Архипелаг Африка, или Русь, которую мы просрали. Часть 3. Продолжение
Продолжение. Начало здесь
По сведениям А. Шингарева («Вымирающая деревня», 1907 г.), в начале ХХ века бань в селе Моховатке имелось всего две на 36 семейств, а в соседнем Ново-Животинном - одна на 10 семейств. Большинство крестьян мылись раз-два в месяц в избе, в лотках или просто на соломе. Иногда прямиком в печи. И традиция мытья в печи сохранялась в деревне вплоть до Великой Отечественной войны. Орловская крестьянка, жительница села Ильинское М.Семкина (1919 г.р.), вспоминала: «Раньше купались дома, из ведёрки, никакой бани не было. А старики в печку залезали. Мать выметет печь, соломку туда настелет, старики залезают, косточки греют».
Мыло крестьяне практически не знали, предпочитая лучшему соратнику Мойдодыра щелок. Его изготавливали следующим образом: в чугун клали золу и заливали водой, затем раскаливали камни на огне и опускали их в сосуд, который накрывали крышкой. После того, как раствор остывал и отстаивался, его (щелок) использовали для мытья тела и волос. Кстати, у Лядова на канале недавно вышел выпуск, посвященный жителям одного из племен Южного Судана. Там они точно так же мылись золой.
Не было и необходимой чистоты носильных вещей. Из Пошехонского уезда Ярославской губернии корреспондент делился своими наблюдениями: «Белье меняется весьма редко вследствие экономии. Простирывается белье крайне плохо и неумело». По информации из Мещовского уезда Калужской губернии, крестьяне «рубахи меняют очень редко; иногда чуть ли не два месяца носят одну рубаху и портки; вымоют в холодной воде, поколотят вальком и опять наденут». Нижнего белья (трусов, лифчиков) крестьяне также не знали. («Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы». Материалы этнографического бюро В. Н. Тенишева).
По свидетельству корреспондентов тенишевской программы, «избы крестьян полны всякого рода насекомых, как-то: тараканами, клопами и блохами; на самих же крестьянах иногда бывают и бельевые вши. Головная вошь - обычный спутник всего населения; особенно их много водится на детях. Бабы в свободное время ищут друг у друга в голове. Мать, лаская своего ребенка, непременно поищет в его волосах паразитов...
В летнюю пору крестьян одолевали блохи, даже Петров пост мужики называли блошиным постом. В это период в вологодских деревнях можно было наблюдать такую картину: В избе сидели мужик и баба, совершенно голые, и занимались ловлей блох, нимало не стесняясь, - так принято и ничего здесь нет предосудительного.»
- «Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. материалы этнографического бюро В. Н. Тенишева».
Конечно, многие из исследователей-этнографов (от Тянь-Шанской до Тенишева) были обладателями голубых кровей, а потому их восприятие крестьянской жизни могло подаваться сквозь русофобскую призму видения жизни «зажратых москалей», и единственная причина, по которой современные патриоты не упрекают их в жидопособнической русофобии, кроется в том, что патриоты книжек таких не читают, а ведают лишь красивые «велесовы» книги. Однако ниже мы приведем свидетельство человека, которого упрекнуть в нерусскости невозможно по определению. Это звезда мировой литературы - Лев Толстой. И вот как он описывал свою поездку по нескольким десяткам деревень разных уездов в самом конце XIX века :
«Во всех этих деревнях хотя и нет подмеси к хлебу, как это было в 1891-м году, но хлеба, хотя и чистого, дают не вволю. Приварка - пшена, капусты, картофеля, даже у большинства, нет никакого. Пища состоит из травяных щей, забеленных, если есть корова, и незабеленных, если ее нет, - и только хлеба. Во всех этих деревнях у большинства продано и заложено всё, что можно продать и заложить.
Из Гущина я поехал в деревню Гневышево, из которой дня два тому назад приходили крестьяне, прося о помощи. Деревня эта состоит, так же как и Губаревка, из 10 дворов. На десять дворов здесь четыре лошади и четыре коровы; овец почти нет; все дома так стары и плохи, что едва стоят. Все бедны, и все умоляют помочь им. «Хоть бы мало-мальски ребята отдыхали», - говорят бабы. «А то просят папки (хлеба), а дать нечего, так и заснет не ужинаючи»…
Я попросил разменять мне три рубля. Во всей деревне не нашлось и рубля денег… Точно так же у богатых, составляющих везде около 20%, много овса и других ресурсов, но кроме того в этой деревне живут безземельные солдатские дети. Целая слободка этих жителей не имеет земли и всегда бедствует, теперь же находится при дорогом хлебе и при скупой подаче милостыни в страшной, ужасающей нищете…
Из избушки, около которой мы остановились, вышла оборванная грязная женщина и подошла к кучке чего-то, лежащего на выгоне и покрытого разорванным и просетившимся везде кафтаном. Это один из ее 5-х детей. Трехлетняя девочка больна в сильнейшем жару чем-то в роде инфлуэнцы. Не то что об лечении нет речи, но нет другой пищи, кроме корок хлеба, которые мать принесла вчера, бросив детей и сбегав с сумкой за побором… Муж этой женщины ушел с весны и не воротился. Таковы приблизительно многие из этих семей…
Нам, взрослым, если мы не сумасшедшие, можно, казалось бы, понять, откуда голод народа. Прежде всего он - и это знает всякий мужик - он 1) от малоземелья, оттого, что половина земли у помещиков и купцов, которые торгуют и землями и хлебом. 2) от фабрик и заводов с теми законами, при которых ограждается капиталист, но не ограждается рабочий. 3) от водки, которая составляет главный доход государства и к которой приучили народ веками. 4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в лучшую пору и развращающей их. 5) от чиновников, угнетающих народ. 6) от податей. 7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы.
Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже… На лучших землях не родилось почти ничего, только воротились семена. Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зеленая. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна. Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют».
