Заметки ex tempore.
Заметки ex tempore.
Зима. Колокольный звон.
У моего приятеля не идут дела, и он решил договориться с Богом.
И позвал меня съездить с ним в монастырь неподалеку. В километрах пятнадцати от города. Я там раньше бывала в разное время года. Славно идти туда по лесной дороге ранней весной, слушать птиц после зимней тишины и любоваться синевой пролесковых полян, или алостью хохлатковых. В июне поляны полны разнотравьем, чабрецовый дух витает над ними, а ковыли стелются по ветру. В сухом августе воздух наполнен сладким запахом: в монастыре качают мед, пчелы жужжат над поздними цветами, шиповник и боярышник зреют по склонам. Мед там хороший, целебный, на горном разнотравье. Я и пасеку видела, и центрифугу, в которой мед качают, и монаха-пасечника с добрым лицом из рыжей бороды и морщинок. Осенью, в конце сентября, когда туманы начинают бродить по утрам меж горами, можно, идя по дороге, вдруг оторваться от земли и оказаться внутри тучи, или над туманом. А потом, глядя на нежно-сиреневые безвременники, так похожие на весенние крокусы, цветущие между рыжих хризантем, почувствовать себя где-то вне времени…
Красивое место. Называют намоленым местом. Конечно я верю, что если прийти и сказать про себя: «Как красиво!» - это вполне можно считать хвалой и молитвой. Ведь молитва это не обязательно прошение. Это и восхищение. «Благословляю вас, леса…»! Или что-то вроде этого.
Но мы отправились зимой. Все пушилось от инея, а снегу было выше колен, что для наших мест не очень характерно. День выдался очень морозным и очень ветреным, но мы ехали на «Ниве». Уже проехали почти три километра, как приятель остановил машину и посадил попутчицу. Девушка лет двадцати пяти, одетая в хлипкое пальтецо и ушанку, явно с чужой головы. На ногах - старые валенки на резиновой подошве, только что веревками для крепости не перевязанные. Она очень обрадовалась, оттаяла и проговорила весь оставшийся путь. Все рассказала: про больную маму, у которой судороги случаются по два раза на день и которая не каждый день дочку узнает, про свое житье-бытье с продажей чая из термоса на рынке, про мороз и глубокий снег и про то, как она благодарна, что мы ей путь к монастырю сократили.
Доехали. Приятель мой исчез куда-то - договариваться, а мы с попутчицей в храм вошли. Там есть замечательная деталь: при входе надо пройти ворота, над которыми золоченый крест. Крест этот поставлен так, что в любое время дня солнце отражается в его гранях, окружая сиянием. Сегодняшний день был туманным, но свет из неожиданной голубой полосы меж зимних туч тоже одарил нас сиянием. Зашли. Встали почти у входа. Вглубь пройти мне всегда боязно - монастырь мужской, свои правила, да и чего туда-сюда болтаться! Стою, на иконы смотрю, молюсь про себя, как умею. Храм небольшой, новый. Иконы разные - на стенах написанные, старинные - дареные. Есть даже из бисера выложенные. Чан для святой воды тут же у входа, а на окошке за ним прейскурант на услуги поставлен в резной рамочке.
Кроме нас двоих в Храме только один монах, очень странного вида. Очень нечесаный и колючий. Бормочет что-то в углу. Моя попутчица к нему и подошла.
- Скажите, пожалуйста, батюшка, Вы должны знать, чем маме моей помочь. У нее такие судороги страшные бывают! Соседка говорит, что это бесы. А что мне с ними делать? С бесами? Просто смотреть жалко, а лекарства не помогают. Я и молюсь за нее, и ухаживаю. Жалко, смотреть жалко…
- Ах ты! - у него словно перехватило дыхание от возмущения - Да чего ты сюда притащилась! С твоей бесноватой матерью ты должна на коленях ползти и лбом о землю биться! Как ты вообще смеешь ко мне - и с этим?!
Дальше я слушать не хочу. Очень уж стыдно. За него. Даже если она к нему не по чину обратилась, или с просьбой неподобающей - зачем кричать: все-таки в Храме стояли!
Выхожу прочь на ветер и мороз. Пусть все это унесет! Проходит минут пять, и моя маленькая попутчица выскакивает ко мне.
- За что он? За что? Разве я виновата? И в чем?
Ну и что мне ей сказать? Что все мы во всем виноваты? Только мы ведь сами знаем, в чем и когда виноваты. И почему этот странный мужчина в черном балахоне грязный и злой считает себя вправе судить и наказывать? Это он - монах? То есть брат? Что-то в этом неправильно, и упаси меня Бог от таких братьев!
