Омск. По Летовским местам
Оригинал взят у varandej в Омск. Часть 10: по Летовским местам
Я ходил, в отличие от хиппи, от эстетики хиппи, в солдатской шинели старого покроя, всей исколотой булавками, в рваных джинсах и громадных кроссовках - в таком вот виде. Понятно, что я вызывал таким видом - просто шел по улице, и меня всё ненавидело за то, что я шел такой. Причем, шел я на работу, а работал я дворником… - "Егор Летов о Янке". Ходил он, видимо, и где-нибудь здесь:
На берёзовой аллее у ЦКБ Автоматики (кстати, вроде бы живом) мне на дорогу вдруг выруливает БАБИЩА:
Двор дома Летова. Тут тихо и сонно:
Я хотел увидеть,
Однако вместо этого я вышел поссать,
Я хотел поверить,
Однако вместо этого я бросил курить.
Кто здесь самый главный анархист?
Кто здесь самый хитрый шпиён?
Кто здесь самый лютый судия?
Кто здесь самый удалой Господь?
Неба синь да земли конура,
Тебя - магазин, да меня - дыра.
Пока не поздно - пошёл с ума прочь,
Пока не поздно - из крысы прямо в ангелы
14.
Они не знают, что такое боль,
Они не знают, что такое смерть,
Они не знают, что такое страх -
Стоять одному среди червивых стен.
Майор их передушит всех подряд - он идёт,
Он гремит сапогами, но упал - гололёд,
И мы - лёд по ногами майора.
Зоркие окна, кто согреет зоркие окна?
Пожалей беззвучными словами своего оловянного Христа
Жадные пальцы, кто накормит жадные пальцы?
Обними голодными руками своего неспасённого Христа
Беглые тени, кто поймает беглые тени?
Спеленай надёжными цепями своего ненадёжного Христа
Скользкие вены, скользкие тревожные вены
Поцелуй холодными губами своего зазеркального Христа
Круглое небо, кто накажет круглое небо?
Задуши послушными руками своего непослушного Христа.
Летов был одним из немногих среди вершин русского рока, кто по-настоящему пострадал от режима - сказывалась как традиционная закрытость Омска, так и андеграундность "Гражданской обороны" (попробывал бы кто Цоя посадить, например, в те же годы!). В конце 1985 года грохнул взрыв. Тогда-то нас всех и повязали. «Кузьму» забрали на два года в армию, хотя он в армию идти не должен был, у него сердечная недостаточность. Меня же отправили в «психушку». Пока не началась перестройка, меня оттуда выпускать не хотели. Там я провел три месяца (здесь и далее - из "творческо-политической автобиографии" "Именно так всё и было").
Психбольница в Омске вроде бы только одна, хотя когда-то было две - "старая" (известна с 1897) и "новая" (1920), изначально занимавшая Серый дом (тогда ещё не надстроенный) у Соборной площади, впоследствии НКВД-КГБ-ФСБ. В 1941 году она переехала в здание общежития Омского мединститута (видно слева на фото) между улицами Омской и Куйбышева в Казачьей слободе. В 1927-73 годах больницей руководил Николай Солодников, "имени Солодникова" она с 2002 года, а когда в неё упекли Егора, ещё была безымянной.
Я находился на «усиленном обеспечении», на нейролептиках. До психушки я боялся того, что есть некоторые вещи, которых человек может не выдержать. На чисто физиологическом уровне не может. Я полагал, что это будет самое страшное. В психушке, когда меня стали накапливать сверхсильными дозами нейролептиков, неулептилом - после огромной дозы неолептила в один момент я даже временно ослеп - я впервые столкнулся со смертью или с тем, что хуже смерти. Это «лечение» нейролептиками везде одинаково, что у нас, что в Америке. Все начинается с «неусидчивости». После введения чрезмерной дозы этих лекарств типа галоперидола человеку приходится мобилизовать все свои силы, чтобы контролировать тело, иначе начинается истерика, корчи и так далее. Если человек ломается, наступает шок; он превращается в животное, кричащее, вопящее, кусающееся. Дальше следовала по правилам «привязка». Такого человека привязывали к кровати, и продолжали колоть, пока у него не перегорало, «по полной». Пока у него не наступало необратимого изменения психики. Это подавляющие препараты, которые делают из человека дебила. Эффект подобен лоботомии. Человек становится после этого «мягким», «покладистым» и сломанным на всю жизнь. Как в романе «Полет над гнездом кукушки».
В какой-то момент я понял, чтобы не сойти с ума я должен творить. Я целый день ходил и сочинял; писал рассказы и стихи. Каждый день ко мне приходил «Манагер» Олег Судаков, которому я передавал через решетку все, что написал.