Другой известный писатель В. Г. Короленко, много лет проживший в деревне конца XIX века, оставил не менее красноречивые свидетельства быта той эпохи: «Вы свежий человек, натыкаетесь на деревню с десятками тифозных больных, видите как больная мать склоняется над колыбелью больного ребенка, чтобы покормить его, теряет сознание и лежит над ним, а помочь некому, потому что муж на полу бормочет в пьяном бессвязном бреду. И вы приходите в ужас. А «старый служака» привык. Он уже пережил это, он уже ужаснулся двадцать лет назад, переболел, перекипел, успокоился… Тиф? Да ведь это у нас всегда! Лебеда? Да у нас этой каждый год!..».
Следует ли удивляться тому, что при таком, чисто Африканском образе жизни у населения была также не только чисто африканская фертильность, но и не менее чисто африканская смертность?
Если Имперская Россия в чем-то и была лидером, то разве что по смертности от оспы, по которой превосходила ту же Венгрию в 50 раз, а Норвегию... в общем, посчитайте сами. Я не знаю данных по странам Африки, но отчего-то мне кажется, что они не сильно отличаются от этих. Перечень же наиболее распространенных заболеваний на Руси, согласно статистическому сборнику России от 1914 г., выглядел так:
На 1 месте находилась чесотка с количеством больных, оцениваемым в 4.735.490 чел. или 23,22% от числа всех болеющих. Ну а по-другому никак! Антисанитария проклятая! На всех воды не хватает (в пустыне же все жили, наверное). А если вы думаете, что такой процент давали в основном среднеазиатские владения Российской империи, то вы сильно ошибаетесь, ведь в тех краях вообще никаких учетов не было и в помине. Так что основной процент учтенных «чесоточников» - это европейская часть России - 4.269.485 чел. Сибирь дала значительно скромнее «результат» - 173.089 чел (в Сибири вообще меньше болезней было благодаря суровому климату), а вот Средняя Азия подкачала - 84.998 чел. (но, опять-таки, даже по средней полосе России данные можно назвать весьма условными, что уж говорить об Азии…).
На 2 месте, как и подобает Африке, - малярия, коей на прогрессивный 1914 год болело 3.537.060 чел. или 17,37% от числа всех болеющих. Основной процент «малярийщиков» по той же причине сосредоточен европейской части России.
На 3 месте скромный и «обаятельный» грипп - 3.440.282 чел. или 16,87% от числа всех болеющих, на 4 - дифтерит с почетными семью процентами, а на пятом... - его величество сифилис - 1.241.822 чел. или 6,09% от числа всех болеющих. А теперь самая жесть. При столь пандемийных масштабах всеразличной заразы в прогрессивной романовской хрустобулочной на 10.000 населения приходилось... 1,3 врача и 1,7 фельшеров (!!!).
Теперь то, что касается средней продолжительности жизни. В работе П.И. Куркина «Рождаемость и смертность в капиталистических государствах Европы» приведены данные, полученные на основании материалов переписи 1897 г. и данных об умерших за 1896-1897 гг. Средняя продолжительность жизни в европейской части России составляла для мужчин - 29,3 года, для женщин - 31,6.
В Украине: для мужчин - 35,3; для женщин - 36,2.
В Белоруссии: для мужчин - 37,0; для женщин - 37,9.
Наибольший вклад в короткую продолжительность жизни вносила, конечно же, детская и младенческая смертность, которая играла роль стихийного регулятора воспроизводства сельского населения. По данным исследований 1887-1896 гг. удельный вес умерших детей до пяти лет в среднем по России составлял 43,2 %, а в ряде губерний - свыше 50 %. Наибольшее число младенцев, примерно каждый четвертый, умирало в летние месяцы. Причиной тому служили кишечные инфекции, характерные для этого времени года. От поноса в 90-е гг., по данным доктора медицины Г. И. Попова, гибло от 17 до 30 % грудных детей. Мало ситуация изменилась и в начале ХХ века. По данным «Врачебно-санитарных хроник» за 1908-1909 гг. младенческая смертность в Тамбовской губернии составляла до 27,3 % (прим. Тамбовская Губерния всегда являлась наиболее благополучной и там смертность никогда не превышала 30%, закономерно была ниже и сама рождаемость).
«По подсчетам демографов, русская крестьянка этого периода (рубеж XIX - XX веков - прим.) рожала в среднем 7 - 9 раз. Среднее число родов у крестьянок в Тамбовской губернии составляло - 6,8 раза, а максимум 17. Вот, некоторые выписки из отчета гинекологического отделения тамбовской губернской земской больницы за 1897, 1901 гг.: «Евдокия Мошакова, крестьянка, 40 лет, замужем 27 лет, рожала 14 раз»; «Акулина Манухина, крестьянка, 45 лет, замужем 25 лет, рожала 16 раз». В условиях отсутствия искусственного регулирования рождаемости количество детей в семье зависело исключительно от репродуктивных возможностей женщины».
- В.Б. Безгин, «Крестьянская повседневность. Традиции конца 19 - начала 20 века».
«… в 1905 г. из каждой 1000 умерших обеих полов в 50 губерниях Европейской России приходилось на детей до 5 лет 606,5 покойников, т.е. почти две трети. Из каждой 1000 покойников мужчин приходилось в этом же году на детей до 5 лет 625,9, из каждой 1000 умерших женщин - на девочек до 5 лет - 585,4. Другими словами, у нас в России умирает ежегодно громадный процент детей, не достигших даже 5-летнего возраста, - страшный факт, который не может не заставить нас задуматься над тем, в каких же тяжелых условиях живет российское население, если столь значительный процент покойников приходится на детей до 5 лет».
- Н.А. Рубакин, «Россия в цифрах» (С-Петербург, издание 1912 года).
