Советские домработницы
Недавно, в ленте, у кого-то из друзей увидел ссылку на интересную книгу. Лора Беленкина, "Окнами на Сретенку". Воспоминания о советской Москве и жизни в ней.
А вчера, роясь в интернете при подготовке к экскурсии, наткнулся на еще одни воспоминания о том же месте и времени. И они совместились, как два окуляра бинокля при наведении на резкость. Представляю вам результат, два впечатления о Москве 1930-х:
I. Воспоминания Ролана Быкова:
"В 1934 году отца из киевской промакадемии перевели в Академию внешней торговли в Москве. Поселились мы в коммунальной квартире у Павелецкого вокзала. И конечно же, знаменитый Зацепский рынок - тогда единственный крытый рынок из дерева и металла. Он поднимался ступеньками в виде мавзолея и занимал всю территорию современной площади.
На улице Зацепа мы жили в бывших меблированных комнатах Уралова: 43 комнаты и два туалета - один возле нашей двери. Вшестером мы ютились на тринадцати метрах: отец, мама, я, Ролан маленький, сестра отца - тетя Ната и домработница Женя - тогда многие держали домработниц.
А спали мы так: родители на большой металлической кровати с шишечками, Ролан поперек у них в ногах, я с тетей Натой на диване, а Женя на деревянной раскладушке, которая утром складывалась и выставлялась в коридор.
Вместо шкафа одежду мы вешали в стенную нишу, а многие вещи хранились под кроватью в чемоданах. Отец, например, всегда носил один непременно бостоновый костюм, а когда он изнашивался, шил новый.
Мама наша окончила восемь классов русской гимназии на Украине и поступила в театральный институт. Но со второго курса ее выгнали и за прогулы, и за то, что она дочь нэпмана (она была из зажиточной еврейской семьи)".
Сравните это с воспоминаниями Лоры Беленкиной про быт ее дяди:
"В один из тех дней мы наконец поехали к дяде Илье, или Эле, как его называли все родные. Дом, в котором он жил, сразу произвел на меня сильное впечатление (как, впрочем, впечатлял он и всех, кому доводилось там бывать). Этого дома уже нет, как нет рядом с ним и старинного дома с колоннами, где потолки были расписаны крепостными художниками, как нет Собачьей площадки и вообще всего того уголка старинной Москвы.
Дядя жил в Николопесковском переулке (позже - улица Вахтангова). С улицы была железная ограда, за оградой - старые липы и яблони и в глубине - двухэтажный деревянный дом, снаружи покрытый белой штукатуркой с желтыми переплетениями по фасаду Слева под балконом несколько ступенек вели в “черный ход”. Парадный вход был с правой стороны, им пользовались редко, и он был закрыт тяжелыми засовами и цепями.
Через сени черного хода посетитель попадал на кухню с большой дровяной плитой (правда, чаще пользовались керосинками). Кухня сразу окутывала своим постоянным приятным запахом чего-то вкусного и чеснока. Запах не пропадал никогда и даже немного чувствовался в передней. Справа из кухни маленькая дверца вела в крошечную комнату для прислуги, там умещались только кровать и комодик, зато она была двухсветная. В полу кухни располагался люк, через который можно было спускаться в подпол, где в бочках хранилась вкуснейшая квашеная капуста.
А дверь напротив сеней вела в переднюю: прямо - парадный вход, справа - в большую столовую, а слева - самое примечательное - лестница на второй этаж. Желтые ступеньки и широкие перила всегда до блеска натирали воском. Позже мне доводилось съезжать по этим перилам, это не поощрялось, конечно, но какое удовольствие! И вообще, у дяди была собственная лестница, уже одним этим эта квартира отличалась от всех других. Под лестницей еще была каморка, всегда запертая на замок. Там была кладовая, где хранились крупы и сервизы.
