ИГРА И ПОЭЗИЯ / АНДРЕЙ ТАВРОВ
Оригинал взят у russgulliver в ИГРА И ПОЭЗИЯ / АНДРЕЙ ТАВРОВ
АНДРЕЙ ТАВРОВ
О СЕРЬЕЗНОМ И ИГРОВОМ В ПОЭЗИИ
(два качества поэтической игры)
Насколько поэзия, вообще, может быть серьезна? Присуща ли ей, так сказать, внутренняя серьезность, разворот внимания слушателя или читателя в сторону реальностей, от которых зависит его жизнь, ее качество. Или, может быть, то, что в одну эпоху работает как непременное свойство поэзии (серьезность), в другую - является чуть ли не признаком, уличающим автора в безвкусице, в отсталости по части поэтических норм?
Примеры серьезной лирической поэзии мы все хорошо знаем - «Вита Нуова» Данте, «Сонеты» Шекспира, лирика Байрона (политическая и любовная), короткие стихи Т. С. Элиота, Хлебникова, если идти дальше - Слуцкого, Самойлова, Бродского, Сосноры… Я намеренно говорю о лирической поэзии, оставляя в стороне серьезные дидактические и эпические вещи.
В 21 веке русская лирическая поэзия перестает быть серьезной. Именно сегодня серьезность лирического стихотворения (та , скажем, юношеская серьезность Гельдерлина и Шиллера, о которой столь проникновенно писал С. Аверинцев), становится по ряду причин признаком дурного поэтического вкуса, отсталости поэтического мировоззрения. «Серьезное» лирическое стихотворение подобно паровому двигателю, установленному на самолет, оно явный анахронизм, явная утрата красной нити современного поэтического драйва. Истерика, наигрыш, абсурд, или, скажем, языковые, внутритекстуальные игры, ювенальная чувствительность, эстрадные откровения по поводу несчастной любви и жизни - эти вещи проходят как современные при условии, что они взаимообратимы внутри себя самих, имеют отрицающий свой собственный смысл игровой оттенок. Одним словом они - шутливы. Они - вне поля серьезности.
Вне игры сегодняшняя пост-поэзия немыслима. Впрочем, поэзия как таковая, тоже не мыслима без игры. Что такое все эти ритмы, рифмы, метафоры, сравнения. Другое дело, что развитие (не качественное, а временное) стиха шло таким образом, что от святой игры («так играют алмазы, так играет река» - Б. Пастернак) поэзия все уходила все дальше, занимаясь играми, скорее, развлекательного и поражающего воображение характера.
Тем не менее - игра свойственна поэзии. Ее присутствие всегда делало поэзию чем-то одновременно и «трудным», и «легким». Невероятная притягательная необязательность игры всегда была теми каникулами или «пропущенным уроком», во время которого происходят самые удивительные вещи, потому что они случаются во вспышке нежданной свободы.
Сейчас игровое полу внутри стихотворения достигается тем, что все вещи и ценности мира - относительны. Святыни ушли, запреты тоже - на этом поле и не может задержаться или укорениться хоть одно сколько-нибудь серьезное высказывание. Все истины взаимообратимы. Серьезность мы оставляем денежному, властному и политическому полю - тут еще есть смертельные враги и соратники - Евромайдан, усыновление детей, сфера властного влияния на себе подобных, количества и потоки распределяемых банками денег.
В поэзии серьезность смерти подобна. Это знал еще Пушкин и «серьезных» стихов в полном смысле этого слова вы у него тоже не найдете, а найдете, например, две эпиграммы на Гнедича - одна восхищенная, торжественная, другая, тут же написанная, язвительная, шутливая. Но вряд ли кому придет в голову утверждать, что игра Пушкина того же самого качества, что игра пост-поэзии. Мы интуитивно чувствуем разницу этих двух игр, не сомневаясь в том, что и здесь, и там игра - присутствует.
Но если игра Пушкина не отрицает «серьезной» глубины, на фоне которой она происходит, то пост-игра такой глубины не знает.