К смерти младенцев в деревне относились спокойно, говоря «Бог дал - Бог взял». «Если ртов много, а хлебушка мало, тот по неволе скажешь: «Лучше бы не родился, а если умрет, то и, слава Богу, что прибрал, а то все равно голодать пришлось». Появление лишнего рта, особенно в маломощных семьях, воспринималось с плохо скрываемым раздражением со стороны домочадцев. При появлении очередного ребенка свекровь в сердцах упрекала сноху: «Ишь ты, плодливая, облакалась детьми, как зайчиха. Хоть бы подохли твои щенки». В воронежских селах бабы о смерти младенцев говорили так:
«Да если бы дети не мерли, что с ними и делать, так и самим есть нечего, скоро и избы новой негде будет поставить». Осуждая аборт, рассматривая его как преступление перед Богом, деревенские бабы не считали большим грехом молиться о смерти нежелательного ребенка.»
- В.Б. Безгин, «Крестьянская повседневность. Традиции конца 19 - начала 20 века».
Александр Энгельгардт в своих «Письмах из деревни», сообщал следующее:
«Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску? Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше, и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаём кровь нашу, то есть мужицких детей»
Конечно же, такой уровень нищеты, культуры и образования не мог не порождать и мракобесных суеверий, которые ухудшали и без того плачевное положение крестьянства. Например, крестьяне иной деревни в ожидании спрогнозированного очередными «нострадамусами» конца света могли остановить всю работу и забить весь скот, тем самым обрекая себя на страшный голод зимой. Один из таких случаев отмечал И.Х. Озеров в книге «Экономическая Россия и ее финансовая политика на исходе XIX и в начале XX в.» (1905 г.):
И, в это совсем уж трудно поверить, но на рубеже веков, когда прадеды некоторых из нас уже выкрикивали грозное «НАХУЯ?» из грязной крестьянской колыбели, в селе все еще можно было столкнуться с сожжением ведьм, или... жертвоприношениями. Впрочем, отчего ж трудно поверить, учитывая африканский уровень русской деревни? Еще как правдоподобно.
Наиболее известным является случай сожжения ведьмы Игнатьевой в Новгородской губернии в 1879 году («Врачевское дело», по названию села, в котором разыгралась трагедия). Перед сожжением женщине удалось пожить некоторое время в Санкт-Петербурге, где она на свою беду и нахваталась новомодных прогрессивных фишек, которыми и перепугала до одури односельчан. С собой она привезла столичную косметику и лекарства, которыми хвасталась перед односельчанами, опознавшими в них колдовские зелья. Ситуация усугублялась и тем, что ее приезд совпал со вспышкой какой-то болезни, унесшей жизнь многих крестьян (эка невидаль-то для русской деревни). Как и было веками принято в таких случаях, по красивой народной традиции Игнатьеву обвинили в колдовстве и, собравшись всей деревней (300 человек), сожгли в собственной избе. Чтобы драматичность сложившейся в РИ обстановки была более наглядна, следует отметить, что суд присяжных оправдал участвовавших в расправе крестьян, и лишь трое поджигателей были приговорены к... церковному покаянию.
Вот как эту красивую народную забаву в высокоиндустриальной романовской России описывал Яков Конторович в книге «Средневековые процессы о ведьмах» (1899 г.):
«13 октября 1879 г. временное присутствие Новгородского окружного суда в г, Тихвине, с участием присяжных заседателей, разбирало дело о сожжении солдатки Игнатьевой, слывшей за колдунью. Обстоятельства этого дела заключались в следующем: 4-го февраля 1879 г. в деревне Врачеве Деревской волости Тихвинского уезда была сожжена в своей избе солдатская вдова Аграфена Игнатьева, 50 лет, слывшая среди местного населения еще со времени своей молодости за колдунью, обладавшую способностью «портить» людей. По выходе замуж Игнатьева около 12 лет жила в Петербурге и года за два до своей смерти возвратилась на родину...
В воскресенье 4 февраля в деревне Врачеве происходил в доме крестьян Гараниных семейный раздел и к Гараниным после обеда собралось много гостей. Один из крестьян Никифоров обратился к собравшимся с просьбой защитить его жену от Игнатьевой, которая будто бы собирается ее испортить, как об это выкликала больная Екатерина Иванова. Тогда Иван Андреев-Коншин вызвал Ивана Никифорова в сени и о чем-то советовался с ним и затем, возвратившись в избу, стал убеждать крестьян в необходимости, до разрешение жалобы, поданной уряднику на Игнатьеву, обыскать ее, заколотить в избе и караулить, чтобы она никуда не выходила и не бродила в народе. Все бывшие у Гараниных крестьяне, убежденные, что Игнатьева колдунья, согласились на предложение Коншина, и для исполнения этого решения Иван Никифоров отправился домой и принес гвозди и кроме того несколько лучин. Затем все крестьяне в числе 14 человек отправились к избе Игнатьевой. Войдя в избу, они объявили Игнатьевой, что она «неладно живет», что они пришли обыскать ее и запечатать, и потребовали от Игнатьевой ключи от клети. Когда пришли в клеть, то Игнатьева отворила сундук и стала подавать Коншину разные пузырьки и баночки с лекарствами. Эти лекарственные снадобья, найденные в сундуке Игнатьевой, окончательно убедили крестьян, что она действительно колдунья. Ей велели идти в избу, и когда она туда направилась, то все крестьяне в один голос заговорили: «надо покончить с нею, чтобы не шлялась по белу свету, а то выпустим - и она всех нас перепортит». Решили ее сжечь вместе с избой, заколотив окна и двери. Никифоров взял доску, накрепко заколотил большое окно, выходившее к деревне. После этого Коншин захлопнул дверь и зажженной лучиной зажег солому, стоявшую у стены клети, другие крестьяне зажгли висевшие тут веники, и огонь сразу вспыхнул. Услышав треск загоревшейся соломы, Игнатьева стала ломиться в дверь, но ее сначала придерживали, а потом подперли жердями и заколотили. Дым от горевшей избы был замечен в окрестных деревнях, и на пожар стало стекаться много народу, которого собралось человек триста. Крестьяне не только не старались потушить огонь, но, напротив, говорили: «Пусть горит долго мы промаялись с Грушкой!»
