Главная тайна мистиков
Самир Сельманович
«Это все о Боге»
Пророк Исайя продолжает разговор о том, как все сущее реагирует на божественное насыщение земли: «Вы выйдете с веселием и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь пред вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам».
Для пророка это гиперприсутствие Бога невозможно воспринимать с помощью одного лишь интеллекта. Присутствие Бога ощущается. Как музыка. Музыка являет. И скрывает. Подобно любому искусству, музыка скрывает избыточный смысл.
Когда Иисус говорил о своих учениях: « Кто имеет уши слышать, да слышит», он обращался не к глухим, а скорее ко всем, кто окружал его. Музыка требует реакции. Объятия. Танца. По словам пророка, все и вся, в том числе горы, холмы и деревья в поле, могут слышать музыку и реагировать на нее. Даже когда рядом нет природы, те, кто слышит музыку, слышат и реакцию мира.
В обширных пригородах Южной Калифорнии пение издают скоростные шоссе; в Нью-Йорке в час пик хлопают двери подземки. Мы слышим музыку в диапазоне настроений от плача до радости, мир меняется, и мы танцуем. Но как только мы начинаем прерывать музыку ответами, мы перестаем слушать. Едва перестав слушать, мы прекращаем танцевать. Мы воздействуем на смысл силой, вместо того, чтобы капитулировать перед тем, что христианский ученый и мистик Юджин Питерсон назвал «непринужденными ритмами благодати».
Для мистиков всех эпох вся ортодоксия, весь закон, традиция и богословие по большому счету не годятся для достижения единства с Богом. Суфии, поэты и мистики ислама, подрывающие костяк современных религиозных концепций, придерживаются мнения, что даже Коран, который они чтят, как речи самого Бога, не выдерживает проверки. Они резонно спрашивают: «Кто же читает любовные письма в объятиях Возлюбленного?»
Религия - раковина. Любовь - жемчужина внутри. Моя знакомая сторонница суфизма Рабия пригласила меня в мечеть в центре Манхэттена, где она бывала каждый четверг вечером начиная с семи. Уходя из дома, я предупредил жену, что вернусь около девяти. Люди начали стягиваться к мечети ровно в семь, они садились на пол, передавали по кругу корзинку с финиками и сладостями, попивали чай, признавали присутствие друг друга. Начался вежливый разговор, более сладкий, чем финики и рахат-лукум. У одного из мужчин болело колено, молодая женщина была беременна, кто-то лишился работы, кто-то приехал в город погостить. Группа благословляла каждого, вновь и вновь читая первую суру Корана «Открывающая» (Аль-Фатиха), по одному разу для каждого из упомянутых. Слушая их, я вспоминал голос Садики, моей бабушки с отцовской стороны, учившей меня этим напевным словам. Она повторяла: «Бисмилляхи, ар-Рахмани, ар-Рахим; Алехамдулиляхи раб6иль аль-лямин; ар-Рахмани, ар-Рахим...» И еще раз. И еще...
Без четверти восемь группа плавно перешла от забот друг о друге к просвещающим и ободряющим словам руководителя, затем - к повторению нараспев имен Бога, к изображению жестами смысла слов. Кульминацией стала пляска дервишей, вращение вокруг своей оси, как вокруг стержня жизни, в котором, согласно Корану, пребывает Бог. Присутствующие вращались против часовой стрелки, правая часть тела нагоняла левую, охватывала сердце, где находится Бог. Левая рука, вскинутая вверх, к небу, олицетворяла принятие любви Бога; правая, опущенная вниз, благословляла землю, на которой мы живем.
Они не спешили.
Направляясь в другое помещение мечети, чтобы разыскать в куче свою обувь, я взглянул на часы и обнаружил, что время уже перевалило за полночь! Когда оно успело пролететь? Я бросился звонить жене, чтобы сообщить, что вернусь позднее, чем рассчитывал. Она не отвечала, и я отправил ей сообщение. Когда я уже собирался распрощаться и уйти, один из дервишей объявил: «Идем наверх ужинать».
- Ужинать? Сейчас?
Ужин у меня уже был - шесть часов назад. С таким же успехом эту трапезу можно было назвать завтраком.
