"Соло на одной струне"
Из книги Ефима Шифрина "Театр имени меня" ( 1994 год ):
- Наконец, вышли мои статья и стихотворение в двухтомнике моего друга, замечательного писателя, ныне покойного Евгения Харитонова - издательство "Глагол", печатая книгу, поместило в ней, помимо произведений самого Жени, и воспоминания о нём...
Из собрания произведений Евгения Харитонова "Слёзы на цветах"
Издательство "Глагол", 1993 год
Ефим Шифрин
"Соло на одной струне"
Позвонить Харитонову мне посоветовал Роман Виктюк. До этого я очень много слышал о нём, он был для меня фигурой необычайной, недосягаемо-мифической, запретной и от этого ещё более привлекательной. Видел его только однажды и до сих пор не могу забыть первого впечатления от его эпатажного по тем временам облика. Я ехал в метро с приятелем, он вдруг толкнул меня рукой и показал на человека в косоворотке или русской рубашке, стоящего в глубине вагона. Я посмотрел. Худощавый и поджарый русский человек с суровым аскетичным лицом.
Я позвонил ему без всякой цели, оказавшись в положении девочки-поклонницы, звонящей своему кумиру, и не знал, о чём завести разговор: «А Вы дома?.. А что Вы сейчас делаете?.. А я Вас знаю…» Тем не менее мы договорились о встрече.
Жил он один в двухкомнатной квартире, тогда было много вариантов так устроиться. Из обстановки комнаты, где спал Женя, меня, провинциала, совершенно поразила разрисованная стена. Другая стена была сплошь заставлена книгами. Потом все наши беседы происходили на маленькой кухоньке, а в средней комнате была дверь, ведущая на балкон, где мы однажды просидели с Женей весь летний день и, кажется, даже что-то выпивали…
Самое смешное, что в тот первый раз я не нашёл ничего лучше, чем предложить ему свои услуги в качестве машинистки. Он дал мне пухлую папку, и я просто обалдел от такого объёма, поскольку с перепугу обещал перепечатать всё в течение двух-трёх дней. Это была «Духовка».
Через некоторое время после знакомства мы подружились. Наши отношения складывались так, что дружбы нам было достаточно. Харитонов не был похож на людей, с которыми я тогда общался. Я не могу сказать, в чём заключалась эта непохожесть. Несмотря на то, что, например, Виктюк с Харитоновым во многом были антагонистами, для меня они были равнозначно близки. Был даже момент, когда я думал, что разорвусь между ними, поскольку обожал и того, и другого. Один эстетизировал жизнь до предела, а другой был эпатажно-совковым. Когда на экранах должен был появиться «Семейный портрет в интерьере», Виктюк восторженно вскидывал ручки, а Женя на это говорил, что в любой строчке Исаковского вкуса и простоты гораздо больше, чем во всех фильмах Висконти. Я не мог сообразить, где начинается и кончается эпатаж: его стремление к китчу, к эстетизированию «совка» было для меня тогда не очень понятно.
У Жени был круг знакомых, который мне казался очень модным. Несмотря на это, он был страшно одинок, и в этом - трагедия его жизни. Я приезжал к нему довольно часто и только однажды видел у него компанию гостей. Конечно, у него было много друзей, часто звонил телефон, постоянно кто-то приходил, кто-то уходил, но людей, с которыми он мог бы спокойно общаться, без напряжения, ему явно не хватало, его отчаянное одиночество никто не мог с ним разделить. Можно, конечно, говорить о его зажатости, но она искала себе выход, и поэтому он придумывал такие изощрённые способы для овладения другими, поэтому он так мифологизировал свою жизнь.
Все персонажи «Духовки» - реальные люди, но я знал их в жизни и видел, насколько они изменились в повести.
Когда в Пушкинском проходила выставка из «Метрополитен-музея», я позвонил Жене и предложил Жене пойти на неё, он с радостью согласился. У входа договорились, что сначала разбредёмся и встретимся после осмотра. Я смотрел на шедевры, обошёл все, подолгу останавливался, старательно делая вид, что проникаюсь живописью, потом спустился вниз и, к удивлению своему, застал Женю на том же месте, где мы и расстались. Оказалось, что он вообще не ходил наверх, потому что заприметил мальчика с каким-то невозможным лицом и стал за ним наблюдать. И когда я сказал, что мальчика можно встретить где угодно (и, кажется, даже вызвался показать, где именно), а таких картин нигде больше не увидишь, он махнул рукой и презрительно выдохнул: «Это всё - культура!» Подобные максимы мне тогда очень нравились.