Так как дым и огонь ветром относило на реку, в сторону от избы, на крыше которой лежал толстый слой снега, то крестьяне решили спихнуть крышу; несколько крестьян принялись за это, и один из них разворотил жердью бревна на потолке, чтобы жар скорее проник в избу. После этого огонь охватил всю избу, потолок провалился, и исчезла всякая возможность спасти Игнатьеву. Пожар продолжался всю ночь, и на следующий день на пожарище была только развалившаяся печь и яма с испепелившимися остатками костей Игнатьевой.
К ответственности были привлечены 17 человек. На суде подтвердились все обстоятельства дела; подсудимые и свидетели чистосердечно рассказали все подробности дела. Суд приговорил только троих к церковному покаянию, а остальных оправдал».
В 1893 году в городе Мышкине Ярославской губернии случилась во многом похожая история. Там жители сразу нескольких сел собрались и линчевали некую Марью Маркову, обвиненную в наведении порчи. Причиной тому стало внезапно наступившее сумасшествие (удивительно, конечно, что от такой жизни люди иногда сходили с ума) другой крестьянки Ольги Брюхановой, на которую Маркова якобы и навела порчу. Дальнейшее, согласно все той же книге, происходило следующим образом:
«... наконец, Виноградов предложил затащить Маркову в погреб, чтобы она откопала 100 р., в которых была «порча», и с этой целью принес веревку, надел старухе на шею и потащил ее к погребу, куда вместе с Грязновыми и втолкнул ее, после чего дали ей в руки косарь, требуя, чтобы она откопала «порчу». Наконец, когда Маркова совершенно ослабела, ее оставили в покое. К этому времени стал собираться народ из соседней деревни Петрушино, где уже от мальчишек узнали, что в Синицах «бьют колдунью». Из вновь пришедших кто-то посоветовал Петру Брюханову накалить железный засов, чтобы прижечь ведьме пятки. Петр разложил на дворе костер, но в это время Марья Маркова упала с завалинки, на которой сидела, и скончалась. Ольга Брюханова, находясь все время в сильном истерическом припадке, плясала, хлопала в ладоши и кричала: «Сейчас разделают, разделают!» (снимут порчу).»
Благо, на этот раз главные обвиняемые получили годы каторги. Причем подобные масштабы мракобесия касались не только деревни, но и вполне себе города. Лишь немногим позже аналогичный инцидент произошел прямо в самом центре Москвы на Никольской улице у часовни святого Пантелеймона в 1895 году. Туда привезли чудотворную икону. Чтобы приложиться к ней, из подмосковного села прибыла крестьянка Наталья Новикова. В толпе ходил нищий мальчик, которого она решила угостить яблоком. На ее беду, аккурат в тот момент, когда ребенок его укусил, с ним случился эпилептический припадок. А дальше вершилось ровно то, что обычно и происходит в передовых державах, кормящих всю Европу хлебом. Вот как иронично это описывалось в газете «Новое время»:
«И в ту же минуту Новикова была сбита с ног и десятки рук принялись молотить по ней кулаками… Молотили с яростью, слепо, не жалея, насмерть… И, не случись на Никольской в ту пору опозднившегося прохожего, чиновника Л. Б. Неймана, Новиковой не подняться бы живой из-под града ударов. Г. Нейман бросился в толпу: - Что вы делаете? С ума сошли? - Бей колдунью! - Этот - что тут еще?! - Вишь, заступается… - Заступается? Видно, сам из таких… бей и его! - Уйди, барин! Не место тебе здесь… Наше дело, не господское… - Бей! бей! бей!.. Г. Нейман, обороняясь, как мог, протискался, однако, к Китайскому проезду, где подоспел к нему городовой, чтобы принять полуживую Новикову: она оказалась страшно обезображенною, защитника ее тоже, выражаясь московским жаргоном, отделали под орех… И над сценой этой средневековой расправы ярко сиял электрический фонарь великолепной аптеки Феррейна, и повезли изувеченную Новикову в больницу мимо великолепного Политехнического музея, в аудитории которого еженедельно возвещается почтеннейшей публике то о новом способе управлять воздухоплаванием, то о таинствах гипнотизма, то о последних чудесах эдиссоновой электротехники. И, когда привезли Новикову в больницу, то, вероятно, по телефону, этому чудесному изобретению конца XIX века, дали знать в дом обер-полицеймейстера, что вот-де в приемном покое такого-то полицейского дома лежит женщина, избитая в конце века XIX по всем правилам начала века XVI…»
Иногда причиной казни могла стать засуха, а поскольку следствие на селе не сильно поражало своей дедукцией, то главным доказательством твоей вины традиционно становилась твоя же «инаковость». Не такой, как все? Или придурковатый? Или, наоборот, шибко умный? Виновен - хуль тут расследовать-то? Качество сельского следствия в полной мере смогли на себе прочувствовать три бабы деревни Пересадовка Херсонской губерни, которых в 1885 году обвинили в том, что они... украли дождь: «В 1885 г. летом в деревне Пересадовке Херсонской губернии был случай расправы крестьян с тремя бабами, которых они сочли за колдуний, задерживающих дождь и производящих засуху. Женщин этих насильно купали в реке, чтобы они указали разъярившимся крестьянам место, где будто бы они спрятали дождь...» (из той же книги).
Аналогичная ситуация произошла в Новогрудском уезде в селе Окопович, на территории современной Белоруссии, где летом 1855 года случилась засуха. В той местности царило поверье, что вызвать дождь можно, если закопать живьем старуху. В один из дней в Окоповиче хоронили детей, и собравшаяся толпа затолкала к внукам в могилу их бабушку. Совершившие это преступление получили по 12 лет каторги (из той же книги).
