Владимир Зазубрин, «Щепка» (1923) и х/ф «Чекист» (1992)
Оригинал взят у subudaybator в Владимир Зазубрин, «Щепка» (1923) и х/ф «Чекист» (1992)
Оригинал взят у iskander_zombie в Владимир Зазубрин, «Щепка» (1923) и х/ф «Чекист» (1992)
"Во Франции были гильотина, публичные казни. У нас подвал. Казнь
негласная. Публичные казни окружают смерть преступника, даже самого
грозного, ореолом мученичества, героизма. Публичные казни агитируют, дают
нравственную силу врагу. Публичные казни оставляют родственникам и близким
труп, могилу, последние слова, последнюю волю, точную дату смерти. Казненный
как бы не уничтожается совсем.
Казнь негласная, в подвале, без всяких внешних эффектов, без объявления
приговора, внезапная, действует на врагов подавляюще. Огромная, беспощадная,
всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает, как в
мясорубке. После казни нет точного дня смерти, нет последних слов, нет
трупа, нет даже могилы. Пустота. Враг уничтожен совершенно."
Сперва намеревался написать только про кино, но пока собирался, успел дочитать книжку. Пришлось совместить впечатления. Я, конечно, не sublieutenant, и подробного сравнительного анализа устроить не смогу, но вкратце сравню все же эти две вещи.
Сразу оговорюсь - сначала я посмотрел фильм, а уже потом прочитал первоисточник. Как водится «книга оказалась лучше», хотя и экранизация не лишена определенных достоинств - и как адаптация, и как отдельное произведение искусства.
История сама по себе проста как три копейки. В неком провинциальном российском городе на исходе Гражданской войны (или непосредственно после ее завершения) действует губернское отделение ВЧК. Начальником «Губчека» служит Андрей Срубов, потомственный интеллигент, большевик и бывший полковой комиссар РККА. Вот его трудовым будням сюжет и посвящен. Оперативная работа, свидетели и осведомители, антисоветские заговоры и контрреволюционные элементы, облавы, аресты, допросы, приговоры и расстрелы, расстрелы, расстрелы.
Зазубрин повесть написал по мотивам своих бесед с чекистами, с которыми ему довелось пообщаться во время службы в политуправлении РККА в Сибири (куда он попал из партизанского отряда, а туда, в свою очередь, из колчаковской армии). Не берусь судить, что там правда, а что художественный вымысел, но на меня впечатление произвело. Сильная, честная книга. Одно дело, когда про Красный Террор пишут явно антисоветски настроенные авторы, и совсем другое - когда ту же тему раскрывает вполне себе коммунист, симпатизирующий чекистам, но не сглаживающий при этом никаких углов. Что было - то было: и невиновных массу постреляли, и на службу, бывает, брали ублюдков-подонков, и «справедливого правосудия» порой даже изображать не пытались. По уровню жестокости и натурализма чем-то напомнило «Донские рассказы» Шолохова.
Но сейчас интересно взглянуть и оценить, насколько с течением времени революционные события все больше и больше лакировались, табуировались и превращались в неприкосновенный сверкающий миф.
А тогда, в начале 20-ых отношение к совсем недавним делам было совсем иным. Да, «Щепку» тогда все же не опубликовали, но есть нюансы. Если в средне- и поздне-советский период (с послевоенного времени и далее) сама мысль о таком освещении образа чекиста кажется жуткой анафемой и крамолой, то в 20-ых повесть завернули с формулировкой в духе: «товарищ Зазубрин немного перебарщивает и слишком уж сгущает краски, так что в публикации придется отказать». В предисловии В.Правдухина упоминается еще ряд произведений советских авторов начала 20-ых, также затрагивавших в критическом ключе тему революционного террора (причем таки напечатанных произведений) - так что явление было не уникальное.
Что касается экранизации...
Режиссера Рогожкина я весьма уважаю, но изначально, не будучи знаком с первоисточником, ничего от этой картины я не ждал. Ничего хорошего, в смысле. Фильм о «зверствах кровавой гэбни»(тм), снятый в 1992 году - казалось бы, ну что там может быть… Только обличительная чернуха, проклинающая коммуняк и аццкий режЫм, что ж еще.
А поди ж ты… Кино оказалось мощное, и достаточно верное исходному материалу. Несмотря на (все же присутствующую) чернуху, суть Гражданской Войны в полутора часах Рогожкину передать удалось. Да, большая часть хронометража фильма - сплошная скотобойня с трупами, кровью и расстрелами, на грани какой-то некропорнографии. Но вот как-то не чувствуется в этом никакой эксплуатационности. За эксплуатационностью - пожалуйте к китайцам, с их « Бойней в Нанкине» и т.д. Но вот чего-чего, а гнетущей жути тут выше края.
Некоторые детали изменены, а акценты расставлены по-другому.
Например. Предгубчека А.Срубов в фильме - во многом представлен как жертва психического расстройства. Не какой-то там маньяк, нет - но подразумевается, что его участие в революционном движении и карьера в ЧК были вызваны психосексуальными проблемами (половое бессилие и неспособность оплодотворить жену), которые, в совокупности с гибелью отца-контрреволюционера от рук чекистов и общей нелегкостью «палаческой работы», в итоге и приводят его к нервному срыву и последнему пристанищу в доме умалишенных. В книге - все совсем не так. Там Срубов - это человек, влюбленный в Революцию. Буквально. Он любит революцию как живую женщину, наделяя ее человеческими чертами, и во имя этой любви совершает то, что когда-то счел бы немыслимым. И последовательность распада личности в книге обратная - в «Щепке» относительно благополучный человек, связав свою жизнь с великими и страшными историческими процессами, становится все более и более одержим Идеей, и постепенно теряет все: семью, прежний круг общения, уважение окружающих, за исключением коллег-чекистов (городские обыватели боятся «красного жандарма», но никак не уважают), а в конечном итоге и здравый рассудок.
