НИКОЛАЙ ЦИСКАРИДЗЕ: «Я НАЗЫВАЮ СЕБЯ ТАНКОМ «Т-34»

[n_ts]

Первое, что поразило корреспондента «7Д», оказавшегося в гримуборной Николая Цискаридзе в Большом театре, - это большая ваза с шоколадными конфетами. Второе - то, что Народный артист России и дважды лауреат Государственных премий их с удовольствием поглощал. Согласитесь, нонсенс для человека, составной частью профессии которого является необходимость следить за своей фигурой.
- Николай, говорят, что Майя Плисецкая на вопрос: «Как похудеть?», отвечала лаконично: «Сидеть не жрамши!» А вы конфеты потребляете…
- Да ладно, Майя Михайловна, по свидетельству её партнёров, всю жизнь нормально ела, и чувствовала себя при этом прекрасно. А что касается шоколада, так мы, балетные, все едим его очень много. Так же, как и мясо. Эти продукты необходимы, это же энергия. Что же касается меня лично, то до 30-и лет я вообще ограничений в питании не знал, ел все подряд. К сожалению, с возрастом в организме происходят некие изменения, и теперь уже, конечно, я вечером не налегаю на продукты так, как прежде. Белый хлеб, например, вечером уже не ем. Но днем всегда позволяю, не хочу отказывать себе в обычных человеческих удовольствиях.
- Бокал-другой вина входит в их число?
- А почему нет? Другое дело, что я не очень люблю застолья. Возможно потому, что я - грузин и вырос в обстановке, где люди говорят много тостов, но зачастую не любят делать то, о чем говорят. А я это не приемлю. Не люблю просто слова и никогда не сужу о людях по их словам, только - по поступкам.
- Неужели сами не бывали тамадой?
- Никогда. И прежде всего потому - так уж сложилось, что все мои друзья, близкие, родственники были старше меня. Меня окружало поколение мамы - люди около 50-и лет и знакомые няни, которой когда я родился было 70 лет. Со мной никто не сюсюкался, разговаривали по-взрослому, но я привык быть в положении младшего. Понимаю, что временем этот статус пройдет, но… не тороплюсь. Мне никогда не хотелось вырастать, взрослеть.
- Даже в детстве?
- В детстве тем более. Знаете, у каждого ребенка бывают свои ночные кошмары: кто-то боится темноты, кто-то каких-то страшилок, а я жутко боялся смерти, часто говорил: «Не хочу вырастать, ведь тогда я умру!» Притом, что детство у меня было вполне счастливое.
- Так откуда же возникли страхи?
- Дело в том, что в Грузии принято хоронить долго: покойник несколько дней лежит дома и все это время крышка гроба стоит у подъезда - для того, чтобы все знали: в этом доме траур. Соседи в эти дни говорили почти шепотом, если и включали телевизор, то только очень тихо - дань уважения к людям, у которых горе. Но на меня, ребенка, все это производило чудовищное впечатление, особенно крышка гроба у подъезда. Я страшно переживал, не мог пройти мимо один, всегда ждал, чтобы кто-то сопроводил, мне казалось, что смерть увидит меня и придет.
- Когда соглашались в мюзикле «Ромео и Джульетта» танцевать Смерть, уже не боялись? Пусть не по-детски, но хотя бы из суеверия.
- Наоборот, изображая Смерть сценически, я ощущал свое превосходство, безнаказанность, вечность. Это как раз потрясающий образ. А что касается предрассудков, то, будучи человеком православным, я не суеверен. Хотя вопрос: не грешно ли играть смерть смерть? - я себе задавал. Но рассудил так: с точки зрения религии раньше лицедейство само по себе считалось грехом, а балет - грехом вдвойне. Но постепенно в мире все менялось, строгости смягчались. Правда, Русская православная церковь позже всего приняла именно балет, но все же приняла, смилостивилась над нами. В последние годы и наш Патриарх стал появляться на балетных спектаклях, хотя раньше это было исключено. Даже когда давали благотворительного «Щелкунчика» для детей-сирот и инвалидов, он только говорил торжественную речь перед началом и выходил из зала. И мне очень приятно, что 31 декабря, ко дню моего рождения, я непременно получаю поздравление от Патриархии.
- Что же вы так поторопились с рождением? Дотерпели бы чуть-чуть, родились бы 1 января и были бы на год моложе.