По сведениям А. Шингарева («Вымирающая деревня», 1907 г.), в начале ХХ века бань в селе Моховатке имелось всего две на 36 семейств, а в соседнем Ново-Животинном - одна на 10 семейств. Большинство крестьян мылись раз-два в месяц в избе, в лотках или просто на соломе. Иногда прямиком в печи. И традиция мытья в печи сохранялась в деревне вплоть до Великой Отечественной войны. Орловская крестьянка, жительница села Ильинское М.Семкина (1919 г.р.), вспоминала: «Раньше купались дома, из ведёрки, никакой бани не было. А старики в печку залезали. Мать выметет печь, соломку туда настелет, старики залезают, косточки греют».
Мыло крестьяне практически не знали, предпочитая лучшему соратнику Мойдодыра щелок. Его изготавливали следующим образом: в чугун клали золу и заливали водой, затем раскаливали камни на огне и опускали их в сосуд, который накрывали крышкой. После того, как раствор остывал и отстаивался, его (щелок) использовали для мытья тела и волос. Кстати, у Лядова на канале недавно вышел выпуск, посвященный жителям одного из племен Южного Судана. Там они точно так же мылись золой.
Не было и необходимой чистоты носильных вещей. Из Пошехонского уезда Ярославской губернии корреспондент делился своими наблюдениями: «Белье меняется весьма редко вследствие экономии. Простирывается белье крайне плохо и неумело». По информации из Мещовского уезда Калужской губернии, крестьяне «рубахи меняют очень редко; иногда чуть ли не два месяца носят одну рубаху и портки; вымоют в холодной воде, поколотят вальком и опять наденут». Нижнего белья (трусов, лифчиков) крестьяне также не знали. («Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы». Материалы этнографического бюро В. Н. Тенишева).
По свидетельству корреспондентов тенишевской программы, «избы крестьян полны всякого рода насекомых, как-то: тараканами, клопами и блохами; на самих же крестьянах иногда бывают и бельевые вши. Головная вошь - обычный спутник всего населения; особенно их много водится на детях. Бабы в свободное время ищут друг у друга в голове. Мать, лаская своего ребенка, непременно поищет в его волосах паразитов...
В летнюю пору крестьян одолевали блохи, даже Петров пост мужики называли блошиным постом. В это период в вологодских деревнях можно было наблюдать такую картину: В избе сидели мужик и баба, совершенно голые, и занимались ловлей блох, нимало не стесняясь, - так принято и ничего здесь нет предосудительного.»
- «Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. материалы этнографического бюро В. Н. Тенишева».
Конечно, многие из исследователей-этнографов (от Тянь-Шанской до Тенишева) были обладателями голубых кровей, а потому их восприятие крестьянской жизни могло подаваться сквозь русофобскую призму видения жизни «зажратых москалей», и единственная причина, по которой современные патриоты не упрекают их в жидопособнической русофобии, кроется в том, что патриоты книжек таких не читают, а ведают лишь красивые «велесовы» книги. Однако ниже мы приведем свидетельство человека, которого упрекнуть в нерусскости невозможно по определению. Это звезда мировой литературы - Лев Толстой. И вот как он описывал свою поездку по нескольким десяткам деревень разных уездов в самом конце XIX века :
«Во всех этих деревнях хотя и нет подмеси к хлебу, как это было в 1891-м году, но хлеба, хотя и чистого, дают не вволю. Приварка - пшена, капусты, картофеля, даже у большинства, нет никакого. Пища состоит из травяных щей, забеленных, если есть корова, и незабеленных, если ее нет, - и только хлеба. Во всех этих деревнях у большинства продано и заложено всё, что можно продать и заложить.
Из Гущина я поехал в деревню Гневышево, из которой дня два тому назад приходили крестьяне, прося о помощи. Деревня эта состоит, так же как и Губаревка, из 10 дворов. На десять дворов здесь четыре лошади и четыре коровы; овец почти нет; все дома так стары и плохи, что едва стоят. Все бедны, и все умоляют помочь им. «Хоть бы мало-мальски ребята отдыхали», - говорят бабы. «А то просят папки (хлеба), а дать нечего, так и заснет не ужинаючи»…
Я попросил разменять мне три рубля. Во всей деревне не нашлось и рубля денег… Точно так же у богатых, составляющих везде около 20%, много овса и других ресурсов, но кроме того в этой деревне живут безземельные солдатские дети. Целая слободка этих жителей не имеет земли и всегда бедствует, теперь же находится при дорогом хлебе и при скупой подаче милостыни в страшной, ужасающей нищете…
Из избушки, около которой мы остановились, вышла оборванная грязная женщина и подошла к кучке чего-то, лежащего на выгоне и покрытого разорванным и просетившимся везде кафтаном. Это один из ее 5-х детей. Трехлетняя девочка больна в сильнейшем жару чем-то в роде инфлуэнцы. Не то что об лечении нет речи, но нет другой пищи, кроме корок хлеба, которые мать принесла вчера, бросив детей и сбегав с сумкой за побором… Муж этой женщины ушел с весны и не воротился. Таковы приблизительно многие из этих семей…
Нам, взрослым, если мы не сумасшедшие, можно, казалось бы, понять, откуда голод народа. Прежде всего он - и это знает всякий мужик - он 1) от малоземелья, оттого, что половина земли у помещиков и купцов, которые торгуют и землями и хлебом. 2) от фабрик и заводов с теми законами, при которых ограждается капиталист, но не ограждается рабочий. 3) от водки, которая составляет главный доход государства и к которой приучили народ веками. 4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в лучшую пору и развращающей их. 5) от чиновников, угнетающих народ. 6) от податей. 7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы.
Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже… На лучших землях не родилось почти ничего, только воротились семена. Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зеленая. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна. Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют».