Далее. Сцена отмененного массового расстрела, одна из самых мощных, также серьезно изменена. Во-первых, в «Щепке» речь идет об участниках крестьянского вооруженного восстания, а в фильме - о красноармейцах, виновных в попытке мятежа и убийстве комиссара. Во-вторых, в книге отмена казни «как бы в последний момент» - это тщательно срежиссированная и продуманная пропагандистско-психологическая акция под лозунгом «Обманутым крестьянам советская власть не мстит!». В экранизации же -помилование приговоренных выглядит как спонтанный порыв председателя комиссии, который поддается слабости, словно устав от бесконечных потоков крови. В первом варианте человечнее выглядит система, во втором - главный герой.
Не вошли в фильм «сны Срубова» - что понятно, т.к. реализовать их на том техническом уровне довольно проблематично, но все равно жаль - эпизоды крайне эффектные, страшные и символичные.
Вот например:
"На кровать лег сейчас же. Мать гремела в столовой посудой. Собирала
ужин. Но Срубову хотелось только спать.
Видит Срубов во сне огромную машину. Много людей на ней. Главные
машинисты на командных местах, наверху, переводят рычаги, крутят колеса, не
отрываясь смотрят в даль. Иногда они перегибаются через перила мостков,
машут руками, кричат что-то работающим ниже и все показывают вперед. Нижние
грузят топливо, качают поду, бегают с масленками. Все они черные от копоти и
худы. И в самом низу, у колес, вертятся блестящие диски-ножи. Около них
сослуживцы Срубова--чекисты. Вращаются диски в кровавой массе. Срубов
приглядывается -- черви. Колоннами ползут на машину, мягкие красные черви,
грозят засорить, попортить ее механизм. Ножи их режут, режут. Сырое красное
тесто валится под колеса, втаптывается в землю. Чекисты не отходят от ножей.
Мясом пахнет около них. Не может только понять Срубов, почему не сырым, а
жареным.
И вдруг черви обратились в коров. А головы у них человечьи. Коровы с
человечьими головами, как черви,--ползут, ползут. Автоматические диски-ножи
не поспевают резать. Чекисты их вручную тычут ножами в затылки. И валится,
валится под машину красное тесто. У одной коровы глаза синие-синие.
Хвост--золотая коса девичья. Лезет по Срубову. Срубов ее между глаз. Нож
увяз. Из раны кровью, мясом жареным так и пахнуло в лицо. Срубову душно. Он
задыхается.
На столике возле кровати в тарелке две котлеты. Рядом вилка, кусок
хлеба и стакан молока. Мать не добудилась, оставила. Срубов проснулся,
кричит:
-- Мама, мама, зачем ты мне поставила мясо? Старуха спит, не слышит.
-- Мама!
Против постели трюмо. В нем бледное лицо с острым носом. Огромные
испуганные глаза. Всклокоченные волосы, борода. Срубову страшно
пошевелиться. Двойник из зеркала следит за ним, повторяет все его движения.
И он, как ребенок, зовет:
-- Мама, мама.
Спит, не слышит. Тихо в доме. Шаркает больная нога маятника. Хрипят
часы. Срубов холодеет, примерзает к постели. Двойник напротив. Безумный
взгляд настороже. Он караулит. Срубов хочет снова позвать мать. Нет сил
повернуть языком. Голоса нет. Только тот, другой, в зеркале беззвучно
шевелит губами"
И тому подобных отличий хватает. Естественно, тон книги и тон фильма несколько отличаются В книге дается надежда, что несмотря на ужасы и зверства, "дальше будет лучше и всё было не зря". В фильме - "все плохо, будет только хуже, а жертвы потом вообще окажутся напрасны". Все-таки 92-ой год есть 92-ой, так же как 23-ий есть 23-ий. Время и господствующая идеология всегда накладывает свой отпечаток.
Напоследок я, пожалуй, поделюсь несколькими цитатами из повести и кадрами из фильма - так, чтобы передать атмосферу.
"А именно в торопливости, напряженности, настороженности--в близкой
путанице паутины своей и чужой - будни Срубова. Не спать неделями или спать,
не раздеваясь, на стуле за столом, на столе, в санях, в седле, в автомобиле,
в нагоне, на тормозе, есть всухомятку, на ходу, принять, встретить,
опросить, проинструктировать десятки агентов, прочесть, написать, подписать
сотни бумаг, еле держать голову, еле таскать ноги от усталости -- будни. И
так вот, не раздеваясь, засыпая за столом в кресле или ложась на час, на два
на диван, в непрерывной грязной лавине людей, в белых горах бумаги, в
сине-серых облаках табачного дыма Срубов работал восьмые сутки. (Вообще же
служба в Чека красно-серое, серо-красное. Красный и Белый, Белый и Красный.
И бесконечная путаница паутины--третий год.)
И вот когда все приготовления сделаны, все распоряжения отданы, паутина
чужая прочно оплетена паутиной своей, когда сотрудники с ордерами, с
мандатами посланы куда следует и сделают все, как следует и когда следует,
когда в белом трехэтажном доме тихо и пусто (только в нижнем этаже оставлена
рота батальона ВЧК), когда в ночь с восьмого на девятое нужно ждать
результатов горячечной работы последней недели, когда до начала облавы,
обысков, арестов осталось ровно два часа, когда хочется спать, глаза
красны--раскрыть на столе папку черного сафьяна и одним пальцем рыться в
стопках бумажных клочков, обрывков, перечитывать клочки, обрывки мыслей,
подпирать рукой тяжелую голову, зевать, курить."