Конечно, Харитонов был во всех смыслах человек культурный и интеллигентный, как сказали бы в XIX веке, «один из самых блестяще образованных умов». Его отличало неприятие любых неестественных, искусственных проявлений творчества, которые не в состоянии принять формы самой жизни. В нём было то, что, по-моему, Белинский называл «нечто». Я не знаю, что именно подразумевалось под этим, но если для определения уровня духовности, как в физике, была бы найдена какая-то мера, единица, то Женин потенциал был бы очень велик. К нему нужно было только привыкнуть, и его мир начинал расти для тебя.
Женя был абсолютно аполитичен. Мимо него прошли все тогдашние движения, хотя очевидно, что он был воспитан и замешан на «русской идее», я даже говорил бы о его нарочитой «русскости». Всегда возникает соблазн перемещать человека во времени, и я убеждён, что, окажись он в Москве августа 1991 года, то пошёл бы к Белому дому только из любопытства, чтобы заприметить в толпе лицо какого-нибудь молодого защитника демократии и в ту же ночь познакомиться с ним поближе…
Однажды мы с Женей решили пойти в Сокольники. Я никогда не чувствовал необходимости появиться в толпе; там гуляли люди, работали аттракционы, кажется, играл духовой оркестр. Мы свернули с главной дорожки на аллею и добрели до рюмочной, где продавалась какая-то воплощённая тошнота, взяли бутылку портвейна и закуску. И я видел, с каким сладострастием протирались им эти алюминиевые вилки, понимая, что его желание обмараться об эту грязную жирную посуду не было показным…
Он был хлебосольным и щедрым, но нечем было делиться. Однажды я застал его в тот момент, когда он закусывал борщевой приправой, он макал влажный палец в суп-письмо (как называют эти пакетики), и ему этого хватало. Плохо представляю, на что он существовал, так как к тому времени он ушёл со всех работ и не хотел идти ни на какую службу. Каким-то образом Виктюк пытался ему помочь, предложив заняться пластической частью какого-то спектакля, но Женя отнёсся к этому предложению без всякого интереса. Может быть, по эту сторону уровня бедности его поддерживали родители…
Харитонов - фигура трагическая. Он не приобрёл ни популярности, ни благополучия. Его жизнь - это соло на одной струне. Безусловно, он занимался созданием собственного образа, ведь существование любого хоть сколько-нибудь одарённого человека - это создание самого себя. Говоря о харитоновском «имидж-мейкерстве» (хотя он не любил и практически не употреблял ни в речи, ни в литературе подобных слов), нужно учитывать, что таким образом он пытался создать себе прежде всего жизненную систему, внутри которой можно было бы спокойно существовать.
Искусство было для него продолжением жизни и наоборот. Это был человек романтического склада. Например, его предельной мечтой было сидеть в обществе Беллы Ахмадулиной и просто смотреть на неё, ничего не требуя взамен - ни стихов, ни покровительства, ни внимания к себе. Ему нужно было, чтобы рядом был красивый и романтической человек его склада, нужна была икона.
Как у всякого по-настоящему одарённого человека, его способности проявлялись во всём. Он неплохо рисовал и мог рисовать какого-нибудь пэтэушника, моряка или очередного визитёра, а через некоторое время модель уже была готова «к употреблению»…
Я думаю, что стучание на машинке было для него главным делом. Его неологизмы рождались из каких-то незначащих звуков и единиц, в его стихах заметна эта частушечность, потому что они возникали из абракадабры, из наговоров, соответствующих настроению: он садился за машинку, и музыка, появлявшаяся в нём в этот момент, отстукивалась на клавишах. В его творчестве не было простоев, его депрессии не отражались на литературе.
