Отбытие поезда
Оригинал взят у staroverov1 в Отбытие поезда
(на фото: кадр из новеллы "Трофимъ", киноальманах "Прибытие поезда", 1995)
Кино - штука обманчивая и до предела самодостаточная, только зрители на самом деле не хотят признать этот факт и придумывают коммуникативный акт: вот режиссёр, совесть мира, хочет сказать тебе и только тебе всю правду (Всю Правду), а остальные пусть жуют попкорн.
Мужик Трофимъ из ревности однажды зарубил топором любовника своей жены, и хотел было повеситься, но не вешалось, пришлось ехать в Петербург искать любви продажных девок, по пути в бордель рассказывая попутчикам про свои неудачи. Попутчики мотали на ус. На Царскосельском (кажется) вокзале Трофимъ повстречал удивительного урода с треногой, этакого недоделанного фотографа, вертящего ручку своей хреновины. Трофимъ, даром что убийца и почти герой своего времени в крестьянском зипуне (то ли Евгений Печорин, то ли Григорий Онегин) удивительному уроду удивился и хотел даже пощупать мелкого беса, а особливо его хреновину, но мелкий бес мелко ругался на своём бесовском (французском) наречии: что херня, вы испортили съёмку, фильмы не будет, а она могла бы стать нашим ответом братьям Люмьер, да вы, мужик в зипуне, сто сорок знаков связать не можете, а всё туда же лезете, национал-предатель. Национал-предатель даже оскорбился таким подозрениям (и кто ж его подозревает - француз, а ведь всем известно, что в Париже хунта и фашисты-бонапартисты, тьфу). Трофимъ плюнул и отправился в публичный дом, где и был прямо из постели доставлен в полицейский участок - увы, подозреваемый в убийстве из ревности был опознан, и дальнейшая его жизнь обещала быть недолгой и мрачной - мрачной, как музыка Шостаковича.
Через сто лет после того под музыку Шостаковича режиссёр, чья фамилия, предположим, Балабанов, вёз на Ленфильм бомбу. Увы, бомбой была не собственно бомба, а многометровый кусок киноплёнки с уникальным материалом. "Прибытие русского поезда". Мрачный мэтр, которого звали, предположим, Алексей Герман, материал забраковал: ни поезда, ни вокзала, на переднем плане только скачущий бородатый мужик. Плёнку резали, искали ракурсы, снова резали, осталось 72 кадра, на которых ни прибытия, ни поезда, и ноль драматургии, ведь не считать же драматургией выброшенные в корзину планы бородатого мужика, которого звали, предположим, Трофимъ.
Историю про Трофима и прибытие поезда снял малым метром человек, которого уже не предположительно звали Алексей Балабанов. Звали. Уже год этот глагол только в прошедшем времени. А кино совсем не то, чем кажется. Это как древний китаец возьмётся описывать полупрозрачную фарфоровую чашку, в которой веса не больше чем три фэня, и расскажет про то, что чашку окружает - а это всего лишь придуманная людьми убогая реальность, хватит тысячи иероглифов. Затем стоит рассказать о мире внутри чашки - это, предположим, чай, и тут не хватит и миллиона иероглифов. В результате получается совершенное описание предмета без самого предмета, и даже не потому, что мы о нём не сказали ни слова, просто эту чашку разбила старая кухарка Хуифен и то ли счастливо скрыла свою оплошность, то ли попалась с поличным и была закопана живой в землю, а вся её родня вырезана до девятого колена.
(на фото: кадр из новеллы "Трофимъ", киноальманах "Прибытие поезда", 1995)
Кино - штука обманчивая и до предела самодостаточная, только зрители на самом деле не хотят признать этот факт и придумывают коммуникативный акт: вот режиссёр, совесть мира, хочет сказать тебе и только тебе всю правду (Всю Правду), а остальные пусть жуют попкорн.
Мужик Трофимъ из ревности однажды зарубил топором любовника своей жены, и хотел было повеситься, но не вешалось, пришлось ехать в Петербург искать любви продажных девок, по пути в бордель рассказывая попутчикам про свои неудачи. Попутчики мотали на ус. На Царскосельском (кажется) вокзале Трофимъ повстречал удивительного урода с треногой, этакого недоделанного фотографа, вертящего ручку своей хреновины. Трофимъ, даром что убийца и почти герой своего времени в крестьянском зипуне (то ли Евгений Печорин, то ли Григорий Онегин) удивительному уроду удивился и хотел даже пощупать мелкого беса, а особливо его хреновину, но мелкий бес мелко ругался на своём бесовском (французском) наречии: что херня, вы испортили съёмку, фильмы не будет, а она могла бы стать нашим ответом братьям Люмьер, да вы, мужик в зипуне, сто сорок знаков связать не можете, а всё туда же лезете, национал-предатель. Национал-предатель даже оскорбился таким подозрениям (и кто ж его подозревает - француз, а ведь всем известно, что в Париже хунта и фашисты-бонапартисты, тьфу). Трофимъ плюнул и отправился в публичный дом, где и был прямо из постели доставлен в полицейский участок - увы, подозреваемый в убийстве из ревности был опознан, и дальнейшая его жизнь обещала быть недолгой и мрачной - мрачной, как музыка Шостаковича.
Через сто лет после того под музыку Шостаковича режиссёр, чья фамилия, предположим, Балабанов, вёз на Ленфильм бомбу. Увы, бомбой была не собственно бомба, а многометровый кусок киноплёнки с уникальным материалом. "Прибытие русского поезда". Мрачный мэтр, которого звали, предположим, Алексей Герман, материал забраковал: ни поезда, ни вокзала, на переднем плане только скачущий бородатый мужик. Плёнку резали, искали ракурсы, снова резали, осталось 72 кадра, на которых ни прибытия, ни поезда, и ноль драматургии, ведь не считать же драматургией выброшенные в корзину планы бородатого мужика, которого звали, предположим, Трофимъ.
Историю про Трофима и прибытие поезда снял малым метром человек, которого уже не предположительно звали Алексей Балабанов. Звали. Уже год этот глагол только в прошедшем времени. А кино совсем не то, чем кажется. Это как древний китаец возьмётся описывать полупрозрачную фарфоровую чашку, в которой веса не больше чем три фэня, и расскажет про то, что чашку окружает - а это всего лишь придуманная людьми убогая реальность, хватит тысячи иероглифов. Затем стоит рассказать о мире внутри чашки - это, предположим, чай, и тут не хватит и миллиона иероглифов. В результате получается совершенное описание предмета без самого предмета, и даже не потому, что мы о нём не сказали ни слова, просто эту чашку разбила старая кухарка Хуифен и то ли счастливо скрыла свою оплошность, то ли попалась с поличным и была закопана живой в землю, а вся её родня вырезана до девятого колена.