Великий имяславец
Алексей Федорович ЛосевВеликий Имяславец
Воспоминания об Алексее Лосеве - поэта и философа Константина Кедрова (сокращ.)
При первой же встрече с Лосевым я понял, что он смотрит на меня сквозь толстые окуляры круглых очков как бы из параллельного мира. Поскольку зрение великого тайновидца было почти утрачено в сталинском Балталаге, все тома своей «Античной эстетики» он диктовал, невольно возрождая традицию древнегреческих философов, которые не писали, а говорили.
Разговорная интонация его трудов поразила меня еще в студенческие годы при чтении первого и тогда единственного тома «Античной эстетики». И вот теперь я сидел и говорил с ним воочию. Интересно, как видел мир Лосев? В подтверждение слепоты Гомера он замечает, что у автора «Илиады» и «Одиссеи» почти отсутствует цвет. Зато ему очень удается описание мира теней. Не знаю, какие цвета различали отлученные от лучей глазные рецепторы Алексея Федоровича, но одно из самых трогательных мест в легендарной многострадальной «Диалектике мифа» - это описание «неба-небушка»: вам, материалистам, черная дыра, а мне лазурное небо.
Диалектика в устах Лосева - это искусство обретения нового смысла в привычных понятиях. Искусство диалектики сродни воскрешению. Прямо на глазах растоптанный, поверженный в прах идеализм вдруг зацветал и раскрывался пышным цветом на древе материализма и реализма.
Лосев не был идеалистом в привычном смысле этого слова. Еще в 1974 году он поразил меня настойчивым высказыванием: «Я материалист». Дело в том, что идея и мысль для Лосева были не менее материальны, чем массивный письменный стол или плетеное кресло-качалка, на котором он сидел, диктуя свои трактаты. Материальный мир нравился ему своей эфемерностью, а мысль он ценил за ее способность к воплощению в материальность. Лосев называл это реализмом. Он считал, что реализм и есть высшая форма одухотворенности. Правда, реальным он считал не материю, не дух, не мысль, но символ и даже не образ, а Имя. «Бог не есть Имя, но Имя есть Бог». Имяславие Лосева мне было ближе близкого. Он получил эту мудрость от афонского старца и от своего наставника и учителя отца Павла Флоренского.
В самом деле, что может быть теплее и реальнее, чем имя. В поэзии имя присутствует не как надпись на обложке, а как интонация и неповторимый образ. Я сказал об этом Лосеву. «Ты думаешь, - сказал он без вопросительной интонации, и тотчас на вы: - Прочтите что-нибудь главное».
Я прочел: «Ежедневно слышу тебя/ Как-то странно звучат слова/ Закрываю глаза/ И всюду передо мной/ Эти крики рожденные тишиной/ Эти краски рожденные темнотой».
Конечно, я не помню, что я еще читал, но помню, что дальше мы говорили о Вагнере и Ницше, о Гегеле и Гуссерле, об Эйнштейне и Флоренском и о чем-то еще.
После этого прошли в гостиную, и началось знаменитое лосевское чаепитие. Лосев очень любил сладкое, особенно шоколадные конфеты. Я не знал тогда, что он был тайным схимником Алексием, монашествующим в миру. А черную шапочку на голове воспринимал как академическую, а не как символ тайного монашества.
Много лет спустя, читая переписку Алексея Федоровича с великой пианисткой Юдиной, в которую он был духовно влюблен, я обратил внимание на пассаж о конфетах. Приведу как запомнилось, не цитируя: вы отказали мне в своем общении, как барышня в церкви не дает монаху отведать сладких леденцов; вы сыты, а я голоден, как тот монашек на паперти, а вы не даете мне своих леденцов. Тут все - и монашество, и любовь его к сладкому, и влюбленность в музыку Баха, которого исполняла Юдина. И полное непонимание Юдиной, что она переписывается не только с вернувшимся из ссылки религиозным философом, но и с тайным монахом. Она и не должна была это понимать.
Понять Лосева вообще невозможно. Ему запретили быть философом, но разрешили исследовать античность. Но античность для схимника Алексия была воплощенной гомосексуальностью. Он нещадно критикует Платона за телопоклонничество. Платон вовсе не был идеалистом. Его эйдосы всегда материальны. Их идеальность только в симметрии и геометрии. Зато в последних томах «Эстетики» восторженный гимн неоплатонизму и Плотину за обретение чистой духовности, Платону неведомой.
Помню звонок Лосева на Пасху. И о чем, вы думаете, мы говорили, зная прекрасно, что разговоры наши прослушиваются? «Вы не знаете такого поэта Ф.Сияльского?» - «Нет, не знаю, а зачем он вам понадобился?» Не помню, что ответил Алексей Федорович, но подозреваю сегодня, не о себе ли он спрашивал и не печатал ли он когда-то свои стихи под таким псевдонимом.
Лосев человек закрытый на все створки даже для себя самого. Я же слишком распахнут во все пространства. Лосев прошел сквозь меня, как сквозной ветерок сквозь летнюю дачу. Или как призрак отца Гамлета, по некоторым преданиям, прошел сквозь Гамлета, растворяясь в звездном небе. От него исходил какой-то сумрак мысли. А в сумраке часто можно увидеть то, чего не увидишь и не различишь в самый слепящий полдень.