- Мама очень хотела, чтобы меня записали, как родившегося в первый день Нового года, тем более, что я появился на свет поздним вечером. Но когда она стала просить об этом, ей ответили: «Никак не можем это сделать, у нас недовыполнение плана по мальчикам». Оказывается, и такой план существовал… Мама родила меня поздно, в 43 года, и сначала растила одна. Потом у нее появился муж. У нас были замечательные отношения, но… я всегда знал, что это - отчим. А вот такой единицы, как «папа», у меня не было. Если честно, я не очень-то страдал по этому поводу. С такими мамой и няней папа вообще не был нужен.
Отца я никогда не видел, да и не хотел. Не знаю даже, как он выглядит. Но, став взрослым, все-таки ощутил желание посмотреть этому человеку в глаза. Не потому, что мне от него что-то было надо. Ни в коем случае! Просто хотелось его понять. Ведь в моей жизни были очень сложные моменты. Например, когда мне было 15 лет, у мамы случился инсульт, и она чуть не умерла. Если бы скончалась, не знаю, что делал бы. Это был период развала Советского Союза, жили мы бедно, денег ни на что не хватало… Спасибо, что меня забрали к себе супруги Волковы - тетя Люся, мамина школьная подруга, и дядя Володя, ее муж - профессор Академии наук. Они сразу сказали: «Если с мамой случится непоправимое, мы тебя усыновим». А папа, знавший о том, что произошло, не проявился никак. До меня донеслись слухи, что сейчас этого человека уже нет в живых, поэтому мне не хочется говорить о нем что-то плохое, но…
- Вы его не простили?
- Простить это невозможно. Я и не простил - ни его, ни его родственников, о существовании которых я узнал после смерти мамы. При жизни она ничего мне о них не рассказывала. Когда я, будучи совсем мальчишкой, задавал вопросы по поводу отца, мама выдавала 150 версий: то он у меня был летчик, то моряк, то чуть ли не космонавт… Ну, как обычно. Правда, я редко этим интересовался. Честно скажу: не понимаю я таких мужчин. Я - человек по натуре крайне ответственным, не могу представить, как такое возможно. Ведь ребенок - это же все-таки твоя частичка. Так найди в себе мужество нести за это ответственность. А раз не можешь или не хочешь - пеняй на себя. Не будет тебе прощения никогда!.. А вот мама моя была настоящей матерью. Она часто говорила мне: «Сынок, я 43 года прожила без ребенка, поэтому оставшуюся жизнь я посвящу только тебе». И правда, в ее жизни, кроме сына, уже не было ничего. Даже когда встал вопрос: остаться ей с мужем в Тбилиси или ехать в Москву со мной, поступившим в хореографическое училище, она выбрала меня. Отчим не захотел уезжать… К сожалению, он тоже умер, хотя был намного младше мамы.
Мама преподавала в школе физику, математику и астрономию. У нее педагогический стаж был больше 30 лет. Сначала она работала в вечерней школе в сверхзакрытом городе Обнинске, но о тамошней маминой жизни мне мало что известно. Знаю только, что первый ее супруг там погиб. А когда мы жили в Тбилиси, мама работала в элитной, по тбилисским меркам, школе в Ваке - самом престижном районе города. Там в основном учились дети высокопоставленных родителей. Мы жили по тем временам совсем неплохо - мама получала хорошую зарплату, да еще давала много частных уроков, готовя учеников к поступлению в вузы. Соответственно видел я ее достаточно редко, и большее время проводил с няней. Потом мама перешла работать в другую школу - тоже в хорошем районе, но поближе к дому. Так получилось, что ей, всю жизнь преподававшей на русском языке, вдруг пришлось вести уроки в грузинском секторе. Хотя она владела этим языком, но представляете, что такое преподавать на нем технические дисциплины? Очень хорошо помню, как она сидела и выучивала свои предметы на грузинском…Я проучился в этой школе четыре года. Только в русском секторе, где в основном учились армяне и русские - в тех районах, где мы жили, не приветствовалось, чтобы грузинский ребенок учился в русской школе. Но моя мама в этом вопросе была тверда.
- Легко было учиться под маминым крылом?
- Самым большим счастьем для меня было то, что поступив в 10 лет в тбилисское хореографическое училище, я вышел, наконец, из-под постоянного маминого контроля. Мама была очень уважаемым педагогом, и шалить при ней было невозможно, все время следовало держать себя в руках, со страхом ожидая, что в любую секунду мама спустится с 4-го этажа и даст мне по мозгам.