"Срубов ясно до боли чувствовал всю безвыходность положения
приговоренных. Ему казалось, что высшая мера насилья не в самом расстреле, а
в этом раздевании. Из белья на голую землю. Раздетому среди одетых. Унижение
предельное. Гнет ожидания смерти усиливался будничностью обстановки. Грязный
пол, пыльные стены, подвал. А может быть, каждый из них мечтал быть
председателем Учредительного
собрания? Может быть, первым министром ревставрированной монархии в
России? Может быть, самим императором? Срубов тоже мечтал стать Народным
Комиссаром не только в РСФСР, но даже и МСФСР. И Срубову показалось, что
сейчас вместе с ними будут расстреливать и его."
"Допрашиваемый посредине кабинета. Яркий свет ему в глаза. Сзади него, с
боков--мрак. Впереди, лицом к лицу,--Срубов. Допрашиваемый видит только
Срубова и двух конвоиров на границе освещаемого куска пола.
Срубов работал с бумагами. На допрашиваемого никакого внимания. Не
смотрел даже. А тот волнуется, теребит хилые, едва пробивающиеся усики.
Готовится к ответам. Со Срубова не спускает глаз. Ждет, что он сейчас начнет
спрашивать. Напрасно. Пять минут--молчание. Десять. Пятнадцать.
Закрадывается сомнение, будет ли допрос. Может быть, его вызвали просто для
объявления постановления об освобождении? Мысли о свободе легки, радостны.
И вдруг неожиданно:
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Спросил и головы не поднял. Будто бы и не он. Все бумаги перекладывает
с места на место. Допрашиваемый вздрогнул, ответил. Срубов и не подумал
записать. Но все-таки вопрос задан. Допрос начался, Надо говорить ответы.
Пять минут--тишина. И опять:
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Допрашиваемый растерялся. Он рассчитывал на другой вопрос. Запнувшись,
ответил. Стал успокаивать себя. Ничего нет особенного, если переспросили.
Новая пауза.
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Это уже удар молота. Допрашиваемый обескуражен. А Срубов делает вид,
что ничего не замечает.
И еще пауза. И еще вопрос:
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Допрашиваемый обессилен, раскис. Не может собраться с мыслями. Сидит он
на табуретке без спинки. От стены далеко. Да и стену не видно. Мрак рыхлый.
Ни к чему не прислониться. И этот свет в глаза. Винтовки конвойных. Срубов,
наконец, поднимает голову. Давит тяжелым взглядом. Вопросов не задает.
Рассказывает, в какой части служил допрашиваемый, где она стояла, какие
выполняла задания, кто был командиром. Говорит Срубов уверенно, как по
послужному списку читает. Допрашиваемый молчит, головой кивает. Он в руках
Срубова.
Нужно подписать протокол. Не читая, дрожащей рукой, выводит свою
фамилию. И только отдавая длинный лист обратно, осознает страшный смысл
случившегося--собственноручно подписал себе смертный приговор.
Заключительная фраза протокола дает полное право Коллегии Губчека
приговорить к высшей мере наказания.
...участвовал в расстрелах, порках, истязаниях красноармейцев и
крестьян, участвовал в поджогах сел и деревень.
Срубов прячет бумагу в портфель. Небрежно бросает:
-- Следующего.
А об этом ни слова. Что был он, что нет. Срубов не любит слабых, легко
сдающихся. Ему правились встречи с ловкими, смелыми противниками, с врагом
до конца."
"Бланк--председатель Губернской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с
контр... Далее вырван неровный лоскут. На уцелевшей полоске записано:
"I. В 9 ч. в. свидание с Арутьевым.
2. Спросить завхоза, почему в этом м-це выдали тухлое сало.
3. Завтра общегородское собрание.
4. Юрасику на штанишки и чего-нибудь сладкого".
Подписанный протокол обыска. На чистом конце синим карандашом: "Террор
необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не
отличалась от работы вождя-теоретика. Один сказал--террор необходим, другой
нажал кнопку автомата-расстреливателя. Главное, чтобы не видеть крови.
В будущем "просвещенное" человеческое общество будет освобождаться от
лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества,
смертоносных бактерии. Тогда не будет подвалов и "кровожадных" чекистов.
Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых
людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений,
реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, и вазелин, в смазочное масло.
О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои
лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет
и слово "жестокость". Останутся одни только химические .реакции и
эксперименты..." Из блокнота.
1. Сдать в газету приказ о регистрации нарезного оружия.
2. Посоветоваться с Начосо.
3. Мысли о терроре систематически записывать. Когда будет
время--написать книгу.
4. Поговорить с профессором Беспалых об электронах.
Обрывок глянцевитой бумаги для черчения. Чертеж
автомата-расстреливателя.
На внутренней стороне использованного пакета мелко красными чернилами:
"Наша работа чрезвычайно тяжела. Недаром чаше учреждение носит название
чрезвычайной комиссии. Бесспорно, и не все чекисты люди чрезвычайные.
Однажды высокопоставленный приятель сказал мне, что чекист, расстрелявший
пятьдесят контрреволюционеров, достоин быть расстрелянным пятьдесят первым.
Очень мило. Выходит, так--мы люди первого сорта, мы теоретически находим
террор необходимым. Хорошо. Примерно получается такая картина--существуют
насекомые-вредители хлебных злаков. И есть у них враги--такие же насекомые.