Игра пост-поэзии - это игра как идея, это поэзия как игра и все тут. Это самодостаточная и от того все менее увлекательная и скучноватая вещь. Это не русская рулетка, факт. Ставка тут не жизнь и даже не деньги. У Мандельштама или Вергилия ставка была крупной.
Это игра, результат которой ни к чему не приводит, потому что не к чему приводить. Знаете, ведь там, где нет серьезного поля, там и игрового пространство получается все меньше. Так что игра пост-поэзии все меньше ощущается как игра, и все больше как некоторая усредненная реальность языковой невнятицы, не освещенная солнцем серьезного.
Так вот есть и другие условия игры. Почему поэзия Пушкина - другая игра? Да потому что она совершается на фоне глубинного осознавания, некоторого несомненного знания о том, что «все равно все будет хорошо!». Потому что в жизни и в работе поэта присутствует удивительное начало - смысл, больший, чем жизнь и смерть. Удивительная реальность, в которой жизнь и смерть не могут претендовать на чрезмерную, скучную серьезность, потому что на таком фоне это просто нелепо. Фон и условие для такой игры - это то, что эту игру превосходит, причем превосходит радостно и серьезно. Фон это называется в разные времена и в разных культурах по-разному: Эль, Айн-Соф, Нирвана, Дао, Аллах, Бог, Космос, глубинная интуиция, прозрение. Дело не в том, как это назвать, суть в том, что настоящая игра, радостная, рисковая, жертвенная и избыточная может свершаться лишь на том фоне, который делает самое тяжелое поражение - неокончательным, а самую громадную серьезность - игровой.
Удивительным образом трансформированное ощущение высшего как коммунизма, как Царства будущего, придавало игровое изящество даже самым монстроподобным произведениям советского периода, вызывающим неподдельный интерес у интеллектуалов Запада.
Итак, есть два качества игры. Одна игра - на своем собственном фоне, собственно, сплошная шутка, угасающая в своей яркости, в условиях самозамкнутости - это природа пост-поэзии.
И игра жизнетворящая, перекликающаяся с мироустройством, с его духовными законами (как играют алмазы, как играет река), требующая для своего игрового осуществления того, что ее абсолютно превосходит и в чьем присутствии, даже проигрывая все на земле, невозможно проиграть всего.
АНДРЕЙ ТАВРОВ
О СЕРЬЕЗНОМ И ИГРОВОМ В ПОЭЗИИ
(два качества поэтической игры)
Насколько поэзия, вообще, может быть серьезна? Присуща ли ей, так сказать, внутренняя серьезность, разворот внимания слушателя или читателя в сторону реальностей, от которых зависит его жизнь, ее качество. Или, может быть, то, что в одну эпоху работает как непременное свойство поэзии (серьезность), в другую - является чуть ли не признаком, уличающим автора в безвкусице, в отсталости по части поэтических норм?
Примеры серьезной лирической поэзии мы все хорошо знаем - «Вита Нуова» Данте, «Сонеты» Шекспира, лирика Байрона (политическая и любовная), короткие стихи Т. С. Элиота, Хлебникова, если идти дальше - Слуцкого, Самойлова, Бродского, Сосноры… Я намеренно говорю о лирической поэзии, оставляя в стороне серьезные дидактические и эпические вещи.
В 21 веке русская лирическая поэзия перестает быть серьезной. Именно сегодня серьезность лирического стихотворения (та , скажем, юношеская серьезность Гельдерлина и Шиллера, о которой столь проникновенно писал С. Аверинцев), становится по ряду причин признаком дурного поэтического вкуса, отсталости поэтического мировоззрения. «Серьезное» лирическое стихотворение подобно паровому двигателю, установленному на самолет, оно явный анахронизм, явная утрата красной нити современного поэтического драйва. Истерика, наигрыш, абсурд, или, скажем, языковые, внутритекстуальные игры, ювенальная чувствительность, эстрадные откровения по поводу несчастной любви и жизни - эти вещи проходят как современные при условии, что они взаимообратимы внутри себя самих, имеют отрицающий свой собственный смысл игровой оттенок. Одним словом они - шутливы. Они - вне поля серьезности.