Мама не просто строгая. На ее уроках дети сидели не шелохнувшись - руки за спину, если не записывали что-то в тетради. Муха пролетала, ее было слышно. При этом мама никогда их не ругала, но железную дисциплину поддерживала неукоснительно. В своем кабинете физики она так разместила по классу приборы с отражающей поверхностью, что ей никогда не приходилось вставать, поворачиваться к доске или заглядывать по парты. Она и без этого точно видела, что где происходит, списывает ребенок или нет. Причем детям она все эти зеркала показывала, и они знали, что обмануть маму нереально, списать невозможно, поэтому все их отметки были заслуженными. И они ее любили. Когда мама заболевала, приходили к нам домой целыми классами, приносили цветы, подарки. Вообще, количество цветов в нашей небольшой квартире превышало допустимое, и хрусталем было забито все. Мы из хрустальной посуды ели, пили, били его нещадно, а он все не переводился, его снова дарили. И еду вкусную несли постоянно - многие родители пекли очень хорошо.
- Дома к вам мама так же строго относилась, как и к своим ученикам, или для сына все-таки допускала поблажки?
- Нельзя было, чтобы в школе кто-то ей пожаловался на меня. Тройка или даже четверка в моем дневнике воспринималась ею на уровне национальной катастрофы. Я должен был быть примером для всех. За провинности наказывала меня безумно строго, могла месяц держать в черном теле, лишать всего. Но зато не заставляла ничего делать из-под палки, я занимался только тем, чем хотел.
- Как же мама с таким техническим складом ума, с такими жизненными установками допустила вас в балет?
- Все произошло само собой. Поскольку я был поздним ребенком, меня часто показывали докторам. Те обнаруживали искривление позвоночника, потом, правда, выяснилось, что это просто очень гибкие и подвижные суставы и связки. Но меня все время направляли в клинику к массажистам, которые выравнивали мне позвонок, качали спину. Но так как мама работала в две смены, а няня была очень старенькой и не могла меня возить, я лет с семи ездил один - с пересадками в метро, переходами через большие дороги. И каждый раз приезжая туда, я проходил мимо хореографического училища, которое находилось рядом клиникой и видел в окошко занимающихся там детей. Но сам я не рвался танцевать. А вот когда по телевизору показали «Спящую красавицу», где дети танцевали «Вальс цветов», я вдруг сказал маме: «Мне тоже хочется так научиться». Она ответила: «Но это же возможно только в Ленинграде или в Москве». И тут я выдал: «Так у нас в Тбилиси тоже есть такая школа» - и назвал адрес. Мама согласилась пойти мне навстречу и для начала повела меня к своей подруге, бывшей балерине. Та посмотрела и сказала: «У него очень нестандартные способности, надо показать еще кому-то». Тогда мы с мамой пошли в хореографическое училище. Меня сразу взяли. Я был счастлив от того, что постоянно слышал похвалу в свой адрес. При этом все педагоги, имеющие отношение к балету, говорили маме: «Везите его в Москву». И мама повезла. Но два года подряд меня не принимали. К маминой радости, так как ей совсем не хотелось уезжать из Тбилиси. Ну, представьте себе: середина 80-х годов. Столица Грузии - это не просто рай, это выше рая. Уровень жизни с московским нельзя даже сравнить. По вольности, по быту жить там было все равно, как жить в Париже. А те, кто хотели на досуг слетать в Москву на какой-нибудь концерт или спектакль, просто садились в самолет и летели. Мама часто так летала с подругами: послушать Рихтера или сходить на какую-то нашумевшую премьеру.
- Почему ваш талант не сразу оценили в Москве?
- Здесь оценивали другое. Большой балет - очень сложный мир. Ведь в те времена балет прежде всего был доступом к загранице. И, вообще, этот род деятельности был самым престижным в СССР. Ни спортсмены, ни музыканты не имели такие привилегии, как артисты балета. В последнее время многие наши великие артисты часто рассказывают о том, как им тяжело жилось в Советском Союзе, как их недооценивали, как все деньги они отдавали государству. Но умалчивают о том, что получали зарплату 600 (!) рублей (в то время, как обычные люди в среднем зарабатывали 100-120), что все, включая простых солистов, были допущены к продовольственным и промтоварным распределителям, что они регулярно ездили за границу, что им давали квартиры только в самом центре Москвы и никогда не дальше, что предоставляли дачные участки в самых престижных местах. И все это бесплатно или за совсем смешные суммы. К тому же мальчики имели отсрочку от армии. Поэтому в хореографическое училище попасть было невозможно. Правда, от каждой республики была квота на «национальные кадры». От Грузии - только двое учащихся в год. Я же шел на общих основаниях, но в третий год меня взяли - только потому, что мама все-таки сумела «подсуетиться».