Ученые-агрономы напускают вторых на первых. Вторые пожирают первых. Хлебец
целиком попадает в руки агрономов. А несчастные истребители больше не нужны
и к числу спокойно кушающих белые булочки причислены быть не могут",
Из дневника Срубова:
"Если расстреливать всю Чиркаловскую--Чулаевскую организацию пятерками
в подвале, потребовалось бы много времени. Чтобы ускорить, вывел больше
половины за город. Сразу всех раздели, поставили на краю канавы-могилы. Боже
просил разрешения разграфить (зарубить шашками)--отказали. Стреляли сразу
десять человек из револьверов в затылки. Некоторые приговоренные от страха
садились на край канавы, свешивали в нее ноги. Некоторые плакали, молились,
просили пощадить, пытались бежать. Картина обычная. Но кругом была конная
цепь. Кавалеристы не выпустили ни одного--порубили. Крутаев выл, требовал
меня--"Позовите товарища Срубова! Имею ценные показания. Приостановите
расстрел. Я еще пригожусь вам. Я идейный коммунист". И когда я подошел к
нему, он не узнал меня, бессмысленно таращил глаза, ревел--"Позовите
товарища Срубова!" Все-таки пришлось расстрелять его. Обнаружилось у него уж
слишком кровавое прошлое, надоели заявления на него, да к тому же, все, что
мог дать нам, он дал.
Но все же меня поразило, привело в восторг большинство этих людей.
Видимо, Революция выучила даже умирать с достоинством. Помню, еще мальчишкой
я читал, как в японскую войну казаки заставили хунхузов рыть могилы, сажали
их на край и поочередно, поодиночке отрубали им головы. Меня восхищало это
восточное спокойствие, невозмутимость, с которым ожидали смертельного удара.
И теперь я прямо залюбовался, когда освещенная луной длинная шеренга голых
людей застыла в совершенном безмолвии и спокойствии, как неживая, как ряд
гипсовых алебастровых статуй. Особенно твердо держались женщины. И надо
сказать, что, как правило, женщины умирают лучше мужчин.
Из ямы кто-то закричал: "Товарищи, добейте!" Соломин спрыгнул в яму на
трупы, долго ходил по ним, переворачивал, добивал. Стрелять было все-таки
плохо. Ночь была хотя и лунная, но облачная.
Когда луна осветила окровавленные лица расстрелянных, лица трупов, я
почему-то подумал о своей смерти. Умерли они--умрешь и ты. Закон земли
жесток, прост--родись, роди, умирай. И я подумал о человеке--неужели он,
сверлящий глазами телескопов эфир вселенной, рвущий границы земли, роющийся
в пыли веков, читающий иероглифы, жадно хватающийся за настоящее, дерзко
метнувшийся в будущее, он, завоевавший землю, воду, воздух, неужели он
никогда не будет бессмертен? Жить, работать, любить, ненавидеть, страдать,
учиться, накопить массу опыта, знаний и потом стать зловонной падалью...
Нелепость...
Возвращались мы с восходом солнца. Проходя к автомобилю, я наступил
ногой на муравейник. Десятки муравьев впились мне в сапоги. Я ехал и думал:
козявка и та вступает в смертельный бой за право жить, есть, родить. Козявка
козявке грызет горло. А мы вот философствуем, нагромоздили разных
отвлеченных теорий и мучаемся. Пепел говорит: "Революция--никакой
философии". А я без "философии" ни шагу. Неужели это только так и есть...
родись, роди, умри?"
"Бесплатные зрители советского театра. Советские служащие. Знаю я вас.
Наполовину потертые английские френчи с вырванными погонами. Наполовину
бывшие барыни в заштопанных платьях и грязных, мятых горжетах. Шушукаетесь.
Глазки таращите. Шарахаетесь, как от чумы. Подлые душонки. А доносы друг на
друга пишете? С выражением своей лояльнейшей лояльности распинаетесь на
целых писчих листах. Гады. Знаю, знаю, есть среди вас и пролезшие в партию
коммунистишки. Есть и так называемые социалисты. Многие яз вас с
восторженным подвыванием пели и поют--месть беспощадная всем супостатам...
Мщение и смерть... Бей, губи их, злодеев проклятых. Кровью мы наших врагов
обагрим. И, сволочи, сторонятся, сторонитесь чекистов. Чекисты--второй сорт.
О подлецы, о лицемеры, подлые белоручки, в книге, в газете теоретически вы
не против террора, признаете его необходимость, а чекиста, осуществляющего
признанную вами теорию, презираете. Вы скажете--враг обезоружен. Пока он жив
-- он не обезоружен. Его главное оружие -- голова. Это уже доказано не раз.
Краснов, юнкера, бывшие у нас в руках и не уничтоженные нами. Вы окружаете
ореолом героизма террористов, социалистов-революционеров. Разве Сазонов,
Калшев, Балмашев не такие же палачи? Конечно, они делали это на фоне
красивой декорации с пафосом, в порыве. А у нас это будничное дело, работа.
А работы-то вы более всего боитесь. Мы проделываем огромную черновую,
черную, грязную работу. О, вы не любите чернорабочих черного труда. Вы
любите чистоту везде и во всем, вплоть до клозета. А от ассенизатора,
чистящего его, вы отвертываетесь с презрением. Вы любите бифштекс с кровью.
И мясник для вас ругательное слово. Ведь все вы, от черносотенца до
социалиста, оправдываете существование смертной казни. А палача сторонитесь,
изображаете его всегда звероподобным Малютой. О палаче вы всегда говорите с
отвращением. Но я говорю вам, сволочи, что мы, палачи, имеем право на
уважение..."