Другой известный писатель В. Г. Короленко, много лет проживший в деревне конца XIX века, оставил не менее красноречивые свидетельства быта той эпохи: «Вы свежий человек, натыкаетесь на деревню с десятками тифозных больных, видите как больная мать склоняется над колыбелью больного ребенка, чтобы покормить его, теряет сознание и лежит над ним, а помочь некому, потому что муж на полу бормочет в пьяном бессвязном бреду. И вы приходите в ужас. А «старый служака» привык. Он уже пережил это, он уже ужаснулся двадцать лет назад, переболел, перекипел, успокоился… Тиф? Да ведь это у нас всегда! Лебеда? Да у нас этой каждый год!..».
Следует ли удивляться тому, что при таком, чисто Африканском образе жизни у населения была также не только чисто африканская фертильность, но и не менее чисто африканская смертность?
Если Имперская Россия в чем-то и была лидером, то разве что по смертности от оспы, по которой превосходила ту же Венгрию в 50 раз, а Норвегию... в общем, посчитайте сами. Я не знаю данных по странам Африки, но отчего-то мне кажется, что они не сильно отличаются от этих. Перечень же наиболее распространенных заболеваний на Руси, согласно статистическому сборнику России от 1914 г., выглядел так:
На 1 месте находилась чесотка с количеством больных, оцениваемым в 4.735.490 чел. или 23,22% от числа всех болеющих. Ну а по-другому никак! Антисанитария проклятая! На всех воды не хватает (в пустыне же все жили, наверное). А если вы думаете, что такой процент давали в основном среднеазиатские владения Российской империи, то вы сильно ошибаетесь, ведь в тех краях вообще никаких учетов не было и в помине. Так что основной процент учтенных «чесоточников» - это европейская часть России - 4.269.485 чел. Сибирь дала значительно скромнее «результат» - 173.089 чел (в Сибири вообще меньше болезней было благодаря суровому климату), а вот Средняя Азия подкачала - 84.998 чел. (но, опять-таки, даже по средней полосе России данные можно назвать весьма условными, что уж говорить об Азии…).
На 2 месте, как и подобает Африке, - малярия, коей на прогрессивный 1914 год болело 3.537.060 чел. или 17,37% от числа всех болеющих. Основной процент «малярийщиков» по той же причине сосредоточен европейской части России.
На 3 месте скромный и «обаятельный» грипп - 3.440.282 чел. или 16,87% от числа всех болеющих, на 4 - дифтерит с почетными семью процентами, а на пятом... - его величество сифилис - 1.241.822 чел. или 6,09% от числа всех болеющих. А теперь самая жесть. При столь пандемийных масштабах всеразличной заразы в прогрессивной романовской хрустобулочной на 10.000 населения приходилось... 1,3 врача и 1,7 фельшеров (!!!).
Теперь то, что касается средней продолжительности жизни. В работе П.И. Куркина «Рождаемость и смертность в капиталистических государствах Европы» приведены данные, полученные на основании материалов переписи 1897 г. и данных об умерших за 1896-1897 гг. Средняя продолжительность жизни в европейской части России составляла для мужчин - 29,3 года, для женщин - 31,6.
В Украине: для мужчин - 35,3; для женщин - 36,2.
В Белоруссии: для мужчин - 37,0; для женщин - 37,9.
Наибольший вклад в короткую продолжительность жизни вносила, конечно же, детская и младенческая смертность, которая играла роль стихийного регулятора воспроизводства сельского населения. По данным исследований 1887-1896 гг. удельный вес умерших детей до пяти лет в среднем по России составлял 43,2 %, а в ряде губерний - свыше 50 %. Наибольшее число младенцев, примерно каждый четвертый, умирало в летние месяцы. Причиной тому служили кишечные инфекции, характерные для этого времени года. От поноса в 90-е гг., по данным доктора медицины Г. И. Попова, гибло от 17 до 30 % грудных детей. Мало ситуация изменилась и в начале ХХ века. По данным «Врачебно-санитарных хроник» за 1908-1909 гг. младенческая смертность в Тамбовской губернии составляла до 27,3 % (прим. Тамбовская Губерния всегда являлась наиболее благополучной и там смертность никогда не превышала 30%, закономерно была ниже и сама рождаемость).
«По подсчетам демографов, русская крестьянка этого периода (рубеж XIX - XX веков - прим.) рожала в среднем 7 - 9 раз. Среднее число родов у крестьянок в Тамбовской губернии составляло - 6,8 раза, а максимум 17. Вот, некоторые выписки из отчета гинекологического отделения тамбовской губернской земской больницы за 1897, 1901 гг.: «Евдокия Мошакова, крестьянка, 40 лет, замужем 27 лет, рожала 14 раз»; «Акулина Манухина, крестьянка, 45 лет, замужем 25 лет, рожала 16 раз». В условиях отсутствия искусственного регулирования рождаемости количество детей в семье зависело исключительно от репродуктивных возможностей женщины».
- В.Б. Безгин, «Крестьянская повседневность. Традиции конца 19 - начала 20 века».
«… в 1905 г. из каждой 1000 умерших обеих полов в 50 губерниях Европейской России приходилось на детей до 5 лет 606,5 покойников, т.е. почти две трети. Из каждой 1000 покойников мужчин приходилось в этом же году на детей до 5 лет 625,9, из каждой 1000 умерших женщин - на девочек до 5 лет - 585,4. Другими словами, у нас в России умирает ежегодно громадный процент детей, не достигших даже 5-летнего возраста, - страшный факт, который не может не заставить нас задуматься над тем, в каких же тяжелых условиях живет российское население, если столь значительный процент покойников приходится на детей до 5 лет».
- Н.А. Рубакин, «Россия в цифрах» (С-Петербург, издание 1912 года).