Знакомство с творчеством Харитонова привело меня в полное замешательство. Я не мог точно определить, что меня привлекало в его текстах. Непривычным казался язык, в котором отсутствовали знаки препинания, был мат и сленг, придававшие ощущение некой подпольности, живая и новая для меня интонация. Сейчас я кое-кого читаю, и у меня возникает ощущение, что харитоновской лексикой сильно попользовались. Допустим, то, что делает сейчас Лимонов или то, что он делал тогда. Женина эстетика кажется более духовной, глубинной, человечной, в ней нет ничего от заказной литературы, она рассчитана на того читателя, который её найдёт. Харитонов поздно пришёл к читателю, которого он так и не узнал.
Он был совершенно незащищён. Мне кажется, каждый художник в той или иной мере ощущал «синдром Мерчуткиной», которая говорила, что человек она нервный и зависимый, а между тем, делала всё, что хотела. В 70-е годы в воздухе носилось ощущение какой-то опасности, но главная тема харитоновских произведений вызывала другой, особый страх.
Сейчас можно говорить о Харитонове как о мужественном человеке. Конечно, его жизнь не была цепью подвигов, сродни карбышевскому или матросовскому, он никогда бы не стал, как мать у Горького, разбрасывать свои рукописи перед пришедшим милиционером. Но у него была очень сильная художническая воля, заставлявшая писать так, как требовал его талант, он просто повиновался своей природе и не мог жить по-другому.
Я без стыда могу назвать себя Жениным апологетом, потому что я испытал громадное его влияние. Его судьба, его жизнь утвердили меня в решимости отважиться на собственный голос. Я многим, очень многим обязан ему.
Я подражал Жене и раньше, когда писал какие-то верлибры и стихи, ужасно гордился, когда он их отмечал. Про одно стихотворение, которое я посвятил ему, он сказал, кокетничая, естественно: «Пишешь-пишешь, а тут является какой-то сопляк…»
Записал Ярослав Могутин
1992, январь
* * * * *
Из интервью с Ефимом Шифриным:
- Как Вы узнали про ЖЖ и как Вы в него пришли? Может быть, Вас сюда кто-то привёл?
- Стыдно сказать, но в ЖЖ меня привела моя собственная фамилия. То, что сейчас называется техническим словом "мониторинг". Я увидел упоминание о себе в одном довольно злом журнале. Как ни странно, отзыв был признательным. В нём я нашёл ссылку на свой давний стишок, посвящённый Евгению Харитонову в его посмертном двухтомнике.
Помню ещё, как меня заставило вспыхнуть удивление блогера по поводу моего, очевидно, несовместимого с эстрадной маской литературного "дара".
Автор ехидно спрашивал своих читателей: кому, на их взгляд, могли бы принадлежать эти несомненно понравившиеся ему строчки. Собственно, тогда я впервые ошпарился этим жж-шным снобизмом. А потом, успокоившись, смирился с ним и скрепя сердце принял.
Ефим Шифрин
Жене
а вот он ласковый какой
а я пишу пишу по следу
вот только трубку положил
и в голове - кружится
а как уткнусь в подушку
как будто я на небе
или в открытом море
как будто эта бездна
открылась в голове
ах добрый верный карлик
шалун и страх молчанья
надутый как индюшка
мой служка телефон
опять в постель забрался
я номер набираю
а там пи-пи все время
как будто в трубке писька
как будто эта трубка
огромный толстый хуй
пи-пи без перерыва
ну что это такое
да что ж это творится
какой-то страшный сон
мне нужно прозвониться
да что ж это такое
да кто это с тобою
пиздит все это время
мне тоже очень нужно
с тобою попиздеть
и я пизжу все время
но только сам с собою
хотя мне очень нужно
с тобою попиздеть
на черном небе звезды
луна на черном небе
и стрелки циферблата
пошли на новый круг
я выпускаю джинов
я выкурил полпачки
дым валит из окошка
из жопы и ушей
и диск на телефоне
я спутал с циферблатом
я набираю время
и там пи-пи пи-пи
а ладно в самом деле
к чему такая спешка
отложим все до завтра
и завтра попиздим
укладываю трубку
укладываю письку
протягиваю ноги
и вдруг
звонок
ЗВОНОК
- Ну, с кем же вы пиздите?
- Ну, с кем же ВЫ пиздите?
- Я вам звоню всё время.