привет гиркинянам(с)
Оригинал взят у iskander_zombie в Владимир Зазубрин, «Щепка» (1923) и х/ф «Чекист» (1992)
"Во Франции были гильотина, публичные казни. У нас подвал. Казнь
негласная. Публичные казни окружают смерть преступника, даже самого
грозного, ореолом мученичества, героизма. Публичные казни агитируют, дают
нравственную силу врагу. Публичные казни оставляют родственникам и близким
труп, могилу, последние слова, последнюю волю, точную дату смерти. Казненный
как бы не уничтожается совсем.
Казнь негласная, в подвале, без всяких внешних эффектов, без объявления
приговора, внезапная, действует на врагов подавляюще. Огромная, беспощадная,
всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает, как в
мясорубке. После казни нет точного дня смерти, нет последних слов, нет
трупа, нет даже могилы. Пустота. Враг уничтожен совершенно."
Сперва намеревался написать только про кино, но пока собирался, успел дочитать книжку. Пришлось совместить впечатления. Я, конечно, не sublieutenant, и подробного сравнительного анализа устроить не смогу, но вкратце сравню все же эти две вещи.
Сразу оговорюсь - сначала я посмотрел фильм, а уже потом прочитал первоисточник. Как водится «книга оказалась лучше», хотя и экранизация не лишена определенных достоинств - и как адаптация, и как отдельное произведение искусства.
История сама по себе проста как три копейки. В неком провинциальном российском городе на исходе Гражданской войны (или непосредственно после ее завершения) действует губернское отделение ВЧК. Начальником «Губчека» служит Андрей Срубов, потомственный интеллигент, большевик и бывший полковой комиссар РККА. Вот его трудовым будням сюжет и посвящен. Оперативная работа, свидетели и осведомители, антисоветские заговоры и контрреволюционные элементы, облавы, аресты, допросы, приговоры и расстрелы, расстрелы, расстрелы.
Зазубрин повесть написал по мотивам своих бесед с чекистами, с которыми ему довелось пообщаться во время службы в политуправлении РККА в Сибири (куда он попал из партизанского отряда, а туда, в свою очередь, из колчаковской армии). Не берусь судить, что там правда, а что художественный вымысел, но на меня впечатление произвело. Сильная, честная книга. Одно дело, когда про Красный Террор пишут явно антисоветски настроенные авторы, и совсем другое - когда ту же тему раскрывает вполне себе коммунист, симпатизирующий чекистам, но не сглаживающий при этом никаких углов. Что было - то было: и невиновных массу постреляли, и на службу, бывает, брали ублюдков-подонков, и «справедливого правосудия» порой даже изображать не пытались. По уровню жестокости и натурализма чем-то напомнило «Донские рассказы» Шолохова.
Но сейчас интересно взглянуть и оценить, насколько с течением времени революционные события все больше и больше лакировались, табуировались и превращались в неприкосновенный сверкающий миф.
А тогда, в начале 20-ых отношение к совсем недавним делам было совсем иным. Да, «Щепку» тогда все же не опубликовали, но есть нюансы. Если в средне- и поздне-советский период (с послевоенного времени и далее) сама мысль о таком освещении образа чекиста кажется жуткой анафемой и крамолой, то в 20-ых повесть завернули с формулировкой в духе: «товарищ Зазубрин немного перебарщивает и слишком уж сгущает краски, так что в публикации придется отказать». В предисловии В.Правдухина упоминается еще ряд произведений советских авторов начала 20-ых, также затрагивавших в критическом ключе тему революционного террора (причем таки напечатанных произведений) - так что явление было не уникальное.
Что касается экранизации...
Режиссера Рогожкина я весьма уважаю, но изначально, не будучи знаком с первоисточником, ничего от этой картины я не ждал. Ничего хорошего, в смысле. Фильм о «зверствах кровавой гэбни»(тм), снятый в 1992 году - казалось бы, ну что там может быть… Только обличительная чернуха, проклинающая коммуняк и аццкий режЫм, что ж еще.
А поди ж ты… Кино оказалось мощное, и достаточно верное исходному материалу. Несмотря на (все же присутствующую) чернуху, суть Гражданской Войны в полутора часах Рогожкину передать удалось. Да, большая часть хронометража фильма - сплошная скотобойня с трупами, кровью и расстрелами, на грани какой-то некропорнографии. Но вот как-то не чувствуется в этом никакой эксплуатационности. За эксплуатационностью - пожалуйте к китайцам, с их « Бойней в Нанкине» и т.д. Но вот чего-чего, а гнетущей жути тут выше края.
Некоторые детали изменены, а акценты расставлены по-другому.
Например. Предгубчека А.Срубов в фильме - во многом представлен как жертва психического расстройства. Не какой-то там маньяк, нет - но подразумевается, что его участие в революционном движении и карьера в ЧК были вызваны психосексуальными проблемами (половое бессилие и неспособность оплодотворить жену), которые, в совокупности с гибелью отца-контрреволюционера от рук чекистов и общей нелегкостью «палаческой работы», в итоге и приводят его к нервному срыву и последнему пристанищу в доме умалишенных. В книге - все совсем не так. Там Срубов - это человек, влюбленный в Революцию. Буквально. Он любит революцию как живую женщину, наделяя ее человеческими чертами, и во имя этой любви совершает то, что когда-то счел бы немыслимым. И последовательность распада личности в книге обратная - в «Щепке» относительно благополучный человек, связав свою жизнь с великими и страшными историческими процессами, становится все более и более одержим Идеей, и постепенно теряет все: семью, прежний круг общения, уважение окружающих, за исключением коллег-чекистов (городские обыватели боятся «красного жандарма», но никак не уважают), а в конечном итоге и здравый рассудок.