Что мне остается, гладить ее по спине и утешать? Сказать, что он, видимо, сам болен и раздражен. Может его пожалеть надо было. А я тут кто такая? И к кому мы пришли? Помолиться. То есть поговорить с Богом. Ах, как она плачет! Ах, какой ветер! Я тащу ее за угол, там меньше дует. И тут я вижу замечательную вещь, которую очень люблю в этом месте: колокола на толстых нижних ветках старого каштана. Вот такая у них колокольня. И для чего мы сюда притащились? Уж не знаю, как мне в голову эта крамольная идея попала. Но попала. Тащу попутчицу к дереву и даю ей в руку веревку, что к языку колокола привязана. А сама беру другую. Пусть хоть все выскочат. Я им расскажу и про братскую любовь, и про сестринскую. Или проплàчу. И другого выхода - нет!
-Звони!
И звоним. Вначале просто: «Бом, бом!» А потом с прозвоном и перезвоном.
Ветер такой сильный, что эти самые веревки очень нас выручают, мы с ног не падаем. И снег вьюжит и кружит вокруг, что даже попутчицы моей рядом и не видно. И руки к веревке примерзают. Но вдруг поверх моих окоченевших пальцев ложится широкая и теплая мужская ладонь и тянет веревку сильнее. И звон становится сильнее, глубже, набатней. А как иначе? У нее такая беда. Значит и надо бить в набат, если беда! Мы просим, просим изо всех сил.
Потом слезы кончаются, и звон затихает. И я смотрю на лицо моего помощника. Конечно, доброе лицо из рыжей бороды и морщинок. Это их настоятель. И зовут его отец Антоний. Пасечник. Во всяком случае, рядом с ним тепло и надежно. И пахнет летом и медом.
- Помолились? Вот и славно! Как прошено, так и будет дано!
И ни тени улыбки. Все серьезно.
Конечно, будет дано. Кто-то сомневается?
Я на обратном пути ее адрес записываю. Я завтра туда бригаду пошлю кардиологическую. Пусть свезут матушку в больницу разобраться. Да и дочке будет время от страданий чуть отдохнуть. Ну, хоть капельку!
Как мой приятель договорился? Не знаю. Я только теперь всегда перед важным делом тот звон вспоминаю. И когда каштаны осенью с деревьев звонко и гулко падают - вспоминаю. Ни о чем не прошу. Не договариваюсь. Только знаю, что в случае чего ляжет поверх моей замерзшей и усталой руки - другая рука. Теплая, сильная, надежная.
Рука друга, рука брата и Отца.
Зима. Колокольный звон.
У моего приятеля не идут дела, и он решил договориться с Богом.
И позвал меня съездить с ним в монастырь неподалеку. В километрах пятнадцати от города. Я там раньше бывала в разное время года. Славно идти туда по лесной дороге ранней весной, слушать птиц после зимней тишины и любоваться синевой пролесковых полян, или алостью хохлатковых. В июне поляны полны разнотравьем, чабрецовый дух витает над ними, а ковыли стелются по ветру. В сухом августе воздух наполнен сладким запахом: в монастыре качают мед, пчелы жужжат над поздними цветами, шиповник и боярышник зреют по склонам. Мед там хороший, целебный, на горном разнотравье. Я и пасеку видела, и центрифугу, в которой мед качают, и монаха-пасечника с добрым лицом из рыжей бороды и морщинок. Осенью, в конце сентября, когда туманы начинают бродить по утрам меж горами, можно, идя по дороге, вдруг оторваться от земли и оказаться внутри тучи, или над туманом. А потом, глядя на нежно-сиреневые безвременники, так похожие на весенние крокусы, цветущие между рыжих хризантем, почувствовать себя где-то вне времени…
Красивое место. Называют намоленым местом. Конечно я верю, что если прийти и сказать про себя: «Как красиво!» - это вполне можно считать хвалой и молитвой. Ведь молитва это не обязательно прошение. Это и восхищение. «Благословляю вас, леса…»! Или что-то вроде этого.
Но мы отправились зимой. Все пушилось от инея, а снегу было выше колен, что для наших мест не очень характерно. День выдался очень морозным и очень ветреным, но мы ехали на «Ниве». Уже проехали почти три километра, как приятель остановил машину и посадил попутчицу. Девушка лет двадцати пяти, одетая в хлипкое пальтецо и ушанку, явно с чужой головы. На ногах - старые валенки на резиновой подошве, только что веревками для крепости не перевязанные. Она очень обрадовалась, оттаяла и проговорила весь оставшийся путь. Все рассказала: про больную маму, у которой судороги случаются по два раза на день и которая не каждый день дочку узнает, про свое житье-бытье с продажей чая из термоса на рынке, про мороз и глубокий снег и про то, как она благодарна, что мы ей путь к монастырю сократили.