К смерти младенцев в деревне относились спокойно, говоря «Бог дал - Бог взял». «Если ртов много, а хлебушка мало, тот по неволе скажешь: «Лучше бы не родился, а если умрет, то и, слава Богу, что прибрал, а то все равно голодать пришлось». Появление лишнего рта, особенно в маломощных семьях, воспринималось с плохо скрываемым раздражением со стороны домочадцев. При появлении очередного ребенка свекровь в сердцах упрекала сноху: «Ишь ты, плодливая, облакалась детьми, как зайчиха. Хоть бы подохли твои щенки». В воронежских селах бабы о смерти младенцев говорили так:
«Да если бы дети не мерли, что с ними и делать, так и самим есть нечего, скоро и избы новой негде будет поставить». Осуждая аборт, рассматривая его как преступление перед Богом, деревенские бабы не считали большим грехом молиться о смерти нежелательного ребенка.»
- В.Б. Безгин, «Крестьянская повседневность. Традиции конца 19 - начала 20 века».
Александр Энгельгардт в своих «Письмах из деревни», сообщал следующее:
«Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску? Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше, и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаём кровь нашу, то есть мужицких детей»
Конечно же, такой уровень нищеты, культуры и образования не мог не порождать и мракобесных суеверий, которые ухудшали и без того плачевное положение крестьянства. Например, крестьяне иной деревни в ожидании спрогнозированного очередными «нострадамусами» конца света могли остановить всю работу и забить весь скот, тем самым обрекая себя на страшный голод зимой. Один из таких случаев отмечал И.Х. Озеров в книге «Экономическая Россия и ее финансовая политика на исходе XIX и в начале XX в.» (1905 г.):
И, в это совсем уж трудно поверить, но на рубеже веков, когда прадеды некоторых из нас уже выкрикивали грозное «НАХУЯ?» из грязной крестьянской колыбели, в селе все еще можно было столкнуться с сожжением ведьм, или... жертвоприношениями. Впрочем, отчего ж трудно поверить, учитывая африканский уровень русской деревни? Еще как правдоподобно.
Наиболее известным является случай сожжения ведьмы Игнатьевой в Новгородской губернии в 1879 году («Врачевское дело», по названию села, в котором разыгралась трагедия). Перед сожжением женщине удалось пожить некоторое время в Санкт-Петербурге, где она на свою беду и нахваталась новомодных прогрессивных фишек, которыми и перепугала до одури односельчан. С собой она привезла столичную косметику и лекарства, которыми хвасталась перед односельчанами, опознавшими в них колдовские зелья. Ситуация усугублялась и тем, что ее приезд совпал со вспышкой какой-то болезни, унесшей жизнь многих крестьян (эка невидаль-то для русской деревни). Как и было веками принято в таких случаях, по красивой народной традиции Игнатьеву обвинили в колдовстве и, собравшись всей деревней (300 человек), сожгли в собственной избе. Чтобы драматичность сложившейся в РИ обстановки была более наглядна, следует отметить, что суд присяжных оправдал участвовавших в расправе крестьян, и лишь трое поджигателей были приговорены к... церковному покаянию.
Вот как эту красивую народную забаву в высокоиндустриальной романовской России описывал Яков Конторович в книге «Средневековые процессы о ведьмах» (1899 г.):
«13 октября 1879 г. временное присутствие Новгородского окружного суда в г, Тихвине, с участием присяжных заседателей, разбирало дело о сожжении солдатки Игнатьевой, слывшей за колдунью. Обстоятельства этого дела заключались в следующем: 4-го февраля 1879 г. в деревне Врачеве Деревской волости Тихвинского уезда была сожжена в своей избе солдатская вдова Аграфена Игнатьева, 50 лет, слывшая среди местного населения еще со времени своей молодости за колдунью, обладавшую способностью «портить» людей. По выходе замуж Игнатьева около 12 лет жила в Петербурге и года за два до своей смерти возвратилась на родину...
В воскресенье 4 февраля в деревне Врачеве происходил в доме крестьян Гараниных семейный раздел и к Гараниным после обеда собралось много гостей. Один из крестьян Никифоров обратился к собравшимся с просьбой защитить его жену от Игнатьевой, которая будто бы собирается ее испортить, как об это выкликала больная Екатерина Иванова. Тогда Иван Андреев-Коншин вызвал Ивана Никифорова в сени и о чем-то советовался с ним и затем, возвратившись в избу, стал убеждать крестьян в необходимости, до разрешение жалобы, поданной уряднику на Игнатьеву, обыскать ее, заколотить в избе и караулить, чтобы она никуда не выходила и не бродила в народе. Все бывшие у Гараниных крестьяне, убежденные, что Игнатьева колдунья, согласились на предложение Коншина, и для исполнения этого решения Иван Никифоров отправился домой и принес гвозди и кроме того несколько лучин. Затем все крестьяне в числе 14 человек отправились к избе Игнатьевой. Войдя в избу, они объявили Игнатьевой, что она «неладно живет», что они пришли обыскать ее и запечатать, и потребовали от Игнатьевой ключи от клети. Когда пришли в клеть, то Игнатьева отворила сундук и стала подавать Коншину разные пузырьки и баночки с лекарствами. Эти лекарственные снадобья, найденные в сундуке Игнатьевой, окончательно убедили крестьян, что она действительно колдунья. Ей велели идти в избу, и когда она туда направилась, то все крестьяне в один голос заговорили: «надо покончить с нею, чтобы не шлялась по белу свету, а то выпустим - и она всех нас перепортит». Решили ее сжечь вместе с избой, заколотив окна и двери. Никифоров взял доску, накрепко заколотил большое окно, выходившее к деревне. После этого Коншин захлопнул дверь и зажженной лучиной зажег солому, стоявшую у стены клети, другие крестьяне зажгли висевшие тут веники, и огонь сразу вспыхнул. Услышав треск загоревшейся соломы, Игнатьева стала ломиться в дверь, но ее сначала придерживали, а потом подперли жердями и заколотили. Дым от горевшей избы был замечен в окрестных деревнях, и на пожар стало стекаться много народу, которого собралось человек триста. Крестьяне не только не старались потушить огонь, но, напротив, говорили: «Пусть горит долго мы промаялись с Грушкой!»