- Она поверила в вас?
- Уверен, что мамой двигало другое. Она так хотела для меня хорошей жизни, так надеялась, что я буду иметь большие возможности, нежели она. Мама обожала путешествовать, вдоль и поперек изъездила Советский Союз и всю жизнь мечтала поехать за границу, посмотреть мир. Но не успела... Помню, когда я уже стал выезжать за рубеж, она, провожая меня, каждый раз говорила: «Посмотри там за меня одним глазком». В общем, тогда мама поняла, что если не поможет мне состояться в профессии, к которой у меня есть способности, моя жизнь не сложится интересно. Поэтому стала помогать. Я много раз говорил о том, что мой балет полностью стоит на ее костях. Мама пожертвовала многим: отказалась от мужа, оставила сытый, вальяжный Тбилиси, где у нее было положение в обществе и уважение, и приехала сюда - жить в съемных квартирах. Со временем, правдами и неправдами нам удалось прописаться и получить комнату в коммунальной квартире. В Москве мама уже не работала. Так совпало, что когда мы переезжали, мне было 13 лет, а ей, соответственно - 55, и она вышла на пенсию. Сначала мы жили на деньги от сдаваемой в Тбилиси квартиры и на мамину пенсию. Потом, после денежной реформы, с деньгами стало совсем туго, но я хорошо учился, и мои стипендии выручали.
- Тяжело было адаптироваться в училище?
- Нет, мне ведь не надо было стараться делать что-то для того, чтобы люди поняли, что я их превосхожу. За меня все сделала природа. С первой секунды моего появления - мы же, маленькие, в трусиках и маечках занимались, - было очевидно, что фигура моя скроена более ладно, чем у моих одноклассников. Разумеется, это вызывало раздражение окружающих, и я долго доказывал, что все равно лучше всех. Мне говорили всякие обидные вещи, типа «понаехали тут…», я тоже отвечал. Родители моих одноклассников писали анонимки в разные инстанции, мол, не может быть такого, чтобы простой грузинский мальчик был талантливее всех наших. Но мне повезло - я сразу попал к великому педагогу, Петру Антоновичу Пестову, с чьим мнением все считались безоговорочно. И первая моя оценка, которую он поставил, была «четыре с плюсом». Так вот этот «плюс» на фоне остальных троек и четверок, моментально поставил меня на высшую ступень. Правда, тогда, будучи ребенком, я не понимал всех этих тонкостей. А вот мама очень переживала.
- Неужели совсем не боялись быть съеденным?
- Абсолютно, я был уверен в собственной гениальности (смеется). Ну, а как иначе? Я просто вытягиваю ногу и делаю это так, как никто не может. Существует эталон линии - другим ее надо старательно вырабатывать, а у меня уже была данность. Но я обижался, что не все сразу хотели признать мои способности. И я доказывал. Иногда в шутку я называю себя танком «Т-34».
- Разве вам не хотелось дружить с кем-то, проводить свободное время в компании друзей-приятелей?
- Не было времени дружить: уроки начинались в 9.00, заканчивались в 20.30 - какая тут дружба? Но, естественно, с детьми я общался, года через два после моего поступления отношения, конечно, нормализовались. Помню, самый сложный период был, когда мой педагог настоял, чтобы на зимние каникулы мама послала меня со всеми детьми в лагерь. И вот я первый раз в жизни поехал. Всеми возможными способами ребята пытались мне показать, что я среди них лишний. Но и они мне были не нужны. Для меня они были неразвитыми, не слышали ничего о тех книгах, которые я уже прочитал, не видели фильмов голливудской классики, которые я в Тбилиси давно пересмотрел, не знали даже таких имен, как Феллини и Висконти. А я на этом вырос. Они не могли отличить картины Тициана от Рембрандта, не видели половины репертуара, который шел в Большом театре, а я видел все. Они не знали разницу между балетами Петипа и балетами Григоровича, а я в этом разбирался, потому что меня образовывали. Никто из них никогда не был в Консерватории, а я бывал там много раз. И потому все они мне были смешны. А они, наоборот, часто смеялись надо мной - дескать, мама меня не тому выучила… Но было в той поездке и хорошее - наконец-то я дорвался до снега! Однажды все уехали на лыжах, а я остался в лагере, потому что ходить на лыжах не умел. И мне было так хорошо одному, на санках, с горки. Никто не толкает, не мешает… Насладился вдоволь.