- А я все время - ВАМ.
Конец 70-х годов
- Наконец, вышли мои статья и стихотворение в двухтомнике моего друга, замечательного писателя, ныне покойного Евгения Харитонова - издательство "Глагол", печатая книгу, поместило в ней, помимо произведений самого Жени, и воспоминания о нём...
Из собрания произведений Евгения Харитонова "Слёзы на цветах"
Издательство "Глагол", 1993 год
Ефим Шифрин
"Соло на одной струне"
Позвонить Харитонову мне посоветовал Роман Виктюк. До этого я очень много слышал о нём, он был для меня фигурой необычайной, недосягаемо-мифической, запретной и от этого ещё более привлекательной. Видел его только однажды и до сих пор не могу забыть первого впечатления от его эпатажного по тем временам облика. Я ехал в метро с приятелем, он вдруг толкнул меня рукой и показал на человека в косоворотке или русской рубашке, стоящего в глубине вагона. Я посмотрел. Худощавый и поджарый русский человек с суровым аскетичным лицом.
Я позвонил ему без всякой цели, оказавшись в положении девочки-поклонницы, звонящей своему кумиру, и не знал, о чём завести разговор: «А Вы дома?.. А что Вы сейчас делаете?.. А я Вас знаю…» Тем не менее мы договорились о встрече.
Жил он один в двухкомнатной квартире, тогда было много вариантов так устроиться. Из обстановки комнаты, где спал Женя, меня, провинциала, совершенно поразила разрисованная стена. Другая стена была сплошь заставлена книгами. Потом все наши беседы происходили на маленькой кухоньке, а в средней комнате была дверь, ведущая на балкон, где мы однажды просидели с Женей весь летний день и, кажется, даже что-то выпивали…
Самое смешное, что в тот первый раз я не нашёл ничего лучше, чем предложить ему свои услуги в качестве машинистки. Он дал мне пухлую папку, и я просто обалдел от такого объёма, поскольку с перепугу обещал перепечатать всё в течение двух-трёх дней. Это была «Духовка».
Через некоторое время после знакомства мы подружились. Наши отношения складывались так, что дружбы нам было достаточно. Харитонов не был похож на людей, с которыми я тогда общался. Я не могу сказать, в чём заключалась эта непохожесть. Несмотря на то, что, например, Виктюк с Харитоновым во многом были антагонистами, для меня они были равнозначно близки. Был даже момент, когда я думал, что разорвусь между ними, поскольку обожал и того, и другого. Один эстетизировал жизнь до предела, а другой был эпатажно-совковым. Когда на экранах должен был появиться «Семейный портрет в интерьере», Виктюк восторженно вскидывал ручки, а Женя на это говорил, что в любой строчке Исаковского вкуса и простоты гораздо больше, чем во всех фильмах Висконти. Я не мог сообразить, где начинается и кончается эпатаж: его стремление к китчу, к эстетизированию «совка» было для меня тогда не очень понятно.
У Жени был круг знакомых, который мне казался очень модным. Несмотря на это, он был страшно одинок, и в этом - трагедия его жизни. Я приезжал к нему довольно часто и только однажды видел у него компанию гостей. Конечно, у него было много друзей, часто звонил телефон, постоянно кто-то приходил, кто-то уходил, но людей, с которыми он мог бы спокойно общаться, без напряжения, ему явно не хватало, его отчаянное одиночество никто не мог с ним разделить. Можно, конечно, говорить о его зажатости, но она искала себе выход, и поэтому он придумывал такие изощрённые способы для овладения другими, поэтому он так мифологизировал свою жизнь.
Все персонажи «Духовки» - реальные люди, но я знал их в жизни и видел, насколько они изменились в повести.
Когда в Пушкинском проходила выставка из «Метрополитен-музея», я позвонил Жене и предложил Жене пойти на неё, он с радостью согласился. У входа договорились, что сначала разбредёмся и встретимся после осмотра. Я смотрел на шедевры, обошёл все, подолгу останавливался, старательно делая вид, что проникаюсь живописью, потом спустился вниз и, к удивлению своему, застал Женю на том же месте, где мы и расстались. Оказалось, что он вообще не ходил наверх, потому что заприметил мальчика с каким-то невозможным лицом и стал за ним наблюдать. И когда я сказал, что мальчика можно встретить где угодно (и, кажется, даже вызвался показать, где именно), а таких картин нигде больше не увидишь, он махнул рукой и презрительно выдохнул: «Это всё - культура!» Подобные максимы мне тогда очень нравились.
