Строптивую и мелкобуржуазную сущность павловских жителей) демонстрирует портрет отлученного от церкви Львы Толстого, созданный из цитат «Крейцеровой сонаты».
Практически все изделия-ножи советского времени поражают своей анти-функциональностью и выдающимся искусством исполнения, все это на грани, а то и за гранью издевки над святыми для советского человека датами, фактами. Не думаю, все же, что кто-то отважится на сознательную «фигу в кармане», особенно в 30 годах, но сам стиль, я назвала бы его маньеризмом от слесарного дела, располагает к таким изыскам, они могут восприниматься как ирония. Напоминаю, что все это - ножи.
Одним из центральных экспонатов и своего рода концептом выставки я бы назвала «Левшу» - его надо рассматривать под лупой (самого кузнеца мне было через лупу не сфотографировать).
Я не знаю, есть ли исследования, проливающие свет на влияние этого программного произведения на сознание и заказчиков, и исполнителей изделий кузнечного промысла и шире - на самоидентификацию русского человека? Как умудряются из этого горького текста вытащить патриотическую идею, как трагический рассказ о талантливом кустаре-самоучке, оттачивающем свое мастерство в культурной изоляции, погибшем от дремучей российской действительности и предрекшем поражение России в Крымской войне («Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся») можно хоть как-то истолковать в духе «ужо мы им покажем»? Однако помнится большинству читателей только русская подкованная блоха, и она почему-то в оказывается круче блохи танцующей от западных мастеров (спойлер - у Лескова не так). Вот все эти павловские ножички мне и напоминают лесковскую блоху от Левши.
Экспозиция ножами не ограничивается: (продолжение следует).
Само название Павлово говорит нам, что городской статус поселение получило относительно недавно (в 1918 году), до революции довольствовалось статусом села, но известного на всю Россию и далее как центр сталеслесарных изделий, а с 30-х - 40-х годов XIX века как центр металлообрабатывающего кустарного производства («русский Шеффилд», «русский Золинген» - характерные названия, подчеркивающие маргинальный статус места). "Кому не известны павловские изделия? Почти всякий из нас обедает с павловским ножом и вилкою, чинит перо павловским ножичком, носит платье, скроенное павловскими ножницами, запирает свои пожитки павловским замком; с некоторых пор и бриться стали павловскими бритвами". Мельников-Печерский.
Прошлись по набережной, живой, не залакированной реставрацией, с привычной уже настороженностью поглазели на грядущую реконструкцию схода к пристани (похоже, ее застелют вездесущей плиточкой), подошли к Воскресенской церкви (1778), недавно отреставрированной, с золотыми, конечно же, куполами.
При сравнении видно, как "провалились" купола при восстановлени и как не к лицу храму золотой цвет.
Стоит церковь на пригорке, над Окой, с одной стороны набережная с каменными домами, с другой - зеленый склон, только перед храмом красная, так ее, плиточка и черная скульптура - что поделать, дар(.
Притворы Воскресенской церкви явно расписывали разные артели, и как-то между собой они, похоже, не очень дружили.
Одна традиция сменить другую спешит…
«Село Павлово лежит над Окой, на нескольких горах и по оврагам. Горы эти дают свои названия разным частям Павлова: Семенова или, как называют ее иногда по-старинному, Семенья-гора, Дальняя Круча, Троицка-гора. На Троицкой горе стоит старая церковь, видная издалека, с пароходов, бегущих книзу по излучинам Оки. Около церкви разбит небольшой садик, в садике находится квадратная площадка с шатровым навесом, заменяющая колокольню. Под этим навесом, на толстой деревянной перекладине, висит громадный колокол, каких не много увидите вы даже и в больших городах.
Небольшая калитка в церковной ограде выводит из сада прямо к обрыву Троицкой кручи, а с этого обрыва видны, как на ладони, Ока, заокские луга с деревнями и самое Павлово».
В.Г. Короленко «Павловские очерки». 1889 год примерно. Рисунки его же.
Разворачиваемся, идем в музей. И я, кстати, рекомендую начинать знакомство с городом с замечательного музея, расположенного в усадьбе купца II гильдии Василия Илларионовича Гомулина.
Там изящные интерьеры, лепнина, люстры - все, как полагается богатому дому, имеется даже прелестная печь, каждый изразец просится на аватар.
Одна из самых интересных страниц истории города - кустарное производство середины - конца 19 века, начала 20. Музейная инсталляция представляет собой идиллическую картину, этакую тихую лесную сказку в духе бр. Гримм.
Действительность, судя по фото с сайта Павлово, была куда как жестче.
Примерно в таких условиях была подкована тульскими мастерами лесковская блоха, я о ней еще напишу. Никогда не думала, что этот рассказ еще и о кустарях, и о проблемах индустриализации, о сломе традиционной системы производства.
Весной 1889 года статистическое отделение Нижегородского земства предприняло обследование Павловского района для сбора информации о кустарном производстве, возможно, с целью систематизации сведений и наведению какого-то порядка в отношениях хаотично развивающейся отрасли и государства; одним из «командированных» был и В.Г. Короленко, он по итогам нескольких поездок написал «Павловские очерки» - очень любопытный текст, особенно если сравнивать его с примерно тогда же (1881 год) написанным «Левшой» Лескова.
«Вчера один мой знакомый, живущий в Павлове, восторженный поклонник кустарной формы промышленности, сводил меня к мастеру-ковалю. В доме нам сказали, что хозяин в кузнице, а кузница в саду. И действительно, маленькая, черная и покривившаяся набок кузница едва виднелась среди цветников. Ни одной грядки с картофелем или капустой здесь не было. Все небольшое пространство пестрело цветами, которых запах смешивался с запахом дыма из кузницы. Худой, весь черный коваль, с впалою грудью и непомерно развитыми руками, представлял странное зрелище среди этого цветущего и благоухающего царства».