На втором этаже было две комнаты. Дядин кабинет, где всегда пахло лекарствами и еще чем-то очень чистым, медицинским. Там стоял большой письменный стол, по стенам - книжные полки и стеклянный шкафчик, полный каких-то баночек и бутылочек. Вторая комната - спальня с балконом. Обе эти комнаты, как и столовая внизу, имели по два больших окна на две стороны, так что откуда-нибудь всегда заглядывало солнце, и на стенах и на полу плясали тени от листвы лип и яблонь. Между кабинетом и спальней была ванная, тоже с окном, с белоснежной ванной при дровяной печурке; еще там была раковина с синим луковичным рисунком, где кран был как маленький душик. Мебель у дяди была простая. В спальне, правда, стоял гарнитур цвета слоновой кости - две кровати рядом, два ночных столика и шкаф, но вещи эти были простые, без всяких претензий. Внизу стоял буфет темного дерева с синим стеклом, два огромных кресла и диван, обтянутые темным дерматином, - случайные предметы, просто служившие своим целям.
Дом дядин привлекал не роскошной обстановкой, а особым уютом оштукатуренных, обтесанных бревенчатых стен, проложенных для тепла паклей, своих белоснежных кафельных печей (я любила подолгу стоять, приложив щеку к их гладкому нежному теплу). Дом привлекал спокойным, сдержанным укладом, который заставлял забывать на время все волнения, отключал от шумного тревожного мира вокруг.
В тот год, когда мы приехали, дядю временно “уплотнили”: в столовую внизу вселили какое-то семейство, но их вскоре выселили, во всяком случае, я совсем не помню этих людей.
Жену дяди Эли звали Любочкой ... В то время жива была еще мать тети Любы, грузная чернобровая усатая старушка, которую я мысленно вижу сидящей за столом и перебирающей крупу - занятие, очень удивившее мою маму В этой семье любили каши, картошку почти никогда не ели. Вообще же готовили необыкновенно вкусно, особенно борщи, да и другие супы, даже я там ела, кажется, неплохо. Все там нравилось, может быть, не в последнюю очередь благодаря накрахмаленным белоснежным скатертям и тяжелым серебряным ложкам, а под вилки клались смешные подставочки. Больше же всего меня поразила серебряная сахарница с изображением “богатырской заставы”. В наши первые посещения дяди меня именно поражали все эти вещи, бревенчатые стены, запахи. Мной там мало занимались, да и меня люди интересовали меньше. У дяди тогда была рябенькая шустрая домработница Саша. Тетя Люба вызывала ее к себе наверх стуком в пол каблуком. Эта Саша очень любила детей и вскоре перешла работать в детский сад. Меня она часто обнимала и называла “моя крошка”. Хотя я была довольно ершистым ребенком, ласки Саши мне не были неприятны. Запомнилось, как она везет меня в трамвае в нашу “Фантазию”. Крепко прижав меня к себе, она протискивается вперед, следя, как бы меня не раздавили: “Ах ты, моя крошечка”, - и еще что-то, мне непонятное".
А вот воспоминания Беленкиной уже про их собственную жизнь:
В апреле 1930 года мы переехали на свою первую квартиру в свою первую московскую комнату в коммунальной квартире: уехала наконец в Америку та сотрудница, и мы до ее возвращения заселили ее комнату на углу Воронцовской улицы и Глотова переулка, дом 24/6, квартира 89, на первом этаже.
Въехали, расставили свои три белые железные кровати, поставили одну на другую большие плетеные корзины, рядом - сундук да еще мой маленький детский столик. Больше у нас ничего не было. Денег не было тоже.
Наконец папе дали в рассрочку обеденный стол, простенький буфет, платяной шкаф и шесть венских стульев, на всех этих вещах были металлические бирочки “Металлоимпорт, НКВТ”. Вынесли на кухню керосинки, но там оказался газ. Правда, соседки так привыкли к примусам и керосинкам, что чаще готовили на них. Где-то на рынке купили кустарный кухонный столик. Папа смастерил из ящика и фанерных дощечек маленький туалетный столик, обил его желтой клеенкой, мама надела на железную тарелку над лампой кружева, получилось что-то вроде абажурчика. Окна занавесили шторами из простыней - папа сделал так, что они задвигались и раздвигались на веревочном шнуре.