Далее. Сцена отмененного массового расстрела, одна из самых мощных, также серьезно изменена. Во-первых, в «Щепке» речь идет об участниках крестьянского вооруженного восстания, а в фильме - о красноармейцах, виновных в попытке мятежа и убийстве комиссара. Во-вторых, в книге отмена казни «как бы в последний момент» - это тщательно срежиссированная и продуманная пропагандистско-психологическая акция под лозунгом «Обманутым крестьянам советская власть не мстит!». В экранизации же -помилование приговоренных выглядит как спонтанный порыв председателя комиссии, который поддается слабости, словно устав от бесконечных потоков крови. В первом варианте человечнее выглядит система, во втором - главный герой.
Не вошли в фильм «сны Срубова» - что понятно, т.к. реализовать их на том техническом уровне довольно проблематично, но все равно жаль - эпизоды крайне эффектные, страшные и символичные.
Вот например:
"На кровать лег сейчас же. Мать гремела в столовой посудой. Собирала
ужин. Но Срубову хотелось только спать.
Видит Срубов во сне огромную машину. Много людей на ней. Главные
машинисты на командных местах, наверху, переводят рычаги, крутят колеса, не
отрываясь смотрят в даль. Иногда они перегибаются через перила мостков,
машут руками, кричат что-то работающим ниже и все показывают вперед. Нижние
грузят топливо, качают поду, бегают с масленками. Все они черные от копоти и
худы. И в самом низу, у колес, вертятся блестящие диски-ножи. Около них
сослуживцы Срубова--чекисты. Вращаются диски в кровавой массе. Срубов
приглядывается -- черви. Колоннами ползут на машину, мягкие красные черви,
грозят засорить, попортить ее механизм. Ножи их режут, режут. Сырое красное
тесто валится под колеса, втаптывается в землю. Чекисты не отходят от ножей.
Мясом пахнет около них. Не может только понять Срубов, почему не сырым, а
жареным.
И вдруг черви обратились в коров. А головы у них человечьи. Коровы с
человечьими головами, как черви,--ползут, ползут. Автоматические диски-ножи
не поспевают резать. Чекисты их вручную тычут ножами в затылки. И валится,
валится под машину красное тесто. У одной коровы глаза синие-синие.
Хвост--золотая коса девичья. Лезет по Срубову. Срубов ее между глаз. Нож
увяз. Из раны кровью, мясом жареным так и пахнуло в лицо. Срубову душно. Он
задыхается.
На столике возле кровати в тарелке две котлеты. Рядом вилка, кусок
хлеба и стакан молока. Мать не добудилась, оставила. Срубов проснулся,
кричит:
-- Мама, мама, зачем ты мне поставила мясо? Старуха спит, не слышит.
-- Мама!
Против постели трюмо. В нем бледное лицо с острым носом. Огромные
испуганные глаза. Всклокоченные волосы, борода. Срубову страшно
пошевелиться. Двойник из зеркала следит за ним, повторяет все его движения.
И он, как ребенок, зовет:
-- Мама, мама.
Спит, не слышит. Тихо в доме. Шаркает больная нога маятника. Хрипят
часы. Срубов холодеет, примерзает к постели. Двойник напротив. Безумный
взгляд настороже. Он караулит. Срубов хочет снова позвать мать. Нет сил
повернуть языком. Голоса нет. Только тот, другой, в зеркале беззвучно
шевелит губами"
И тому подобных отличий хватает. Естественно, тон книги и тон фильма несколько отличаются В книге дается надежда, что несмотря на ужасы и зверства, "дальше будет лучше и всё было не зря". В фильме - "все плохо, будет только хуже, а жертвы потом вообще окажутся напрасны". Все-таки 92-ой год есть 92-ой, так же как 23-ий есть 23-ий. Время и господствующая идеология всегда накладывает свой отпечаток.
Напоследок я, пожалуй, поделюсь несколькими цитатами из повести и кадрами из фильма - так, чтобы передать атмосферу.
"А именно в торопливости, напряженности, настороженности--в близкой
путанице паутины своей и чужой - будни Срубова. Не спать неделями или спать,
не раздеваясь, на стуле за столом, на столе, в санях, в седле, в автомобиле,
в нагоне, на тормозе, есть всухомятку, на ходу, принять, встретить,
опросить, проинструктировать десятки агентов, прочесть, написать, подписать
сотни бумаг, еле держать голову, еле таскать ноги от усталости -- будни. И
так вот, не раздеваясь, засыпая за столом в кресле или ложась на час, на два
на диван, в непрерывной грязной лавине людей, в белых горах бумаги, в
сине-серых облаках табачного дыма Срубов работал восьмые сутки. (Вообще же
служба в Чека красно-серое, серо-красное. Красный и Белый, Белый и Красный.
И бесконечная путаница паутины--третий год.)
И вот когда все приготовления сделаны, все распоряжения отданы, паутина
чужая прочно оплетена паутиной своей, когда сотрудники с ордерами, с
мандатами посланы куда следует и сделают все, как следует и когда следует,
когда в белом трехэтажном доме тихо и пусто (только в нижнем этаже оставлена
рота батальона ВЧК), когда в ночь с восьмого на девятое нужно ждать
результатов горячечной работы последней недели, когда до начала облавы,
обысков, арестов осталось ровно два часа, когда хочется спать, глаза
красны--раскрыть на столе папку черного сафьяна и одним пальцем рыться в
стопках бумажных клочков, обрывков, перечитывать клочки, обрывки мыслей,
подпирать рукой тяжелую голову, зевать, курить."