Мысль о еде и болтовне в такой поздний час, в будний день, отдавала для меня, семейного человека, абсурдностью и безответственностью. Но я не знал, как быть, и потому решил остаться. Все братья и сестры, как они называли друг друга, прошли наверх и расселись на полу вокруг низких столов. Город уснул, а здесь продолжалось свидание с Богом! Тарелки передавали из рук в руки, повсюду слышались разговоры, радостный повар вынес огромную кастрюлю чечевичного супа, свежий сыр, оливки и хлеб. Все угощение сдобрили еще пятью аятами «Алв-Фатиха».
К тому времени, как закончился пир, была уже половина второго. Улучив минуту, я спросил:
- А вы завтра работаете?
- Угу-м, - ответили собравшиеся с полными ртами и согласно закивали.
Я засмеялся. Это же нелепо! Здесь были учителя, работники сферы обслуживания, художники, бизнесмены, простые трудолюбивые Нью-йоркцы. Мне ответили добродушным смехом.
Как они могли так жить? Почему они так жили?
Было три часа утра, когда я тихо повернул ключ в двери своего дома, стараясь не разбудить детей. Весна спала, откинув руку, и ждала меня. Внезапно на меня нахлынули воспоминания: двадцать лет назад, когда мы только встречались, мы жили на расстоянии восьмидесяти километров. В разгар рабочей недели, день за днем, неделя за неделей я дожидался, когда родители уснут, выскальзывал из дома, спешил на автобусную остановку, медленно уезжал на автобусе в ночь, пешком доходил до дома, где жила Весна, и ждал, когда она выйдет, чтобы удивить ее рано утром. И все это ради чего? Чтобы пятнадцать минут побыть рядом с ней, провожая ее на утренние занятия. Пройтись с ней бок о бок. Возможно, украдкой поцеловать. Затем я возвращался домой автобусом и весь день ходил разбитый. И она ни разу не спросила, зачем. Потому что знала. Для нее это имело смысл. Это имело смысл и для меня. Мы любили друг друга. Я повторял бы ей вновь и вновь на разные лады, словно «Аль-Фатиху»: «Я люблю тебя».
Посмотрев на нее, лежащую в постели той ночью в Нью-Йорке, и притягивая ее к себе, я задался вопросом: «А как же дар жизни, который нам никогда не понять во всей полноте? Почему бы нам не любить его так же?»
Мистики убеждены, что стремление к Богу слаще любого познания Бога. Они могли бы сказать, что нас «насыщает наш голод» к Богу. Апологет христианства К. С. Льюис сжато выразил эту мысль в книге «Настигнут радостью», вспоминая моменты своей жизни, когда радость познания Бога коснулась его, пусть даже мимолетно. Он утверждал, что эта радость «разительно отличалась и от счастья, и от удовольствия», и являлась «неудовлетворенным желанием, которое само по себе желаннее любого удовлетворения!»
В «Песни песней», одной из книг Еврейской Библии, образ чувственной любви служит для описания экстаза познания Бога и ощущений того, кто познан Им. «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя». В Священном Писании чувственность пронизывает текст из-за ограниченности наших слов о концепции Бога.
Закон не может коснуться Бога. Как и богословие. Как и слова.
И вместо того, чтобы засыпать Бога градом слов или понятий, мистики совершенствовали язык, описывая свои впечатления. На протяжении всей истории они стерегли путь к Богу в условиях опасного для жизни фундаментализма, нарушали искусственные границы между богословием и поэзией, преодолевали прочные стены между религиями и явные пропасти между Богом и человечеством.
Почитая мистический опыт субботнего отдыха, уходящий корнями в иудаизм, святой Фома Аквинский писал:
В субботний день следи,
чтобы шум не доносился из твоего дома.
Исключение - крики страсти возлюбленных..
Суфийский поэт Шамседдин Мохаммед Хафиз писал о Христе:
Я -
отверстие в флейте,
откуда выходит дыхание Христа -
прислушайся к этой
музыке.
И о чистой радости повседневной жизни с Богом:
Бог
и я стали,
словно два толстяка
в крохотной
лодке.
Мы
то и дело сталкиваемся
друг с другом
и смеемся.
Тукарам, индийский поэт XVII века, писал о тщетности наших разговоров о Боге:
Похоже, Бог дал нам не то
лекарство.