На стену над моей кроватью повесили текинский коврик, вышитый когда-то бабушкой Верой. Мы были довольны, к большему уюту мои родители стремиться и не думали".
А вчера, роясь в интернете при подготовке к экскурсии, наткнулся на еще одни воспоминания о том же месте и времени. И они совместились, как два окуляра бинокля при наведении на резкость. Представляю вам результат, два впечатления о Москве 1930-х:
I. Воспоминания Ролана Быкова:
"В 1934 году отца из киевской промакадемии перевели в Академию внешней торговли в Москве. Поселились мы в коммунальной квартире у Павелецкого вокзала. И конечно же, знаменитый Зацепский рынок - тогда единственный крытый рынок из дерева и металла. Он поднимался ступеньками в виде мавзолея и занимал всю территорию современной площади.
На улице Зацепа мы жили в бывших меблированных комнатах Уралова: 43 комнаты и два туалета - один возле нашей двери. Вшестером мы ютились на тринадцати метрах: отец, мама, я, Ролан маленький, сестра отца - тетя Ната и домработница Женя - тогда многие держали домработниц.
А спали мы так: родители на большой металлической кровати с шишечками, Ролан поперек у них в ногах, я с тетей Натой на диване, а Женя на деревянной раскладушке, которая утром складывалась и выставлялась в коридор.
Вместо шкафа одежду мы вешали в стенную нишу, а многие вещи хранились под кроватью в чемоданах. Отец, например, всегда носил один непременно бостоновый костюм, а когда он изнашивался, шил новый.
Мама наша окончила восемь классов русской гимназии на Украине и поступила в театральный институт. Но со второго курса ее выгнали и за прогулы, и за то, что она дочь нэпмана (она была из зажиточной еврейской семьи)".
Сравните это с воспоминаниями Лоры Беленкиной про быт ее дяди:
"В один из тех дней мы наконец поехали к дяде Илье, или Эле, как его называли все родные. Дом, в котором он жил, сразу произвел на меня сильное впечатление (как, впрочем, впечатлял он и всех, кому доводилось там бывать). Этого дома уже нет, как нет рядом с ним и старинного дома с колоннами, где потолки были расписаны крепостными художниками, как нет Собачьей площадки и вообще всего того уголка старинной Москвы.
Дядя жил в Николопесковском переулке (позже - улица Вахтангова). С улицы была железная ограда, за оградой - старые липы и яблони и в глубине - двухэтажный деревянный дом, снаружи покрытый белой штукатуркой с желтыми переплетениями по фасаду Слева под балконом несколько ступенек вели в “черный ход”. Парадный вход был с правой стороны, им пользовались редко, и он был закрыт тяжелыми засовами и цепями.
Через сени черного хода посетитель попадал на кухню с большой дровяной плитой (правда, чаще пользовались керосинками). Кухня сразу окутывала своим постоянным приятным запахом чего-то вкусного и чеснока. Запах не пропадал никогда и даже немного чувствовался в передней. Справа из кухни маленькая дверца вела в крошечную комнату для прислуги, там умещались только кровать и комодик, зато она была двухсветная. В полу кухни располагался люк, через который можно было спускаться в подпол, где в бочках хранилась вкуснейшая квашеная капуста.
А дверь напротив сеней вела в переднюю: прямо - парадный вход, справа - в большую столовую, а слева - самое примечательное - лестница на второй этаж. Желтые ступеньки и широкие перила всегда до блеска натирали воском. Позже мне доводилось съезжать по этим перилам, это не поощрялось, конечно, но какое удовольствие! И вообще, у дяди была собственная лестница, уже одним этим эта квартира отличалась от всех других. Под лестницей еще была каморка, всегда запертая на замок. Там была кладовая, где хранились крупы и сервизы.