"Срубов ясно до боли чувствовал всю безвыходность положения
приговоренных. Ему казалось, что высшая мера насилья не в самом расстреле, а
в этом раздевании. Из белья на голую землю. Раздетому среди одетых. Унижение
предельное. Гнет ожидания смерти усиливался будничностью обстановки. Грязный
пол, пыльные стены, подвал. А может быть, каждый из них мечтал быть
председателем Учредительного
собрания? Может быть, первым министром ревставрированной монархии в
России? Может быть, самим императором? Срубов тоже мечтал стать Народным
Комиссаром не только в РСФСР, но даже и МСФСР. И Срубову показалось, что
сейчас вместе с ними будут расстреливать и его."
"Допрашиваемый посредине кабинета. Яркий свет ему в глаза. Сзади него, с
боков--мрак. Впереди, лицом к лицу,--Срубов. Допрашиваемый видит только
Срубова и двух конвоиров на границе освещаемого куска пола.
Срубов работал с бумагами. На допрашиваемого никакого внимания. Не
смотрел даже. А тот волнуется, теребит хилые, едва пробивающиеся усики.
Готовится к ответам. Со Срубова не спускает глаз. Ждет, что он сейчас начнет
спрашивать. Напрасно. Пять минут--молчание. Десять. Пятнадцать.
Закрадывается сомнение, будет ли допрос. Может быть, его вызвали просто для
объявления постановления об освобождении? Мысли о свободе легки, радостны.
И вдруг неожиданно:
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Спросил и головы не поднял. Будто бы и не он. Все бумаги перекладывает
с места на место. Допрашиваемый вздрогнул, ответил. Срубов и не подумал
записать. Но все-таки вопрос задан. Допрос начался, Надо говорить ответы.
Пять минут--тишина. И опять:
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Допрашиваемый растерялся. Он рассчитывал на другой вопрос. Запнувшись,
ответил. Стал успокаивать себя. Ничего нет особенного, если переспросили.
Новая пауза.
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Это уже удар молота. Допрашиваемый обескуражен. А Срубов делает вид,
что ничего не замечает.
И еще пауза. И еще вопрос:
-- Ваше имя, отчество, фамилия?
Допрашиваемый обессилен, раскис. Не может собраться с мыслями. Сидит он
на табуретке без спинки. От стены далеко. Да и стену не видно. Мрак рыхлый.
Ни к чему не прислониться. И этот свет в глаза. Винтовки конвойных. Срубов,
наконец, поднимает голову. Давит тяжелым взглядом. Вопросов не задает.
Рассказывает, в какой части служил допрашиваемый, где она стояла, какие
выполняла задания, кто был командиром. Говорит Срубов уверенно, как по
послужному списку читает. Допрашиваемый молчит, головой кивает. Он в руках
Срубова.
Нужно подписать протокол. Не читая, дрожащей рукой, выводит свою
фамилию. И только отдавая длинный лист обратно, осознает страшный смысл
случившегося--собственноручно подписал себе смертный приговор.
Заключительная фраза протокола дает полное право Коллегии Губчека
приговорить к высшей мере наказания.
...участвовал в расстрелах, порках, истязаниях красноармейцев и
крестьян, участвовал в поджогах сел и деревень.
Срубов прячет бумагу в портфель. Небрежно бросает:
-- Следующего.
А об этом ни слова. Что был он, что нет. Срубов не любит слабых, легко
сдающихся. Ему правились встречи с ловкими, смелыми противниками, с врагом
до конца."
"Бланк--председатель Губернской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с
контр... Далее вырван неровный лоскут. На уцелевшей полоске записано:
"I. В 9 ч. в. свидание с Арутьевым.
2. Спросить завхоза, почему в этом м-це выдали тухлое сало.
3. Завтра общегородское собрание.
4. Юрасику на штанишки и чего-нибудь сладкого".
Подписанный протокол обыска. На чистом конце синим карандашом: "Террор
необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не
отличалась от работы вождя-теоретика. Один сказал--террор необходим, другой
нажал кнопку автомата-расстреливателя. Главное, чтобы не видеть крови.
В будущем "просвещенное" человеческое общество будет освобождаться от
лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества,
смертоносных бактерии. Тогда не будет подвалов и "кровожадных" чекистов.
Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых
людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений,
реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, и вазелин, в смазочное масло.
О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои
лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет
и слово "жестокость". Останутся одни только химические .реакции и
эксперименты..." Из блокнота.
1. Сдать в газету приказ о регистрации нарезного оружия.
2. Посоветоваться с Начосо.
3. Мысли о терроре систематически записывать. Когда будет
время--написать книгу.
4. Поговорить с профессором Беспалых об электронах.
Обрывок глянцевитой бумаги для черчения. Чертеж
автомата-расстреливателя.
На внутренней стороне использованного пакета мелко красными чернилами:
"Наша работа чрезвычайно тяжела. Недаром чаше учреждение носит название
чрезвычайной комиссии. Бесспорно, и не все чекисты люди чрезвычайные.
Однажды высокопоставленный приятель сказал мне, что чекист, расстрелявший
пятьдесят контрреволюционеров, достоин быть расстрелянным пятьдесят первым.
Очень мило. Выходит, так--мы люди первого сорта, мы теоретически находим
террор необходимым. Хорошо. Примерно получается такая картина--существуют
насекомые-вредители хлебных злаков. И есть у них враги--такие же насекомые.