Корпуса "дурки" на Омской.
В один прекрасный день я понял, что либо сейчас сойду с ума, сломаюсь, либо мне надо бежать отсюда. Например, когда выносят бачки, мусор, приоткрывают двери. Но бежать только для того, чтобы добраться до девятиэтажки, которая стояла поблизости и броситься оттуда вниз. В основном так поступали пациентки из женского отделения, которые повторяли этот суицидальный маршрут почти ежедневно. Они ускользали из отделения, добегали до девятиэтажки и бросались. Дальше убежать было невозможно. Сибирь, Омск, морозы страшные.
Вот они, эти девятиэтажки. Правда, омичи о регулярных самоубийствах не слышали - всё же воспалённая фантазия в тех условиях могла породить и не такое.
В отношении моего опыта в психушке я бы использовал афоризм Ницше: «То, что меня не убивает, делает меня сильнее». Если это меня не убило, оно сделало меня сильнее. На невиданное количество каких-то единиц измерения «силы души».
После этого я понял, что я солдат. Причем солдат хороший. Понял я также, что отныне я себе больше не принадлежу. И впредь я должен действовать не так как я хочу, а так, как кто-то трансцендентный хочет. Этот кто-то может быть «народ», «силы», «веселая наука дорогого бытия».
В психушку Летова чуть не упекли в 1987 году второй раз: буквально из диспансера, пока врачи отошли за санитаром, он вместе с Янкой Дягилевой бежал и ещё полгода-год они вдвоём скитались по трассам Необъятной, причём для Янки те скитания сыграли намного более важную роль, чем для Егора. В декабре Летов узнал, что с него сняли розыск, и вернулся домой.
Злая пуля, учи меня жить,
Добрый камень, учи меня плавать.
...Дальше много всего было, да только почти ничего - в Омске. Свой город, где Летова мало кто знал, был для Егора такой тихой гаванью. Я жалею, что не сходил в не раз упоминавшийся в интервью лес, где Егор очень любил гулять и там же на диктофон написал немалую часть своих песен - впрочем, в тропинках его ещё поди разберись, тут бы помошь понадобился тех, кто знал Егора лично. Так что - вернёмся в Чкаловский, который со стороны окраины как бы замыкает на Старо-Восточное кладбище...
В общем, могилка запрятана оказалась довольно хитро, вроде и не далеко от главной дороги, но с неё не увидишь. Я спросил дорогу у смотрителя, смотритель хотя бы знал, наверное потому что я не первый такой и не последний. Но раскрывать ориентиры не буду - мало ли, кто прочтёт и что решит сделать.
В жизни и творчестве Летова вообще было много парадоксов.
"Злоебучий, просто дикий" характер, панковская агрессия, мат-перемат - и при этом эрудированность и интеллигентность, которыми он щеголял во многих интервью.
Скандальная слава по всей стране - и забвение в родном городе.
"Злые песни" такие злые лишь на первый взгляд - а на самом деле добрые, тёплые и гуманистические, но понимаешь это лишь слушая "Гр.Оба" хотя бы несколько лет (полностью противоположное ощущение, кстати, у меня вызывает на первый взгляд разумное и спокойное, а в глубине страшное и безысходное творчество Кормильцева, столь же мной любимое).
Образ бойца на метафизическом фронте - и тихая смерть во сне в своей постели.
Вот и Иерусалимский крест, символизирующий (по одной из многих и часто взаимоисключающих трактовок) единство всех расколотых ветвей христианства - последнее, что ожидаешь увидеть на могиле Игоря Фёдоровича:
35.
Крест действительно очень красивый:
36а.
Общее настроение на могиле - какое-то светлое и покойное. Не монумент (как у Цоя), не храм (как у Янки), а вечное пристанище.
36б.
Но как и там - огромное количество разных фенечек и артефактов:
37.
38.
38а.
...Когда я услышал летовскую "Осень", я сразу понял, что это - его последняя песня. Своеобразное завещание:
Что бы я ни сеял, о чём бы я ни пел,
Во что бы я ни верил, чего б я ни хотел,
Куда бы я ни падал, с кем ни воевал -
Никто не проиграл.
Для меня это - поставленный вопрос, из поисков ответа на который может вырасти немало творчеств.
39.
"Я человек, свято и отчаянно верующий в чудо. В чудо неизбежной и несомненнейшей победы безногого солдата, ползущего на танки с голыми руками. В чудо победы богомола, угрожающе топорщащего крылышки навстречу надвигающемуся на него поезду. Раздирающее чудо, которое может и должен сотворить хоть единожды в жизни каждый отчаявшийся, каждый недобитый, каждый маленький".