Интересно то, что крестьянина из Павлово автор не называет уже мужиком - это кустарь, он уже оторван от крестьянского быта (не работает на земле, не выращивает продукты питания и обихода), но и старательно оберегает свой мир от индустриализации, неизбежного смога городских улиц, обезличивания своего жизненного пространства.
Маргинальный класс - русские кустари, они уже не вписаны в быт, не производят изделия для традиционного уклада, они целиком зависят от скупщиков, а те, от заказов, от разного рода связей в столицах и за границей. И этот внутренний стихийный рынок не поддается пока никакому анализу, а вид, по Короленко, имеет жалкий и дикий. И, конечно, расслоение - кому-то скупка и продажа приносят баснословные барыши.
«Как мало здесь новых домов! Свежего, сверкающего тесу, новых бревен, которые бы показывали, что здесь строятся, что новое вырастает на смену дряхлого и повалившегося, - совсем незаметно. Зато разметанных крыш, выбитых окон, подпертых снаружи стен сколько угодно. Среди лачуг высятся "палаты" местных богачей, из красного кирпича, с претенциозною архитектурой, с башенками, шпицами и чуть ли не амбразурами... Когда же над этим хаосом провалившихся крыш и нелепых палат взвилась струйка белого пара и жидкий свисток "фабрики" прорезал воздух, то мне показалось, что я наконец схватил общее впечатление картины: здесь как будто умирает что-то, но не хочет умереть, - что-то возникает, но не имеет силы возникнуть...»
«Теперь я искал глазами этот садик и не мог разыскать. Не только этого, но и других "собственных" садиков не было видно. "Собственные" дома, правда, виднелись в изобилии, а один из них вскарабкался даже на кручу и виднелся в нескольких саженях под моими ногами. Но что это был за домик! Какая-то игрушка, с крохотными стенами, крохотною крышей, игрушечного трубой, из которой вилась совсем игрушечная струйка дыма, и совсем уже смехотворными оконцами. И таких "собственных" домов, на отшибе, без плетня, без кола, виднелось всюду очень много. Кустарь хватается за последнюю возможность самостоятельной жизни с такими же усилиями, как эти домишки за каждый выступ глинистого обрыва. Но как жить и вместе работать в такой конурке?»
Вот они - скупщики, фабриканты и мастера-кустари. Фото из того же музея.
Мастер 30-х годов, работающий в советской стилистике. Называл себя «Старик-кустарь».
Знаменитый кустарь 20-х годов, спец по замкам.
Я читала, что Павлово известно еще и желтыми канарейками, и лимонами - разведение птиц (павловская канарейка - это помесь западноевропейской привозной канарейки и российского щегла - для укрепления певческого таланта) и выращивание экзотических для этих мест цитрусовых было весьма серьезным и для местных кустарей делом. Нет ли в этом того же, описанного Короленко стремления найти какую-то свою, особую нишу, нечто среднее между индустриальным заводом, деревней и западноевропейским городом. Искусный кузнец с развитой мускулатурой одной руки, впалой грудью, домашней канарейкой в клетке, выращивающий лимоны - таков павловский кустарь?
Я так поняла, что советская власть не очень понимала, что делать с кустарным производством: с одной стороны, кустарь - человек с мелкобуржуазным сознанием, с другой - народный искусник, талант «из низов». М. Горький патронировал Палех, павловские изделия тоже имело смысл прибрать к рукам и кузнечное производство поставить на поток, оставив тем не менее ручеек для изысканных и совсем не ширпотребовских «штучек», они имели свой спрос в качестве подарков новой элите и выстреливали в традиционных состязаниях с Западом, описанных еще Лесковым в «Левше» . «Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал». (Император Александр I Платову).
Сама история музейных экспонатов убеждает в том, что государство не очень-то понимало, где ниша кустарных изделий, к какому «ведомству» их приписать? «Основой для создания выставки стали предметы коллекции Кустарного музея, полученные Историческим музеем в 1940 году из Государственного Русского музея…»
Строптивую и мелкобуржуазную сущность павловских жителей) демонстрирует портрет отлученного от церкви Львы Толстого, созданный из цитат «Крейцеровой сонаты».
Практически все изделия-ножи советского времени поражают своей анти-функциональностью и выдающимся искусством исполнения, все это на грани, а то и за гранью издевки над святыми для советского человека датами, фактами. Не думаю, все же, что кто-то отважится на сознательную «фигу в кармане», особенно в 30 годах, но сам стиль, я назвала бы его маньеризмом от слесарного дела, располагает к таким изыскам, они могут восприниматься как ирония. Напоминаю, что все это - ножи.
Одним из центральных экспонатов и своего рода концептом выставки я бы назвала «Левшу» - его надо рассматривать под лупой (самого кузнеца мне было через лупу не сфотографировать).
Я не знаю, есть ли исследования, проливающие свет на влияние этого программного произведения на сознание и заказчиков, и исполнителей изделий кузнечного промысла и шире - на самоидентификацию русского человека? Как умудряются из этого горького текста вытащить патриотическую идею, как трагический рассказ о талантливом кустаре-самоучке, оттачивающем свое мастерство в культурной изоляции, погибшем от дремучей российской действительности и предрекшем поражение России в Крымской войне («Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся») можно хоть как-то истолковать в духе «ужо мы им покажем»? Однако помнится большинству читателей только русская подкованная блоха, и она почему-то в оказывается круче блохи танцующей от западных мастеров (спойлер - у Лескова не так). Вот все эти павловские ножички мне и напоминают лесковскую блоху от Левши.
Экспозиция ножами не ограничивается: (продолжение следует).