На втором этаже было две комнаты. Дядин кабинет, где всегда пахло лекарствами и еще чем-то очень чистым, медицинским. Там стоял большой письменный стол, по стенам - книжные полки и стеклянный шкафчик, полный каких-то баночек и бутылочек. Вторая комната - спальня с балконом. Обе эти комнаты, как и столовая внизу, имели по два больших окна на две стороны, так что откуда-нибудь всегда заглядывало солнце, и на стенах и на полу плясали тени от листвы лип и яблонь. Между кабинетом и спальней была ванная, тоже с окном, с белоснежной ванной при дровяной печурке; еще там была раковина с синим луковичным рисунком, где кран был как маленький душик. Мебель у дяди была простая. В спальне, правда, стоял гарнитур цвета слоновой кости - две кровати рядом, два ночных столика и шкаф, но вещи эти были простые, без всяких претензий. Внизу стоял буфет темного дерева с синим стеклом, два огромных кресла и диван, обтянутые темным дерматином, - случайные предметы, просто служившие своим целям.
Дом дядин привлекал не роскошной обстановкой, а особым уютом оштукатуренных, обтесанных бревенчатых стен, проложенных для тепла паклей, своих белоснежных кафельных печей (я любила подолгу стоять, приложив щеку к их гладкому нежному теплу). Дом привлекал спокойным, сдержанным укладом, который заставлял забывать на время все волнения, отключал от шумного тревожного мира вокруг.
В тот год, когда мы приехали, дядю временно “уплотнили”: в столовую внизу вселили какое-то семейство, но их вскоре выселили, во всяком случае, я совсем не помню этих людей.
Жену дяди Эли звали Любочкой ... В то время жива была еще мать тети Любы, грузная чернобровая усатая старушка, которую я мысленно вижу сидящей за столом и перебирающей крупу - занятие, очень удивившее мою маму В этой семье любили каши, картошку почти никогда не ели. Вообще же готовили необыкновенно вкусно, особенно борщи, да и другие супы, даже я там ела, кажется, неплохо. Все там нравилось, может быть, не в последнюю очередь благодаря накрахмаленным белоснежным скатертям и тяжелым серебряным ложкам, а под вилки клались смешные подставочки. Больше же всего меня поразила серебряная сахарница с изображением “богатырской заставы”. В наши первые посещения дяди меня именно поражали все эти вещи, бревенчатые стены, запахи. Мной там мало занимались, да и меня люди интересовали меньше. У дяди тогда была рябенькая шустрая домработница Саша. Тетя Люба вызывала ее к себе наверх стуком в пол каблуком. Эта Саша очень любила детей и вскоре перешла работать в детский сад. Меня она часто обнимала и называла “моя крошка”. Хотя я была довольно ершистым ребенком, ласки Саши мне не были неприятны. Запомнилось, как она везет меня в трамвае в нашу “Фантазию”. Крепко прижав меня к себе, она протискивается вперед, следя, как бы меня не раздавили: “Ах ты, моя крошечка”, - и еще что-то, мне непонятное".
А вот воспоминания Беленкиной уже про их собственную жизнь:
В апреле 1930 года мы переехали на свою первую квартиру в свою первую московскую комнату в коммунальной квартире: уехала наконец в Америку та сотрудница, и мы до ее возвращения заселили ее комнату на углу Воронцовской улицы и Глотова переулка, дом 24/6, квартира 89, на первом этаже.
Въехали, расставили свои три белые железные кровати, поставили одну на другую большие плетеные корзины, рядом - сундук да еще мой маленький детский столик. Больше у нас ничего не было. Денег не было тоже.
Наконец папе дали в рассрочку обеденный стол, простенький буфет, платяной шкаф и шесть венских стульев, на всех этих вещах были металлические бирочки “Металлоимпорт, НКВТ”. Вынесли на кухню керосинки, но там оказался газ. Правда, соседки так привыкли к примусам и керосинкам, что чаще готовили на них. Где-то на рынке купили кустарный кухонный столик. Папа смастерил из ящика и фанерных дощечек маленький туалетный столик, обил его желтой клеенкой, мама надела на железную тарелку над лампой кружева, получилось что-то вроде абажурчика. Окна занавесили шторами из простыней - папа сделал так, что они задвигались и раздвигались на веревочном шнуре.
На стену над моей кроватью повесили текинский коврик, вышитый когда-то бабушкой Верой. Мы были довольны, к большему уюту мои родители стремиться и не думали".