Константин КЕДРОВ, “Новые Известия”
Бах против Оффенбаха
(Алексей Лосев “Я сослан в XX век”. 2 т., Время, 2002)
В 1922 году великий богослов, философ и естествоиспытатель священник Павел Флоренский венчает необычную пару - Алексея Лосева и Валентину Лосеву (Соколову). Брак между ними заключается чисто духовный. Отношения такого рода были модны в начале века у символистов. Блок и Менделеева, Белый и Тургенева. В области эстетики Лосев несомненно был символистом, но не только. У каждого свой путь. Блок и Волошин масоны, Белый увлекался антропософией и был апостолом Рудольфа Штайнера, пока тот не увел от него Асю Тургеневу в свои духовные лабиринты. У Лосева был наставник и подвижник, изгнанный в 1913 году из Афона за мнимую ересь. Он посвятил Лосева в тайны непрерывной умной молитвы, слитой с дыханием, и он же открыл молодому философу великую формулу имяславцев: “Бог не есть Имя, но Имя есть Бог”. Этого учения придерживался и Павел Флоренский. В основе реальности лежит не идея, не символ, а Имя. Пока у вещи и явления нет имени, нельзя говорить о существовании. Вещь без имени - это кантовская вещь в себе. Ее нет, даже если она есть. Имя предшествует всему, кроме самого Бога; но у Бога всегда есть Имя, и это Имя - Бог. Непрерывно, со вдохом и выдохом, творя Молитву Иисусову, имяславцы как бы творили дыханием Имя Божия. Вдох: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий”. Выдох: “Помилуй мя”. И так изо дня в день, из года в год, а в исторической перспективе из века в век.
Для христианского философа Лосева, вышедшего из кружка Николая Бердяева и Сергея Булгакова, Молитвой Иисусовой была непрерывная работа мысли, воплощенная в тысячах статей - о музыке Вагнера, об античной философии и эстетике, о мифе, о языке, о символе, о числе, о Владимире Соловьеве, о Сократе, Аристотеле, Платоне и, конечно же, об Афонских старцах, прежде всего о Григории Паламе, вызывавшем Молитвой Иисусовой теплоту в сердце и свечение во всем теле.
Причем здесь литература? А притом, что среди многих и многих духовных подвигов Лосева был еще и этот. Создание новой, истинно духовной, но при этом абсолютно художественной прозы. В 29-м он вместе с женой постригается в монахи под именем Андроника. Именно тогда на голове его появляется черная шапочка, как символ скуфьи.
“Иди в мир!” - посылает Зосима молодого послушника Алешу. Монашествующим старцем и юродствующим тайным подвижником в миру стал молодой философ. Именно так - молодой старец. Старчество - это особый путь, на который смотрели искоса. Через год после тайного пострижения Лосева арестовали и закатали на 17 месяцев в тюрьму за книгу “Диалектика мифа”. Потом приговор - десять лет лагерей. Лосев стал инвалидом на лесоразработках, потерял там зрение чуть не до полной слепоты. Арестовали и жену, тайную монахиню. Титаническими усилиями Лосев все же добился неслыханной льготы. В Белбалтлаге он оказался вместе со своей супругой. Им позволили поселиться в одном доме, на Медвежьей Горе. Этот деревянный дом стоит и поныне. В середине 30-х Лосевы вырвались из лагеря. Им даже разрешили вернуться в Москву. Вот тут-то и заполыхал великий психический любовный роман тайного монаха Лосева с гениальной пианисткой Юдиной. Для Лосева это был как бы брак между музыкой и философией. Юдина, ничего не знавшая о тайном монашестве Лосева, понимала их отношения по-своему. В результате на свет появился один из самых лучших русских романов “Женщина-философ”. Разумеется, фамилия героини не Юдина, а Радина, а своему прототипу Лосев дал фамилию Вершинин.
Потрясенный исполнением Баха Вершинин добивается приглашения в дом великой исполнительницы. И что же он видит? Грязный паркет, какие-то три господина. У одного кличка Бетховенчик, у другого Бахианчик, у третьего Пупочка. На вопрос, почему она исполняет Баха, Радина отвечает, что он нравится Пупочке, а сама она предпочла бы Оффенбаха.
Потрясенный Вершинин узнает, что все три господина любовники Радиной, а двое просто живут у нее в доме, как мужья. В обществе их именуют: кобель № 1, кобель №2 и кобель №3. На квартире у Радиной разыгрывается сцена, напоминающая главу из “Братьев Карамазовых”, когда послушник Алеша приходит к Грушеньке. Радина предлагает поговорить о браке. Вершинин отвечает, что брак - это святое, а замужних женщин он-де не любит, предпочитая оным либо монахинь, либо проституток...