После двух лет учебы, мне впервые позволили выйти на сцену Большого в массовке спектакля «Тщетная предосторожность». Открылся занавес и… я был буквально ослеплен красотой, поблескивающим золотом старинного зала. Мама потом рассказывала, что на моем лице было какое-то непередаваемое выражение. А я просто ощущал абсолютное счастье.
- Как началась ваша постоянная работа?
- Забавно. Когда мы заканчивали выпускной класс, мне и моей партнерше Марине Ржанниковой сказали, что нас берут в Большой. Мы жили в ожидании. Наконец из театра пришла официальная бумага, где были указаны 10 фамилий, среди которых ни меня, ни ее не оказалось. Страшный удар для нас - мы же действительно в этом выпуске были лучше всех. Меня стали приглашать на работу в другие театры, но я сказал маме: «Кроме Большого театра не пойду никуда!» И вот случилось невозможное. На госэкзамене председателем комиссии был Юрий Николаевич Григорович. Отсмотрев всех, он произнес сакраментальную фразу, которая, кстати, внесена в протоколы хореографического училища: «Грузину - пять, и взять в театр!» Ему сказали, что квота исчерпана, мест нет. Он ответил: «Ничего, мы добавим штатную единицу». И своей рукой вписал меня в список под номером один. А так как Григоровича жутко боялись, то изменить что-либо никто не отважился. Поэтому все списки зачисленных в театр в 92-м году начинаются с фамилии Цискаридзе, за которой остальные перечисляются по алфавиту.
- Вряд ли в театре вас встретили радостно...
- Ну, да, мое появление ведь не входило ни в чьи планы, я никому не был нужен. Но это я сейчас, с высоты своего опыта могу оценить, а тогда только безумно радовался, не подозревая ни о чем. Мой педагог, кстати, очень меня отговаривал: «Ну, зачем тебе туда идти? Там же сплошные кланы. Эти люди никогда не дадут тебе танцевать». Он и маме внушал: «Вы подписали сыну смертный приговор. Большой - это кладбище талантов». Но я ничего этого не понимал и, придя в театр, был совершенно счастлив. Ходил на все репетиции, учил любые танцы, мне все было интересно. Уже через неделю всех поставили танцевать в кордебалете «Лебединого озера». Всех, кроме меня. Спустя месяц ко мне подошел один из педагогов и сказал, что Григорович велел ему готовить со мной партию конферансье в «Золотом веке». А было так - если артист попадал в репертуар Григоровича, то он однозначно оказывался в обойме «выездных». За это человека начинали ненавидеть. А я не просто попал в обойму, меня взяли на партию - так меня готовы были просто убить. И тут еще вдруг во время репетиции в зал заходит Николай Романович Симачев - правая рука Григоровича. Когда мы учились в школе, нас им пугали, говорили: «Григорович - это, конечно, Царь и Бог, но главное слово всегда за Симачевым. Оно - закон». И вот этот человек немножко посмотрел на мою репетицию, потом веле: «Сделайте так». Я сделал. Он сказал: «Хорошо, завтра у вас будет еще репетиция Меркуцио в «Ромео и Джульетте». По театральным меркам это было равносильно указу: «Этого не трогать, неприкосновенно!» Потом многие пытались всячески подставить меня перед Николаем Романовичем. Но они не прочухали одного: я ничего не понимал ни про какие интриги, а только безумно хотел танцевать, причем все, что угодно. Другие отказывались от кордебалета, а я все время ходил и просился: «Поставьте меня сюда, поставьте туда, я могу вынести поднос». В результате - в августе я пришел в театр, а уже в январе отправился на гастроли Большого в Лондон почти на два месяца. Там я танцевал уже четыре сольные партии в разных спектаклях и весь кордебалет.
- И как вам долгожданная заграница?