А ну-ка, насколько просвещенным ты себя
чувствуешь?
Ручаюсь, у Него припрятан
запас средства, которое
и вправду
помогает.
Христианский учитель церкви, мистик Екатерина Сиенская, писала о своем чувственном восприятии Бога:
«Я не приму отказа», -
Бог говорил
мне
каждую ночь, распахивая объятия
и желая, чтобы мы
танцевали...
Ей вторила Тереза Авильская:
Когда Он касается меня, я вцепляюсь
в небесные простыни так,
как другие возлюбленные - в глинистую ткань земли.
Всякий подлинный экстаз - признак того,
что ты движешься в верном направлении,
и не дай ханжам убедить тебя в обратном.
Во взаимосвязанном мире простой информации недостаточно. Момент, когда нам кажется, что мы кого-то знаем, оказывается моментом, когда мы его не знаем. Уверенность в ближнем, будь он человеком или Богом, бесследно исчезает вместе с отношениями. Признать ограничения нашего языка веры - значит не умалить, а возвеличить Бога. При этом наша любовь становится не более неуловимой, а более реальной.
Без определенности жить в этом мире становится страшно. Мы - слабые создания, нам требуется так много определенности в этой жизни, как только можно получить. Мы теряем работу, здоровье, любимых, дом и знаем, какой изнуряющей бывает неопределенность. Но мучительная неопределенность, связанная с Богом, также служит источником неизмеримого утешения: если мы не владеем Богом, Бог владеет нами.
Это совсем иной род определенности. Наше ощущение незавершенности и наше неутоленное желание манят нас из разумного укромного мирка во вселенную как она есть, где на свободе разворачивается космическая история любви. Вот почему религия и ее слова предназначены для любовников, людей, которые хотят жить испепеляющими страстями и неоправданными надеждами.
То же самое справедливо для стремлений, которые мы считаем совершенно разумными - таких, как наука. Каждое открытие в исследовательской лаборатории - не что иное, как остановка в путешествии любовника. Мой друг Милорад Кожич, генетик из Верхнего Ист-Сайда в Манхэттене,- ученый до мозга костей, один из тех, кто в лаборатории полностью забывает об окружающем мире. Для меня он мистик! И не из-за глубоко интеллектуального, православного магнетизма с оттенком достоевщины, которым он обладает, а потому, что его любовь превосходит его поразительный интеллект. Даже ученый, гигант разума, исходит из определенности, а затем, вступая в веру, бросает вызов доказанному. Каждое открытие начинается с нарушения. Преобладающие данные и большинство ученых могут утверждать одно, но истинный ученый, возлюбленный жизни - вообразите себе человека в сияющем белом одеянии, как у дервишей - вращается посреди лаборатории и видит то, что не могут увидеть другие, страдает от острого и неутолимого желания, стремится к истине и красоте, несмотря на видимость. Этот ученый безумен, если вступает в неведомое. И наоборот, мир сдерживает определенность священника, политика, ученого.
Произнесение первой молитвы было самым отважным поступком в моей жизни, так как явилось актом капитуляции перед чем-то большим, нежели мое единственное «Я» и сумма моих знаний. Я обнаружил, что для большинства людей капитуляция подразумевает отступление, слабость и пассивность. Когда противник сильнее нас, мы капитулируем. Мы гордимся своей способностью стоять насмерть и обороняться больше, чем умением подчиняться и уступать.
Но капитуляция веры - капитуляция перед Возлюбленным, а не врагом. Когда мы делаем шаг к нашему Возлюбленному, мы делаем шаг в мир, где незнание - часть бытия. Свою первую молитву я произнес потому, что почувствовал: отказ от капитуляции - сам по себе рабство. Если я не способен капитулировать перед неизведанным, я не могу любить, а нет более безнадежного рабства, чем неспособность к любви. Даже теперь, спустя четверть века, это единственное слово-молитва - «Бог» - продолжает действовать на меня. Я чувствую, когда мне необходимо произнести его, возможно раз в год, нахожу место, где никого нет, произношу заветное слово, и мир смещается от определенности к возможности, миг становится вечностью, «здесь» превращается в «повсюду», все становится частью целого, и мне открывается новый способ видеть, ощущать и даже запоминать.