Естественно, что после чтения первых глав романа Лосев получил от Юдиной письмо, где она сообщает о разрыве любых отношений с ним и его супругой. Не то юродствуя, не то и на самом деле не понимая происходящего, Лосев пытается в двух ответных письмах объяснить, что речь в его романе не о порнографии, а о сложных соотношениях музыки и любви, пошлости и поэзии, философии и музыки. Все тщетно. Юдина непреклонна. В финале романа Радина в комиссарской кожанке с револьвером и с архиерейским посохом в руке закапывает Вершинина в землю живьем. Это всего лишь страшный сон. До этого в романе ее застрелил один из восторженных почитателей.
Разумеется, сюжетные всплески не могут передать глубину и тонкость “Женщины-философа”. Вещь эта впервые публикуется полностью в двухтомнике, где много и другого, весьма интересного. Например, беседы Лосева с Бибихиным, где философ-монах в миру и в браке объясняет свою веру.
Свою первую супругу монах Андроник пережил на 35 лет. Лосева скончалась в 1954 году. Молодая аспирантка Аза Алибековна Тахо-Годи стала второй супругой философа. Она и подарила мне двухтомник Алексея Федоровича. Боже! С каким волнением входил я в знакомую квартиру с медной дощечкой “Профессор А.Ф. Лосев”. Мы сидели, как и в середине 70-х, сначала за столом в окружении книг и античных бюстов, потом в кухне, где пили чай, и меня не покидало ощущение, что Алексей Федорович по-прежнему тут. Я еще не знал, что мне предстояло взахлеб прочитать двухтомник в течение суток. Идя по темному Арбату, где почти треть территории заняла чудовищная стройка какого-то бегемотообразного банка, придавившего весь Арбат и знаменитую “Прагу”, я просто физически ощущал, до какой степени Лосев здесь, а отнюдь не в потустороннем мире. Его еще предстоит открывать и открывать. Но полностью он не откроется никогда. Имя не есть Лосев, но Лосев есть Имя!
Константин Кедров
Сократ ХХ века
(А.Ф.Лосев, “Эллинистически-римская эстетика”, М., “Мысль”, 2002)
Лосев был в высшей степи загадочной личностью. Бесчисленное количество ныне изданных томов эту загадку нисколько не проясняют, а, наоборот, даже в чем-то и затемняют. Над каждым высказыванием этого мыслителя витает тень маскировки. Само занятие античностью было для него маскировкой, поскольку философией и уж тем более богословием ему заниматься не разрешили. Впрочем, и это высказывание Лосева следует воспринимать “диалектически”. Он очень любил это слово, издеваясь с помощью самого термина над марксизмом, материализмом и атеизмом. По свидетельству близких, Лосев на самом деле был глубоко верующим православным схимником в миру. Он исповедовал имяславие, мистическое учение афонских монахов. Суть этого учения выражена в высказывании: “Бог не есть Имя, но Имя есть Бог”. Неподготовленный человек только пожмет плечами, решив, что это что-то сверхсхоластическое, средневековое. И чисто формально он будет прав. Да, средневековое. Да, схоластическое. В равной мере противостоящее античности и всем векам, начиная с 15-го и заканчивая 20-м.
Супруга, ученица, сподвижница и единомышленница Аза Алибековна Тахо-Годи скрупулезно извлекает все его рукописи из картонных коробок и печатает, печатает. Одна из таких обнаруженных рукописей начинается словами: “Если бы я был марксист, но я не марксист…” В этом весь стиль Лосева, иронический, саркастический, самоироничный. Иногда он настолько упрощает мысли Сенеки или Марка Аврелия, что былые кумиры кажутся какими-то дурачками. Античность Лосева очень похожа на кукольный театр. Он смотрит на нее с высоты кукловода, которому видны все пружинки и ниточки, приводящие в движение весь этот нехристианский мир. Я не знаю, может ли быть философия христианской, не превращаясь тотчас же в богословие. Во всяком случае, имяславие Лосева - сущая находка для филологов и поэтов. Уж в поэзии и филологии Имя действительно Бог. Именовать значит уподобиться Адаму, давшему имена всему живому и неживому. Так считали наши акмеисты, вышедшие из недр символизма. А Лосев по своим эстетическим пристрастиям был, конечно же, символистом.
Я так и не мог понять, чем был для Лосева ХХ век и был ли он для него вообще какой-то философской реальностью. Дожив до глубоких лет, Лосев в беседе по телевидению с Виктором Ерофеевым лишь однажды вступил в полемику в Бердяевым: “Бердяев говорил о свободе. Свобода, конечно, но прежде всего судьба. Поэтому я сейчас живу, а завтра подохну, потому что судьба. Он употребил именно это слово - “подохну”. И в этом высказывании Лосева перед нами открывался не схимник, а, прежде всего, философ античности. Кто, как не греки и римляне, понимали, что такое судьба. Многому Лосев научился у Сократа и Платона и в манере изложения, и в образе мысли. Поэтому я не очень-то верю, что античность была для Алексея Федоровича лишь маскировкой. Ведь и само имяславие вышло из недр неоплатонизма, а Лосев был во многом, если не во всем, неоплатоником ХХ века. Это феноменальный случай, когда в самой гуще ХХ века среди нас жил настоящий античный философ. Я не сомневаюсь, что он был бы и в античности, и сейчас достойным собеседником Сократа и Платона.