Моллюск и жемчуг
Я чувствую себя моллюском - сопротивляясь боли, причиняемой песчинкой, попавшей в раковину тела, он обволакивает её своим секретом, со временем являя жемчужину. Но в ней нет логической архитектуры! Жемчужина - итог пассивного сопротивленья. На влажном путь алхимии я погрузился в глубины пассивности природы.
Жемчужина тихо растёт годами,
И красота её необратима.
Не камень, живущий незримо меж нами.
Не золото, плывущее мимо.
Дыханием раковин связана тонко,
Ей не нужны волн рукоплесканья.
Чужды ей одинаково быт плоскодонки
И слава "Титаника" в газетных литаниях.
Она в глубине - как Голубиная книга,
Неразличима в игре равнодушного эхолота.
Жемчужине чуждо любое иго
И страх остолбеневшей жены библейского Лота.
Слоистое эхо любви ей не родного моря,
Её красота не от мира, и только даосы
Её почитают, и, подражая моллюскам, не спорят,
Но тайну накапливают, и их бессмертие многоголосо.
Мария Степанова: "...у меня-то всегда вызывала смутное раздражение логика, в которой к текстам относятся как к поводу - к вещи, полезной в домашнем или душевном хозяйстве. «Это про меня», «я тоже так думал, только не находил слов», «чего бы почитать под пледом зимним вечером» - такое чтение вроде как неизбежно, и стихи (и тот род прозы, который меня интересует) действительно то и дело играют роль этакого, что ли, секулярного таинства: делают заряженными холостые патроны повседневности, сообщают осмысленность нашему способу жить. Поэзия делает вещи освещенными; ну и освященными тоже в каком-то смысле.
Все это как-то слишком, что ли, уютно; и то, что формулировки и смысловые ходы, добытые труднопредставимым для сегодняшнего дня образом, - а они, если говорить о поэтах двадцатого века, кого ни назови, - прямой результат особых обстоятельств: невыносимого давления, страха, самоотречения или отказа от себя; вещей, короче, с привычной повседневностью мало совместимых, - так вот, то, что этот особый опыт теперь можно получить без всякого усилия, зачерпнуть ложкой, как карамельки в магазине… это остается для меня проблемой. То, что сумеет взять читатель, - заведомо меньше того, что дается ему в руки текстом; и так ли здесь важен фильтр, который накладывает на текст моя субъективность? Что я могу сделать с поэтом, кроме как упростить его до того или иного однозначного прочтения?"
Вот еще симптоматичное высказывание критика сегодняшнего времени («Арион», 2012, № 4): «Например - поскольку поэт призван и одно ухо вынужден постоянно нацеливать в небеса, он волей-неволей “проседает”, недорабатывает в повседневной жизни, среди детей ничтожных света неизбежно становится всех ничтожнее; отсюда - комплекс неудачника, бедность, граничащая с нищетой, семейные неурядицы, метафизическая нахохленность, алкоголизм и далее по списку. С другой стороны - если ему суждено (возможно, после физической смерти) стать у многих на слуху и на устах, стать одним из миллионов, это сознание собственной исключительности не может не просочиться в текущее представление поэта о самом себе, становится опорой в его самоидентификации. Пресловутое проседание и горделивое самосознание образуют что-то вроде опасной пары электродов, сильно затрудняющей общение поэта с миром. Собственно, личные обстоятельства поэта нас с вами не должны сильно волновать - как, например, и образ жизни сталевара: нам, то есть миру, нужна всего лишь сталь лучшего качества. Но (в отличие от ситуации со сталеваром) продукт деятельности поэта отражает его внутренний мир во всей его неприятной противоречивости и оказывается пропитан лирическим ядом. В итоге мы имеем дело с талантливой, но гибельно искаженной картиной; поэту, как предупреждал Тютчев, верить нельзя…».
Жемчужина тихо растёт годами,
И красота её необратима.
Не камень, живущий незримо меж нами.
Не золото, плывущее мимо.
Дыханием раковин связана тонко,
Ей не нужны волн рукоплесканья.
Чужды ей одинаково быт плоскодонки
И слава "Титаника" в газетных литаниях.
Она в глубине - как Голубиная книга,
Неразличима в игре равнодушного эхолота.
Жемчужине чуждо любое иго
И страх остолбеневшей жены библейского Лота.
Слоистое эхо любви ей не родного моря,
Её красота не от мира, и только даосы
Её почитают, и, подражая моллюскам, не спорят,
Но тайну накапливают, и их бессмертие многоголосо.
Мария Степанова: "...у меня-то всегда вызывала смутное раздражение логика, в которой к текстам относятся как к поводу - к вещи, полезной в домашнем или душевном хозяйстве. «Это про меня», «я тоже так думал, только не находил слов», «чего бы почитать под пледом зимним вечером» - такое чтение вроде как неизбежно, и стихи (и тот род прозы, который меня интересует) действительно то и дело играют роль этакого, что ли, секулярного таинства: делают заряженными холостые патроны повседневности, сообщают осмысленность нашему способу жить. Поэзия делает вещи освещенными; ну и освященными тоже в каком-то смысле.
Все это как-то слишком, что ли, уютно; и то, что формулировки и смысловые ходы, добытые труднопредставимым для сегодняшнего дня образом, - а они, если говорить о поэтах двадцатого века, кого ни назови, - прямой результат особых обстоятельств: невыносимого давления, страха, самоотречения или отказа от себя; вещей, короче, с привычной повседневностью мало совместимых, - так вот, то, что этот особый опыт теперь можно получить без всякого усилия, зачерпнуть ложкой, как карамельки в магазине… это остается для меня проблемой. То, что сумеет взять читатель, - заведомо меньше того, что дается ему в руки текстом; и так ли здесь важен фильтр, который накладывает на текст моя субъективность? Что я могу сделать с поэтом, кроме как упростить его до того или иного однозначного прочтения?"
Вот еще симптоматичное высказывание критика сегодняшнего времени («Арион», 2012, № 4): «Например - поскольку поэт призван и одно ухо вынужден постоянно нацеливать в небеса, он волей-неволей “проседает”, недорабатывает в повседневной жизни, среди детей ничтожных света неизбежно становится всех ничтожнее; отсюда - комплекс неудачника, бедность, граничащая с нищетой, семейные неурядицы, метафизическая нахохленность, алкоголизм и далее по списку. С другой стороны - если ему суждено (возможно, после физической смерти) стать у многих на слуху и на устах, стать одним из миллионов, это сознание собственной исключительности не может не просочиться в текущее представление поэта о самом себе, становится опорой в его самоидентификации. Пресловутое проседание и горделивое самосознание образуют что-то вроде опасной пары электродов, сильно затрудняющей общение поэта с миром. Собственно, личные обстоятельства поэта нас с вами не должны сильно волновать - как, например, и образ жизни сталевара: нам, то есть миру, нужна всего лишь сталь лучшего качества. Но (в отличие от ситуации со сталеваром) продукт деятельности поэта отражает его внутренний мир во всей его неприятной противоречивости и оказывается пропитан лирическим ядом. В итоге мы имеем дело с талантливой, но гибельно искаженной картиной; поэту, как предупреждал Тютчев, верить нельзя…».