Доехали. Приятель мой исчез куда-то - договариваться, а мы с попутчицей в храм вошли. Там есть замечательная деталь: при входе надо пройти ворота, над которыми золоченый крест. Крест этот поставлен так, что в любое время дня солнце отражается в его гранях, окружая сиянием. Сегодняшний день был туманным, но свет из неожиданной голубой полосы меж зимних туч тоже одарил нас сиянием. Зашли. Встали почти у входа. Вглубь пройти мне всегда боязно - монастырь мужской, свои правила, да и чего туда-сюда болтаться! Стою, на иконы смотрю, молюсь про себя, как умею. Храм небольшой, новый. Иконы разные - на стенах написанные, старинные - дареные. Есть даже из бисера выложенные. Чан для святой воды тут же у входа, а на окошке за ним прейскурант на услуги поставлен в резной рамочке.
Кроме нас двоих в Храме только один монах, очень странного вида. Очень нечесаный и колючий. Бормочет что-то в углу. Моя попутчица к нему и подошла.
- Скажите, пожалуйста, батюшка, Вы должны знать, чем маме моей помочь. У нее такие судороги страшные бывают! Соседка говорит, что это бесы. А что мне с ними делать? С бесами? Просто смотреть жалко, а лекарства не помогают. Я и молюсь за нее, и ухаживаю. Жалко, смотреть жалко…
- Ах ты! - у него словно перехватило дыхание от возмущения - Да чего ты сюда притащилась! С твоей бесноватой матерью ты должна на коленях ползти и лбом о землю биться! Как ты вообще смеешь ко мне - и с этим?!
Дальше я слушать не хочу. Очень уж стыдно. За него. Даже если она к нему не по чину обратилась, или с просьбой неподобающей - зачем кричать: все-таки в Храме стояли!
Выхожу прочь на ветер и мороз. Пусть все это унесет! Проходит минут пять, и моя маленькая попутчица выскакивает ко мне.
- За что он? За что? Разве я виновата? И в чем?
Ну и что мне ей сказать? Что все мы во всем виноваты? Только мы ведь сами знаем, в чем и когда виноваты. И почему этот странный мужчина в черном балахоне грязный и злой считает себя вправе судить и наказывать? Это он - монах? То есть брат? Что-то в этом неправильно, и упаси меня Бог от таких братьев!
Что мне остается, гладить ее по спине и утешать? Сказать, что он, видимо, сам болен и раздражен. Может его пожалеть надо было. А я тут кто такая? И к кому мы пришли? Помолиться. То есть поговорить с Богом. Ах, как она плачет! Ах, какой ветер! Я тащу ее за угол, там меньше дует. И тут я вижу замечательную вещь, которую очень люблю в этом месте: колокола на толстых нижних ветках старого каштана. Вот такая у них колокольня. И для чего мы сюда притащились? Уж не знаю, как мне в голову эта крамольная идея попала. Но попала. Тащу попутчицу к дереву и даю ей в руку веревку, что к языку колокола привязана. А сама беру другую. Пусть хоть все выскочат. Я им расскажу и про братскую любовь, и про сестринскую. Или проплàчу. И другого выхода - нет!
-Звони!
И звоним. Вначале просто: «Бом, бом!» А потом с прозвоном и перезвоном.
Ветер такой сильный, что эти самые веревки очень нас выручают, мы с ног не падаем. И снег вьюжит и кружит вокруг, что даже попутчицы моей рядом и не видно. И руки к веревке примерзают. Но вдруг поверх моих окоченевших пальцев ложится широкая и теплая мужская ладонь и тянет веревку сильнее. И звон становится сильнее, глубже, набатней. А как иначе? У нее такая беда. Значит и надо бить в набат, если беда! Мы просим, просим изо всех сил.
Потом слезы кончаются, и звон затихает. И я смотрю на лицо моего помощника. Конечно, доброе лицо из рыжей бороды и морщинок. Это их настоятель. И зовут его отец Антоний. Пасечник. Во всяком случае, рядом с ним тепло и надежно. И пахнет летом и медом.
- Помолились? Вот и славно! Как прошено, так и будет дано!
И ни тени улыбки. Все серьезно.
Конечно, будет дано. Кто-то сомневается?
Я на обратном пути ее адрес записываю. Я завтра туда бригаду пошлю кардиологическую. Пусть свезут матушку в больницу разобраться. Да и дочке будет время от страданий чуть отдохнуть. Ну, хоть капельку!
Как мой приятель договорился? Не знаю. Я только теперь всегда перед важным делом тот звон вспоминаю. И когда каштаны осенью с деревьев звонко и гулко падают - вспоминаю. Ни о чем не прошу. Не договариваюсь. Только знаю, что в случае чего ляжет поверх моей замерзшей и усталой руки - другая рука. Теплая, сильная, надежная.
Рука друга, рука брата и Отца.