Ученые-агрономы напускают вторых на первых. Вторые пожирают первых. Хлебец
целиком попадает в руки агрономов. А несчастные истребители больше не нужны
и к числу спокойно кушающих белые булочки причислены быть не могут",
Из дневника Срубова:
"Если расстреливать всю Чиркаловскую--Чулаевскую организацию пятерками
в подвале, потребовалось бы много времени. Чтобы ускорить, вывел больше
половины за город. Сразу всех раздели, поставили на краю канавы-могилы. Боже
просил разрешения разграфить (зарубить шашками)--отказали. Стреляли сразу
десять человек из револьверов в затылки. Некоторые приговоренные от страха
садились на край канавы, свешивали в нее ноги. Некоторые плакали, молились,
просили пощадить, пытались бежать. Картина обычная. Но кругом была конная
цепь. Кавалеристы не выпустили ни одного--порубили. Крутаев выл, требовал
меня--"Позовите товарища Срубова! Имею ценные показания. Приостановите
расстрел. Я еще пригожусь вам. Я идейный коммунист". И когда я подошел к
нему, он не узнал меня, бессмысленно таращил глаза, ревел--"Позовите
товарища Срубова!" Все-таки пришлось расстрелять его. Обнаружилось у него уж
слишком кровавое прошлое, надоели заявления на него, да к тому же, все, что
мог дать нам, он дал.
Но все же меня поразило, привело в восторг большинство этих людей.
Видимо, Революция выучила даже умирать с достоинством. Помню, еще мальчишкой
я читал, как в японскую войну казаки заставили хунхузов рыть могилы, сажали
их на край и поочередно, поодиночке отрубали им головы. Меня восхищало это
восточное спокойствие, невозмутимость, с которым ожидали смертельного удара.
И теперь я прямо залюбовался, когда освещенная луной длинная шеренга голых
людей застыла в совершенном безмолвии и спокойствии, как неживая, как ряд
гипсовых алебастровых статуй. Особенно твердо держались женщины. И надо
сказать, что, как правило, женщины умирают лучше мужчин.
Из ямы кто-то закричал: "Товарищи, добейте!" Соломин спрыгнул в яму на
трупы, долго ходил по ним, переворачивал, добивал. Стрелять было все-таки
плохо. Ночь была хотя и лунная, но облачная.
Когда луна осветила окровавленные лица расстрелянных, лица трупов, я
почему-то подумал о своей смерти. Умерли они--умрешь и ты. Закон земли
жесток, прост--родись, роди, умирай. И я подумал о человеке--неужели он,
сверлящий глазами телескопов эфир вселенной, рвущий границы земли, роющийся
в пыли веков, читающий иероглифы, жадно хватающийся за настоящее, дерзко
метнувшийся в будущее, он, завоевавший землю, воду, воздух, неужели он
никогда не будет бессмертен? Жить, работать, любить, ненавидеть, страдать,
учиться, накопить массу опыта, знаний и потом стать зловонной падалью...
Нелепость...
Возвращались мы с восходом солнца. Проходя к автомобилю, я наступил
ногой на муравейник. Десятки муравьев впились мне в сапоги. Я ехал и думал:
козявка и та вступает в смертельный бой за право жить, есть, родить. Козявка
козявке грызет горло. А мы вот философствуем, нагромоздили разных
отвлеченных теорий и мучаемся. Пепел говорит: "Революция--никакой
философии". А я без "философии" ни шагу. Неужели это только так и есть...
родись, роди, умри?"
"Бесплатные зрители советского театра. Советские служащие. Знаю я вас.
Наполовину потертые английские френчи с вырванными погонами. Наполовину
бывшие барыни в заштопанных платьях и грязных, мятых горжетах. Шушукаетесь.
Глазки таращите. Шарахаетесь, как от чумы. Подлые душонки. А доносы друг на
друга пишете? С выражением своей лояльнейшей лояльности распинаетесь на
целых писчих листах. Гады. Знаю, знаю, есть среди вас и пролезшие в партию
коммунистишки. Есть и так называемые социалисты. Многие яз вас с
восторженным подвыванием пели и поют--месть беспощадная всем супостатам...
Мщение и смерть... Бей, губи их, злодеев проклятых. Кровью мы наших врагов
обагрим. И, сволочи, сторонятся, сторонитесь чекистов. Чекисты--второй сорт.
О подлецы, о лицемеры, подлые белоручки, в книге, в газете теоретически вы
не против террора, признаете его необходимость, а чекиста, осуществляющего
признанную вами теорию, презираете. Вы скажете--враг обезоружен. Пока он жив
-- он не обезоружен. Его главное оружие -- голова. Это уже доказано не раз.
Краснов, юнкера, бывшие у нас в руках и не уничтоженные нами. Вы окружаете
ореолом героизма террористов, социалистов-революционеров. Разве Сазонов,
Калшев, Балмашев не такие же палачи? Конечно, они делали это на фоне
красивой декорации с пафосом, в порыве. А у нас это будничное дело, работа.
А работы-то вы более всего боитесь. Мы проделываем огромную черновую,
черную, грязную работу. О, вы не любите чернорабочих черного труда. Вы
любите чистоту везде и во всем, вплоть до клозета. А от ассенизатора,
чистящего его, вы отвертываетесь с презрением. Вы любите бифштекс с кровью.
И мясник для вас ругательное слово. Ведь все вы, от черносотенца до
социалиста, оправдываете существование смертной казни. А палача сторонитесь,
изображаете его всегда звероподобным Малютой. О палаче вы всегда говорите с
отвращением. Но я говорю вам, сволочи, что мы, палачи, имеем право на
уважение..."
привет гиркинянам(с)