Конечно, Харитонов был во всех смыслах человек культурный и интеллигентный, как сказали бы в XIX веке, «один из самых блестяще образованных умов». Его отличало неприятие любых неестественных, искусственных проявлений творчества, которые не в состоянии принять формы самой жизни. В нём было то, что, по-моему, Белинский называл «нечто». Я не знаю, что именно подразумевалось под этим, но если для определения уровня духовности, как в физике, была бы найдена какая-то мера, единица, то Женин потенциал был бы очень велик. К нему нужно было только привыкнуть, и его мир начинал расти для тебя.
Женя был абсолютно аполитичен. Мимо него прошли все тогдашние движения, хотя очевидно, что он был воспитан и замешан на «русской идее», я даже говорил бы о его нарочитой «русскости». Всегда возникает соблазн перемещать человека во времени, и я убеждён, что, окажись он в Москве августа 1991 года, то пошёл бы к Белому дому только из любопытства, чтобы заприметить в толпе лицо какого-нибудь молодого защитника демократии и в ту же ночь познакомиться с ним поближе…
Однажды мы с Женей решили пойти в Сокольники. Я никогда не чувствовал необходимости появиться в толпе; там гуляли люди, работали аттракционы, кажется, играл духовой оркестр. Мы свернули с главной дорожки на аллею и добрели до рюмочной, где продавалась какая-то воплощённая тошнота, взяли бутылку портвейна и закуску. И я видел, с каким сладострастием протирались им эти алюминиевые вилки, понимая, что его желание обмараться об эту грязную жирную посуду не было показным…
Он был хлебосольным и щедрым, но нечем было делиться. Однажды я застал его в тот момент, когда он закусывал борщевой приправой, он макал влажный палец в суп-письмо (как называют эти пакетики), и ему этого хватало. Плохо представляю, на что он существовал, так как к тому времени он ушёл со всех работ и не хотел идти ни на какую службу. Каким-то образом Виктюк пытался ему помочь, предложив заняться пластической частью какого-то спектакля, но Женя отнёсся к этому предложению без всякого интереса. Может быть, по эту сторону уровня бедности его поддерживали родители…
Харитонов - фигура трагическая. Он не приобрёл ни популярности, ни благополучия. Его жизнь - это соло на одной струне. Безусловно, он занимался созданием собственного образа, ведь существование любого хоть сколько-нибудь одарённого человека - это создание самого себя. Говоря о харитоновском «имидж-мейкерстве» (хотя он не любил и практически не употреблял ни в речи, ни в литературе подобных слов), нужно учитывать, что таким образом он пытался создать себе прежде всего жизненную систему, внутри которой можно было бы спокойно существовать.
Искусство было для него продолжением жизни и наоборот. Это был человек романтического склада. Например, его предельной мечтой было сидеть в обществе Беллы Ахмадулиной и просто смотреть на неё, ничего не требуя взамен - ни стихов, ни покровительства, ни внимания к себе. Ему нужно было, чтобы рядом был красивый и романтической человек его склада, нужна была икона.
Как у всякого по-настоящему одарённого человека, его способности проявлялись во всём. Он неплохо рисовал и мог рисовать какого-нибудь пэтэушника, моряка или очередного визитёра, а через некоторое время модель уже была готова «к употреблению»…
Я думаю, что стучание на машинке было для него главным делом. Его неологизмы рождались из каких-то незначащих звуков и единиц, в его стихах заметна эта частушечность, потому что они возникали из абракадабры, из наговоров, соответствующих настроению: он садился за машинку, и музыка, появлявшаяся в нём в этот момент, отстукивалась на клавишах. В его творчестве не было простоев, его депрессии не отражались на литературе.