Я ходил, в отличие от хиппи, от эстетики хиппи, в солдатской шинели старого покроя, всей исколотой булавками, в рваных джинсах и громадных кроссовках - в таком вот виде. Понятно, что я вызывал таким видом - просто шел по улице, и меня всё ненавидело за то, что я шел такой. Причем, шел я на работу, а работал я дворником… - "Егор Летов о Янке". Ходил он, видимо, и где-нибудь здесь:
На берёзовой аллее у ЦКБ Автоматики (кстати, вроде бы живом) мне на дорогу вдруг выруливает БАБИЩА:
Двор дома Летова. Тут тихо и сонно:
Я хотел увидеть,
Однако вместо этого я вышел поссать,
Я хотел поверить,
Однако вместо этого я бросил курить.
Кто здесь самый главный анархист?
Кто здесь самый хитрый шпиён?
Кто здесь самый лютый судия?
Кто здесь самый удалой Господь?
Неба синь да земли конура,
Тебя - магазин, да меня - дыра.
Пока не поздно - пошёл с ума прочь,
Пока не поздно - из крысы прямо в ангелы
14.
Они не знают, что такое боль,
Они не знают, что такое смерть,
Они не знают, что такое страх -
Стоять одному среди червивых стен.
Майор их передушит всех подряд - он идёт,
Он гремит сапогами, но упал - гололёд,
И мы - лёд по ногами майора.
Зоркие окна, кто согреет зоркие окна?
Пожалей беззвучными словами своего оловянного Христа
Жадные пальцы, кто накормит жадные пальцы?
Обними голодными руками своего неспасённого Христа
Беглые тени, кто поймает беглые тени?
Спеленай надёжными цепями своего ненадёжного Христа
Скользкие вены, скользкие тревожные вены
Поцелуй холодными губами своего зазеркального Христа
Круглое небо, кто накажет круглое небо?
Задуши послушными руками своего непослушного Христа.
Летов был одним из немногих среди вершин русского рока, кто по-настоящему пострадал от режима - сказывалась как традиционная закрытость Омска, так и андеграундность "Гражданской обороны" (попробывал бы кто Цоя посадить, например, в те же годы!). В конце 1985 года грохнул взрыв. Тогда-то нас всех и повязали. «Кузьму» забрали на два года в армию, хотя он в армию идти не должен был, у него сердечная недостаточность. Меня же отправили в «психушку». Пока не началась перестройка, меня оттуда выпускать не хотели. Там я провел три месяца (здесь и далее - из "творческо-политической автобиографии" "Именно так всё и было").
Психбольница в Омске вроде бы только одна, хотя когда-то было две - "старая" (известна с 1897) и "новая" (1920), изначально занимавшая Серый дом (тогда ещё не надстроенный) у Соборной площади, впоследствии НКВД-КГБ-ФСБ. В 1941 году она переехала в здание общежития Омского мединститута (видно слева на фото) между улицами Омской и Куйбышева в Казачьей слободе. В 1927-73 годах больницей руководил Николай Солодников, "имени Солодникова" она с 2002 года, а когда в неё упекли Егора, ещё была безымянной.
Я находился на «усиленном обеспечении», на нейролептиках. До психушки я боялся того, что есть некоторые вещи, которых человек может не выдержать. На чисто физиологическом уровне не может. Я полагал, что это будет самое страшное. В психушке, когда меня стали накапливать сверхсильными дозами нейролептиков, неулептилом - после огромной дозы неолептила в один момент я даже временно ослеп - я впервые столкнулся со смертью или с тем, что хуже смерти. Это «лечение» нейролептиками везде одинаково, что у нас, что в Америке. Все начинается с «неусидчивости». После введения чрезмерной дозы этих лекарств типа галоперидола человеку приходится мобилизовать все свои силы, чтобы контролировать тело, иначе начинается истерика, корчи и так далее. Если человек ломается, наступает шок; он превращается в животное, кричащее, вопящее, кусающееся. Дальше следовала по правилам «привязка». Такого человека привязывали к кровати, и продолжали колоть, пока у него не перегорало, «по полной». Пока у него не наступало необратимого изменения психики. Это подавляющие препараты, которые делают из человека дебила. Эффект подобен лоботомии. Человек становится после этого «мягким», «покладистым» и сломанным на всю жизнь. Как в романе «Полет над гнездом кукушки».
В какой-то момент я понял, чтобы не сойти с ума я должен творить. Я целый день ходил и сочинял; писал рассказы и стихи. Каждый день ко мне приходил «Манагер» Олег Судаков, которому я передавал через решетку все, что написал.