Вне игры сегодняшняя пост-поэзия немыслима. Впрочем, поэзия как таковая, тоже не мыслима без игры. Что такое все эти ритмы, рифмы, метафоры, сравнения. Другое дело, что развитие (не качественное, а временное) стиха шло таким образом, что от святой игры («так играют алмазы, так играет река» - Б. Пастернак) поэзия все уходила все дальше, занимаясь играми, скорее, развлекательного и поражающего воображение характера.
Тем не менее - игра свойственна поэзии. Ее присутствие всегда делало поэзию чем-то одновременно и «трудным», и «легким». Невероятная притягательная необязательность игры всегда была теми каникулами или «пропущенным уроком», во время которого происходят самые удивительные вещи, потому что они случаются во вспышке нежданной свободы.
Сейчас игровое полу внутри стихотворения достигается тем, что все вещи и ценности мира - относительны. Святыни ушли, запреты тоже - на этом поле и не может задержаться или укорениться хоть одно сколько-нибудь серьезное высказывание. Все истины взаимообратимы. Серьезность мы оставляем денежному, властному и политическому полю - тут еще есть смертельные враги и соратники - Евромайдан, усыновление детей, сфера властного влияния на себе подобных, количества и потоки распределяемых банками денег.
В поэзии серьезность смерти подобна. Это знал еще Пушкин и «серьезных» стихов в полном смысле этого слова вы у него тоже не найдете, а найдете, например, две эпиграммы на Гнедича - одна восхищенная, торжественная, другая, тут же написанная, язвительная, шутливая. Но вряд ли кому придет в голову утверждать, что игра Пушкина того же самого качества, что игра пост-поэзии. Мы интуитивно чувствуем разницу этих двух игр, не сомневаясь в том, что и здесь, и там игра - присутствует.
Но если игра Пушкина не отрицает «серьезной» глубины, на фоне которой она происходит, то пост-игра такой глубины не знает.
Игра пост-поэзии - это игра как идея, это поэзия как игра и все тут. Это самодостаточная и от того все менее увлекательная и скучноватая вещь. Это не русская рулетка, факт. Ставка тут не жизнь и даже не деньги. У Мандельштама или Вергилия ставка была крупной.
Это игра, результат которой ни к чему не приводит, потому что не к чему приводить. Знаете, ведь там, где нет серьезного поля, там и игрового пространство получается все меньше. Так что игра пост-поэзии все меньше ощущается как игра, и все больше как некоторая усредненная реальность языковой невнятицы, не освещенная солнцем серьезного.
Так вот есть и другие условия игры. Почему поэзия Пушкина - другая игра? Да потому что она совершается на фоне глубинного осознавания, некоторого несомненного знания о том, что «все равно все будет хорошо!». Потому что в жизни и в работе поэта присутствует удивительное начало - смысл, больший, чем жизнь и смерть. Удивительная реальность, в которой жизнь и смерть не могут претендовать на чрезмерную, скучную серьезность, потому что на таком фоне это просто нелепо. Фон и условие для такой игры - это то, что эту игру превосходит, причем превосходит радостно и серьезно. Фон это называется в разные времена и в разных культурах по-разному: Эль, Айн-Соф, Нирвана, Дао, Аллах, Бог, Космос, глубинная интуиция, прозрение. Дело не в том, как это назвать, суть в том, что настоящая игра, радостная, рисковая, жертвенная и избыточная может свершаться лишь на том фоне, который делает самое тяжелое поражение - неокончательным, а самую громадную серьезность - игровой.
Удивительным образом трансформированное ощущение высшего как коммунизма, как Царства будущего, придавало игровое изящество даже самым монстроподобным произведениям советского периода, вызывающим неподдельный интерес у интеллектуалов Запада.
Итак, есть два качества игры. Одна игра - на своем собственном фоне, собственно, сплошная шутка, угасающая в своей яркости, в условиях самозамкнутости - это природа пост-поэзии.
И игра жизнетворящая, перекликающаяся с мироустройством, с его духовными законами (как играют алмазы, как играет река), требующая для своего игрового осуществления того, что ее абсолютно превосходит и в чьем присутствии, даже проигрывая все на земле, невозможно проиграть всего.