Знакомство с творчеством Харитонова привело меня в полное замешательство. Я не мог точно определить, что меня привлекало в его текстах. Непривычным казался язык, в котором отсутствовали знаки препинания, был мат и сленг, придававшие ощущение некой подпольности, живая и новая для меня интонация. Сейчас я кое-кого читаю, и у меня возникает ощущение, что харитоновской лексикой сильно попользовались. Допустим, то, что делает сейчас Лимонов или то, что он делал тогда. Женина эстетика кажется более духовной, глубинной, человечной, в ней нет ничего от заказной литературы, она рассчитана на того читателя, который её найдёт. Харитонов поздно пришёл к читателю, которого он так и не узнал.
Он был совершенно незащищён. Мне кажется, каждый художник в той или иной мере ощущал «синдром Мерчуткиной», которая говорила, что человек она нервный и зависимый, а между тем, делала всё, что хотела. В 70-е годы в воздухе носилось ощущение какой-то опасности, но главная тема харитоновских произведений вызывала другой, особый страх.
Сейчас можно говорить о Харитонове как о мужественном человеке. Конечно, его жизнь не была цепью подвигов, сродни карбышевскому или матросовскому, он никогда бы не стал, как мать у Горького, разбрасывать свои рукописи перед пришедшим милиционером. Но у него была очень сильная художническая воля, заставлявшая писать так, как требовал его талант, он просто повиновался своей природе и не мог жить по-другому.
Я без стыда могу назвать себя Жениным апологетом, потому что я испытал громадное его влияние. Его судьба, его жизнь утвердили меня в решимости отважиться на собственный голос. Я многим, очень многим обязан ему.
Я подражал Жене и раньше, когда писал какие-то верлибры и стихи, ужасно гордился, когда он их отмечал. Про одно стихотворение, которое я посвятил ему, он сказал, кокетничая, естественно: «Пишешь-пишешь, а тут является какой-то сопляк…»
Записал Ярослав Могутин
1992, январь
* * * * *
Из интервью с Ефимом Шифриным:
- Как Вы узнали про ЖЖ и как Вы в него пришли? Может быть, Вас сюда кто-то привёл?
- Стыдно сказать, но в ЖЖ меня привела моя собственная фамилия. То, что сейчас называется техническим словом "мониторинг". Я увидел упоминание о себе в одном довольно злом журнале. Как ни странно, отзыв был признательным. В нём я нашёл ссылку на свой давний стишок, посвящённый Евгению Харитонову в его посмертном двухтомнике.
Помню ещё, как меня заставило вспыхнуть удивление блогера по поводу моего, очевидно, несовместимого с эстрадной маской литературного "дара".
Автор ехидно спрашивал своих читателей: кому, на их взгляд, могли бы принадлежать эти несомненно понравившиеся ему строчки. Собственно, тогда я впервые ошпарился этим жж-шным снобизмом. А потом, успокоившись, смирился с ним и скрепя сердце принял.
Ефим Шифрин
Жене
а вот он ласковый какой
а я пишу пишу по следу
вот только трубку положил
и в голове - кружится
а как уткнусь в подушку
как будто я на небе
или в открытом море
как будто эта бездна
открылась в голове
ах добрый верный карлик
шалун и страх молчанья
надутый как индюшка
мой служка телефон
опять в постель забрался
я номер набираю
а там пи-пи все время
как будто в трубке писька
как будто эта трубка
огромный толстый хуй
пи-пи без перерыва
ну что это такое
да что ж это творится
какой-то страшный сон
мне нужно прозвониться
да что ж это такое
да кто это с тобою
пиздит все это время
мне тоже очень нужно
с тобою попиздеть
и я пизжу все время
но только сам с собою
хотя мне очень нужно
с тобою попиздеть
на черном небе звезды
луна на черном небе
и стрелки циферблата
пошли на новый круг
я выпускаю джинов
я выкурил полпачки
дым валит из окошка
из жопы и ушей
и диск на телефоне
я спутал с циферблатом
я набираю время
и там пи-пи пи-пи
а ладно в самом деле
к чему такая спешка
отложим все до завтра
и завтра попиздим
укладываю трубку
укладываю письку
протягиваю ноги
и вдруг
звонок
ЗВОНОК
- Ну, с кем же вы пиздите?
- Ну, с кем же ВЫ пиздите?
- Я вам звоню всё время.
- А я все время - ВАМ.
Конец 70-х годов