Корпуса "дурки" на Омской.
В один прекрасный день я понял, что либо сейчас сойду с ума, сломаюсь, либо мне надо бежать отсюда. Например, когда выносят бачки, мусор, приоткрывают двери. Но бежать только для того, чтобы добраться до девятиэтажки, которая стояла поблизости и броситься оттуда вниз. В основном так поступали пациентки из женского отделения, которые повторяли этот суицидальный маршрут почти ежедневно. Они ускользали из отделения, добегали до девятиэтажки и бросались. Дальше убежать было невозможно. Сибирь, Омск, морозы страшные.
Вот они, эти девятиэтажки. Правда, омичи о регулярных самоубийствах не слышали - всё же воспалённая фантазия в тех условиях могла породить и не такое.
В отношении моего опыта в психушке я бы использовал афоризм Ницше: «То, что меня не убивает, делает меня сильнее». Если это меня не убило, оно сделало меня сильнее. На невиданное количество каких-то единиц измерения «силы души».
После этого я понял, что я солдат. Причем солдат хороший. Понял я также, что отныне я себе больше не принадлежу. И впредь я должен действовать не так как я хочу, а так, как кто-то трансцендентный хочет. Этот кто-то может быть «народ», «силы», «веселая наука дорогого бытия».
В психушку Летова чуть не упекли в 1987 году второй раз: буквально из диспансера, пока врачи отошли за санитаром, он вместе с Янкой Дягилевой бежал и ещё полгода-год они вдвоём скитались по трассам Необъятной, причём для Янки те скитания сыграли намного более важную роль, чем для Егора. В декабре Летов узнал, что с него сняли розыск, и вернулся домой.
Злая пуля, учи меня жить,
Добрый камень, учи меня плавать.
...Дальше много всего было, да только почти ничего - в Омске. Свой город, где Летова мало кто знал, был для Егора такой тихой гаванью. Я жалею, что не сходил в не раз упоминавшийся в интервью лес, где Егор очень любил гулять и там же на диктофон написал немалую часть своих песен - впрочем, в тропинках его ещё поди разберись, тут бы помошь понадобился тех, кто знал Егора лично. Так что - вернёмся в Чкаловский, который со стороны окраины как бы замыкает на Старо-Восточное кладбище...
В общем, могилка запрятана оказалась довольно хитро, вроде и не далеко от главной дороги, но с неё не увидишь. Я спросил дорогу у смотрителя, смотритель хотя бы знал, наверное потому что я не первый такой и не последний. Но раскрывать ориентиры не буду - мало ли, кто прочтёт и что решит сделать.
В жизни и творчестве Летова вообще было много парадоксов.
"Злоебучий, просто дикий" характер, панковская агрессия, мат-перемат - и при этом эрудированность и интеллигентность, которыми он щеголял во многих интервью.
Скандальная слава по всей стране - и забвение в родном городе.
"Злые песни" такие злые лишь на первый взгляд - а на самом деле добрые, тёплые и гуманистические, но понимаешь это лишь слушая "Гр.Оба" хотя бы несколько лет (полностью противоположное ощущение, кстати, у меня вызывает на первый взгляд разумное и спокойное, а в глубине страшное и безысходное творчество Кормильцева, столь же мной любимое).
Образ бойца на метафизическом фронте - и тихая смерть во сне в своей постели.
Вот и Иерусалимский крест, символизирующий (по одной из многих и часто взаимоисключающих трактовок) единство всех расколотых ветвей христианства - последнее, что ожидаешь увидеть на могиле Игоря Фёдоровича:
35.
Крест действительно очень красивый:
36а.
Общее настроение на могиле - какое-то светлое и покойное. Не монумент (как у Цоя), не храм (как у Янки), а вечное пристанище.
36б.
Но как и там - огромное количество разных фенечек и артефактов:
37.
38.
38а.
...Когда я услышал летовскую "Осень", я сразу понял, что это - его последняя песня. Своеобразное завещание:
Что бы я ни сеял, о чём бы я ни пел,
Во что бы я ни верил, чего б я ни хотел,
Куда бы я ни падал, с кем ни воевал -
Никто не проиграл.
Для меня это - поставленный вопрос, из поисков ответа на который может вырасти немало творчеств.
39.
"Я человек, свято и отчаянно верующий в чудо. В чудо неизбежной и несомненнейшей победы безногого солдата, ползущего на танки с голыми руками. В чудо победы богомола, угрожающе топорщащего крылышки навстречу надвигающемуся на него поезду. Раздирающее чудо, которое может и должен сотворить хоть единожды в жизни каждый отчаявшийся, каждый недобитый, каждый маленький".