- На самом деле во время учебы я уже бывал в разных странах. Но там нас, школьников, водили только группами. А тут мы приезжаем в Лондон, мне выдают много-много денег - большую пачку 50-фунтовых купюр. По тем временам для меня это были миллионы. Мне 19 лет, и у меня целое состояние! Помню, спросил у одного из артистов: «Уходя из гостиницы, надо отмечаться?» Он засмеялся: «Иди куда хочешь, главное не опоздай на репетицию и спектакль». И я буквально захлебнулся свободой - можно гулять, где хочешь и когда хочешь, покупать, что хочешь, никто за тобой не следит… У меня крыша вообще уехала. Первое, что сделал - остановил такси, сел в него и, не зная английского, показал на картинку Биг-Бена. Меня привезли, я протянул водителю 50 фунтов, к моему удивлению, он отдал сдачу. Я не представляя даже, сколько может стоить проезд, оказалось, всего три фунта. Сейчас, когда я все это перевариваю, думаю: «Боже, сколько же я тогда потратил денег на всякую ерунду - все время катался на такси, бродил по каким-то магазинчикам, покупал всякие глупости… Но это было счастье. В Москве ведь тогда ничего не было - ни колбасы, ни туалетной бумаги, все одевались в черное и темно-синее…Поэтому-то поездки за рубеж считались настоящим подарком судьбы.
- С коллегами по театру отношения наладились?
- Ну, а как они могли наладиться, когда я буквально ворвался в жизнь Большого театра и сразу же встал на первый план? Вы только представьте себе: мы выезжаем на гастроли и мое имя стоит в одном ряду с именами Натальи Бессмертновой, Гедиминаса Таранды, Аллы Михальченко... А тут еще первая рецензия в Лондонской прессе, где моих взрослых коллег поругали, а меня похвалили. Разумеется, начались нелицеприятные высказывания в мой адрес, а потом и некие действия. К примеру, танцуя Меркуцио, я должен был в какой-то момент выбежать за кулисы, схватить заранее положенный бубен и бежать обратно на сцену, чтобы танцевать с ним. А за мной должна следовать толпа кордебалета, повторяя все то, что делаю я впереди. И вот я выбегаю, смотрю, а бубна нет. И я заплакал - от обиды, от беспомощности, все-таки ребенком еще был. Каким-то чудом меня спасла наша бутафор - выхватила у кого-то бубен и всучила его мне за секунду до выхода… Был и другой эпизод. В спектакле Меркуцио носили на руках пять его друзей. Все эти артисты были гораздо старше меня, и все они когда-то являлись претендентами на эту партию, но так никогда ее и не станцевали. Поэтому, перебрасывая меня на репетициях, они всегда пытались сделать так, чтобы я приземлился лицом в пол. Один раз на прогоне при Григоровиче, они меня так кинули, что я действительно сильно ушибся. Юрий Николаевич ничего не сказал, но на следующий день назначил трехчасовую репетицию. Она действительно шла три часа, и все это время артисты носили меня на руках, не опуская. В итоге из зала они уже не выходили, а выползали…
- Мама успела порадоваться вашему настоящему триумфу?
- Она умерла, когда мне только исполнилось 20 лет. После инсульта мама тяжело болела, сложное это было время... Тогда ведь еще и Юрий Николаевич уходил из театра. Его выживали со страшной силой, целая команда на это работала. К сожалению, мы по сей день расхлебываем последствия того, что эти люди сделали. В общем, невесело мне было в тот период…
- Кто-то поддерживал вас в вашем горе?
- Я уже говорил, что семья Волковых мне очень помогала, они всегда были рядом со мной. А кроме того, когда я пришел в театр, надо мной сразу взяла опеку наша великая балерина и педагог Марина Тимофеевна Семенова, ставшая для меня просто второй мамой. Она мне открыла в жизни очень многое и заслонила от многого - благодаря ей, я так удачно и избежал в театре серьезных ударов. После смерти мамы я был в шоковом состоянии, Марина Тимофеевна как-то усадила меня возле себя и стала долго-долго говорить со мной. Сумела найти какие-то очень правильные слова. И, поверите ли, вывела меня из шока.
- А физические травмы, которыми так богата ваша профессия, вы получали?
- До 2003 года травм у меня не было вообще, я не представлял даже, как это может быть. Я тут ни при чем, все сделали мои родители - они создали феноменально одаренный аппарат, который был предназначен для танца. И земной поклон всем моим педагогам за то, что они этот аппарат не испортили, а научили меня правильно им пользоваться.
- Какой бы ни был аппарат, человек может упасть и повредить себе что-то...