Так как дым и огонь ветром относило на реку, в сторону от избы, на крыше которой лежал толстый слой снега, то крестьяне решили спихнуть крышу; несколько крестьян принялись за это, и один из них разворотил жердью бревна на потолке, чтобы жар скорее проник в избу. После этого огонь охватил всю избу, потолок провалился, и исчезла всякая возможность спасти Игнатьеву. Пожар продолжался всю ночь, и на следующий день на пожарище была только развалившаяся печь и яма с испепелившимися остатками костей Игнатьевой.
К ответственности были привлечены 17 человек. На суде подтвердились все обстоятельства дела; подсудимые и свидетели чистосердечно рассказали все подробности дела. Суд приговорил только троих к церковному покаянию, а остальных оправдал».
В 1893 году в городе Мышкине Ярославской губернии случилась во многом похожая история. Там жители сразу нескольких сел собрались и линчевали некую Марью Маркову, обвиненную в наведении порчи. Причиной тому стало внезапно наступившее сумасшествие (удивительно, конечно, что от такой жизни люди иногда сходили с ума) другой крестьянки Ольги Брюхановой, на которую Маркова якобы и навела порчу. Дальнейшее, согласно все той же книге, происходило следующим образом:
«... наконец, Виноградов предложил затащить Маркову в погреб, чтобы она откопала 100 р., в которых была «порча», и с этой целью принес веревку, надел старухе на шею и потащил ее к погребу, куда вместе с Грязновыми и втолкнул ее, после чего дали ей в руки косарь, требуя, чтобы она откопала «порчу». Наконец, когда Маркова совершенно ослабела, ее оставили в покое. К этому времени стал собираться народ из соседней деревни Петрушино, где уже от мальчишек узнали, что в Синицах «бьют колдунью». Из вновь пришедших кто-то посоветовал Петру Брюханову накалить железный засов, чтобы прижечь ведьме пятки. Петр разложил на дворе костер, но в это время Марья Маркова упала с завалинки, на которой сидела, и скончалась. Ольга Брюханова, находясь все время в сильном истерическом припадке, плясала, хлопала в ладоши и кричала: «Сейчас разделают, разделают!» (снимут порчу).»
Благо, на этот раз главные обвиняемые получили годы каторги. Причем подобные масштабы мракобесия касались не только деревни, но и вполне себе города. Лишь немногим позже аналогичный инцидент произошел прямо в самом центре Москвы на Никольской улице у часовни святого Пантелеймона в 1895 году. Туда привезли чудотворную икону. Чтобы приложиться к ней, из подмосковного села прибыла крестьянка Наталья Новикова. В толпе ходил нищий мальчик, которого она решила угостить яблоком. На ее беду, аккурат в тот момент, когда ребенок его укусил, с ним случился эпилептический припадок. А дальше вершилось ровно то, что обычно и происходит в передовых державах, кормящих всю Европу хлебом. Вот как иронично это описывалось в газете «Новое время»:
«И в ту же минуту Новикова была сбита с ног и десятки рук принялись молотить по ней кулаками… Молотили с яростью, слепо, не жалея, насмерть… И, не случись на Никольской в ту пору опозднившегося прохожего, чиновника Л. Б. Неймана, Новиковой не подняться бы живой из-под града ударов. Г. Нейман бросился в толпу: - Что вы делаете? С ума сошли? - Бей колдунью! - Этот - что тут еще?! - Вишь, заступается… - Заступается? Видно, сам из таких… бей и его! - Уйди, барин! Не место тебе здесь… Наше дело, не господское… - Бей! бей! бей!.. Г. Нейман, обороняясь, как мог, протискался, однако, к Китайскому проезду, где подоспел к нему городовой, чтобы принять полуживую Новикову: она оказалась страшно обезображенною, защитника ее тоже, выражаясь московским жаргоном, отделали под орех… И над сценой этой средневековой расправы ярко сиял электрический фонарь великолепной аптеки Феррейна, и повезли изувеченную Новикову в больницу мимо великолепного Политехнического музея, в аудитории которого еженедельно возвещается почтеннейшей публике то о новом способе управлять воздухоплаванием, то о таинствах гипнотизма, то о последних чудесах эдиссоновой электротехники. И, когда привезли Новикову в больницу, то, вероятно, по телефону, этому чудесному изобретению конца XIX века, дали знать в дом обер-полицеймейстера, что вот-де в приемном покое такого-то полицейского дома лежит женщина, избитая в конце века XIX по всем правилам начала века XVI…»
Иногда причиной казни могла стать засуха, а поскольку следствие на селе не сильно поражало своей дедукцией, то главным доказательством твоей вины традиционно становилась твоя же «инаковость». Не такой, как все? Или придурковатый? Или, наоборот, шибко умный? Виновен - хуль тут расследовать-то? Качество сельского следствия в полной мере смогли на себе прочувствовать три бабы деревни Пересадовка Херсонской губерни, которых в 1885 году обвинили в том, что они... украли дождь: «В 1885 г. летом в деревне Пересадовке Херсонской губернии был случай расправы крестьян с тремя бабами, которых они сочли за колдуний, задерживающих дождь и производящих засуху. Женщин этих насильно купали в реке, чтобы они указали разъярившимся крестьянам место, где будто бы они спрятали дождь...» (из той же книги).
Аналогичная ситуация произошла в Новогрудском уезде в селе Окопович, на территории современной Белоруссии, где летом 1855 года случилась засуха. В той местности царило поверье, что вызвать дождь можно, если закопать живьем старуху. В один из дней в Окоповиче хоронили детей, и собравшаяся толпа затолкала к внукам в могилу их бабушку. Совершившие это преступление получили по 12 лет каторги (из той же книги).