- Так ведь я не падал! Еще раз объясняю: так меня создала природа - я танцевал и не знал, где находятся колени, мышцы, суставы, сухожилия, у меня ни с чем никогда не было проблем. А вот в 2003 году я получил первую, единственную и очень страшную травму - когда во второй раз меня пригласили танцевать спектакль в Парижскую Оперу. На одной из репетиций я поскользнулся и упал. Встал, вижу вылетела коленная чашечка. Сам поставил ее на место. У меня и болевой порог очень низкий, поэтому никогда ничего не болело. Короче, еще полчаса танцевал, а потом все-таки снова упал. Впоследствии оказалось, что за много лет от нагрузок связки давно уже перетерлись и в тот момент окончательно порвались - испытав нестандартную нагрузку, мышцы не справились со своей задачей. Я собирался танцевать и дальше, но директор Парижской Оперы сказала: «Я знаю, ты будешь сейчас говорить, что у тебя ничего не болит. Но умоляю - не как директор, как мать - сделай рентгеновский снимок! Для моего успокоения». Никто не верил, что мне не больно. В общем, я пошел к врачу, мне сделали снимок, и оказалось, что там что-то страшное - все боковые связки порваны, мениск расплющен, крестообразной связки совсем нет, там уже все зарубцевалось, а без нее вообще танцевать нельзя. Короче, необходима операция. Я поехал в Москву, оформить все бумаги, больничные листы, страховки, а потом вернулся в Париж делать операцию. Ее сделали, и после этого у меня начался кожный стафилококк. Мне сделали еще 9 (!) операций - каждая по два с половиной часа под общим наркозом. Девять раз спасали ногу, чтобы не пришлось ее ампутировать.
- Кто-то из близких был с вами во Франции ?
- Не было никого, кроме потрясающей женщины - Гали Казаноб. Это подруга Илзы Лиепы, которую Илза попросила просто сопроводить меня в больницу. Но Галя не только пошла со мной. Когда начался весь мой больничный ад, она на протяжении месяца практически жила возле меня в палате, уходила только на ночь. И если бы не она и переводчица Маша Зонина, которая со мной работала в Парижской Опере, вообще не представляю, как я смог бы там общаться с медперсоналом. Галя и Маша меня просто спасли. Без них я умер бы наверняка. Но они так суетились и подняли такую суматоху, что все встали на уши. Подключилось наше министерство культуры, посольство Франции в России, российское посольство во Франции, французское министерство здравоохранения. После третьей операции сам премьер-министр, господин Рафарэн, прислал в клинику письмо с текстом «Мальчика надо спасти». Естественно после таких «включений» вокруг меня все просто прыгали, бегали, только что кульбиты не делали. Но все, что происходило, я осознавал плохо, так как был в полубреду. Весь этот месяц температура у меня держалась возле отметки 40.
- Для любого человека все, что вы перенесли - ужас, но для артиста балета - ужас удесятеренный. Как же, должно быть, вам было страшно…
- Когда я лежал там, думал не о страхе перед будущем, а о своем прошлом. В моем поколении мало найдется людей, которые состоялись бы в сфере балета так быстро, громко и ярко, как я. И я твердо знал - если в дальнейшем в моей жизни балет будет исключен, мне никогда не будет стыдно за Николая Цискаридзе, который когда-то танцевал на сцене. К тому же я был уверен, что смогу работать кем угодно. Педагогический диплом у меня есть, и я уже работаю педагогом в Большо театре. Так что, поверьте, не боялся я нисколько. А вот больно мне было очень. Если первую операцию я перенес совсем легко, то последующие гораздо хуже. Во время операции мне вводили препарат, который вызывал адскую боль. Наконец-то я узнал, что такое боль. Я был согласен лучше умереть, только бы не терпеть этот кошмар. А еще удручало то, что невозможно было целиком помыться, так как ногу нельзя было мочить. Представляете, что это значит для артиста балета, который привык четыре раза в день ходить в душ?! И температура эта нескончаемая мучила, но невзирая на это, чтобы не было пролежней, меня еще заставляли двигаться. А силы у меня совсем иссякли. Я держался только на капельницах, ничего не ел, похудел страшно. Иногда плакал от боли, жаловался Гале: «Хочу, чтобы это закончилось, не могу больше». Она успокаивала, подбадривала. И я выкарабкался.
После выздоровления, меня отправили в Биарриц, в очень дорогой восстановительный центр для спортсменов экстра-класса. Большой театр оплатил мое пребывание там, российское посольство во Франции дало в сопровождение человека: я же передвигался на костылях. Помню, мы сидим с Машей, которая меня провожала, на вокзале, и вдруг мимо проезжает тележка с багетами. Почувствовав этот запах, я неожиданно говорю: «Маша, ужасно хочу есть, купи мне четыре багета». Она аж подскочила. Конечно, купила, и я стал их… нет, не есть - жрать! От свежего воздуха, от того, что я все-таки встал, у меня появился нечеловеческий аппетит... Так вот приехал я в Биарриц. Поселили меня в люксе с окнами, выходящими на Атлантический океан. И наступила настоящая катастрофа - меня тут же стали заставлять восстанавливать мышцы, а у меня - полная их атрофия, двигаться не могу. Тренировки были дико тяжелыми. Но в этом Центре работают фантастические доктора, которые каждому, кто приезжает к ним на костылях или в кресле-каталке, заново дарят профессию. Хотя я совсем не верил, что вернусь в балет, мечтал просто научиться ходить.
- С чем впервые после реабилитации вы вышли на сцену?
- В то время, когда я лежал в больнице, звезда Парижской Оперы Элизабет Платель тоже получила травму мениска. Она навещала меня, хромая. И мы с ней договорились, что после наших операций первый раз выйдем на сцену вместе. А ее как раз пригласили в Москву. Я говорю: «Давай мы с тобой станцуем адажио из «Раймонды». Она согласилась. И мы действительно станцевали. Следующим моим шагом была партия Злой феи Карабос в «Спящей красавице», которую всегда исполняют мужчины. Другое дело, что танцовщики моего ранга никогда этого не делали, но мне очень хотелось на сцену. Зал был просто битком заполнен - все пришли смотреть на мое окончательное возвращение. Потом я исполнил ту самую партию Смерти в мюзикле «Ромео и Джуельетта» и, наконец, ровно через год после травмы, вышел на сцену с партией Германа в «Пиковой даме» - в балете, специально поставленном для меня. Это был 2004 год. Конечно, ощущения изменились. Прежде мне все давалось очень легко, без усилий, а тут стало страшно, тяжело и… совсем несладко.
- Поэтому вы, помимо балета, охотно, активно и довольно часто участвуете в самых разных не балетных проектах?
- Когда я только пришел в театр, Семенова мне сказала: «Коля, надо готовиться к пенсии». А мне тогда только 18 лет исполнилось. Я на нее посмотрел в ужасе, но она продолжила: «Ты не успеешь моргнуть, как все уже закончится. А згачит, запомни: чем более ты будешь разносторонний, тем интереснее сложится твоя жизнь». Поэтому я никогда не отказывался ни от каких предложений. Вот уже три года с удовольствием сотрудничаю с каналом «Культура» - перед показом балетов у меня вступительное слово. Участвую во всевозможных ток-шоу. И стать членом жюри программы «Танцы на льду» на канале Россия тоже согласился не раздумывая.
- Очень добрым вы оказались в судейском кресле, всем «шестерки» ставили.
- Но дело в том, что я - единственный в жюри был неледовым, хотя мою кандидатуру выбрали именно спортсмены. Меня очень подкупило то, что эти великие люди отдали предпочтение мне. Когда в первый день съемок я спросил Елену Анатольевну Чайковскую: «Какие должны быть критерии при оценке?», - она ответила: «Коля, судите так, как подсказывает ваше сердце, вот, что чувствуете, то и ставьте». Я и ставил.
- Вам уже почти 33 года, юношеский рубеж вы уже давно преодолели. Неужели до сих пор нет близкого человека, с которым вы готовы были бы создать семью?
- Нет, не хочу пока ограничивать себя никакими обязательствами. В отличие от своего папы, я человек очень обстоятельный и если что-то делаю, стараюсь делать это безупречно. Сейчас к созданию идеальной семьи я еще не готов. К счастью, мальчикам не надо спешить с женитьбой так, как девочкам выходить замуж. Вот я и не спешу.
- То есть, эмоциональный порыв, быстрая, стремительная любовь вас не настигнет?
- Помните, как поют в оперетте «Сильва»? «Медленный огонь быстрее греет - это мир давно постиг. А тот, кто быстро пламенеет, - тот охладевает в миг». Очень мудрые слова.

Татьяна ЗАЙЦЕВА, "7 дней", 6-12 ноября 2006