Золотой век русского театра
Не только у литературы был Золотой век при Николае Павловиче
Государь Николай Павлович страстно любил театр. По обилию талантов русский театр тогда был в блестящем состоянии. Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Рязанцев (Иван Васильевич), Дюр (Николай Осипович), Мартынов (Александр Евстафьевич), Самойловы (отец и сын), Максимов (Алексей Михайлович), Асенкова (Варвара Николаевна), не говоря уже о второстепенных артистах, могли быть украшением любой европейской сцены.
вот что мне рассказывал известный французский актер Виктор Верне о русских артистах того времени. "Когда мы приехали, - говорил Верне, - в Петербург в начале тридцатых годов (1830-х), нам сказали, что на русской сцене играют "Свадьбу Фигаро": нам это показалось забавным, и мы, ради курьёза, пошли посмотреть. Посмотрели да и ахнули: такое прекрасное исполнение произведения Бомарше сделало бы честь французской комедии.
Каратыгины, Рязанцев, Сосницкая и Асенкова были безукоризненны, но более всех нас поразил Сосницкий в роли Фигаро. Это было олицетворение живого, плутоватого испанца; какая ловкость, какая мимика! Он был легче пуха и неуловимей ветра, - выразился Верне.
Этому блестящему состоянию русского театра, кроме высочайшего внимания, искусство было обязано также известным любителям сцены: князю Шаховскому, Грибоедову, Катенину, Гнедичу, Кокошкину (Федор Федорович-старший), которые сердечно относились к артистам, давали им возможность развиваться в своем кружке и в то же время писали для сцены.
Тальони
Балет тоже отличался блеском, имея во главе первоклассных европейских балерин: Тальони (Мария), Фанни Эльслер, Черрито (Фанни), Карлоту Гризи (из русских Андреянова (Елена Ивановна), Смирнова и Шлефохт (Ольга Тимофеевна)), а французский театр (Михайловский) по своему составу мог соперничать с Comédie-Française; довольно назвать супругов Аллан, Брессана (Проспер), Дюфура, Плесси (Жанна), Вольнис (Леонтина), Мейер, Бертон, Руже, Готи, Верне, позднее Лемениль и другие...
Театр был любимым удовольствием государя Николая Павловича, и он на все его отрасли обращал одинаковое внимание; скабрезных пьес и фарсов не терпел, прекрасно понимал искусство и особенно любил "haute comedie", а русскими любимыми пьесами были: "Горе от ума" (Грибоедова) и "Ревизор" (Гоголя).
Пьесы ставились тщательно, как того требовало достоинство императорского театра, на декорации и костюмы денег не жалели, чем и пользовались чиновники, наживая большие состояния; постановка балетов, по их смете, обходилась от 30 до 40 тысяч.
За малейший беспорядок государь взыскивал с распорядителей строго и однажды приказал посадить под арест на три дня известного декоратора и машиниста Роллера за то, что, при перемене, одна декорация запуталась за другую.
Он был не повинен в цензурных безобразиях того времени, где чиновники, стараясь выказать свое усердие, были "les гоуаlistes plus que le roi". Лучшим доказательством тому служит, что он лично пропустил для сцены "Горе от ума" и "Ревизора".
Вот как был пропущен "Ревизор". Жуковский (Василий Андреевич), покровительствовавший Гоголю, однажды сообщил государю, что молодой талантливый писатель Гоголь написал замечательную комедию, в которой с беспощадным юмором клеймит провинциальную администрацию и с редкой правдой и комизмом рисует провинциальные нравы и общество. Государь заинтересовался.
- Если вашему величеству в минуты досуга будет угодно ее прослушать, то я ее прочел бы вам.
Государь охотно согласился. С удовольствием выслушал комедию, смеялся от души и приказал поставить на сцене. Впоследствии он говаривал: - В этой пьесе досталось всем, а мне в особенности. Рассказ этот я слышал неоднократно от М. С. Щепкина, которому, в свою очередь, он был передан самим Гоголем.
Во внимание к таланту В. А. Каратыгина (?), он ему дозволил исключительно один раз в свой бенефис дать "Вильгельма Телля", так как Каратыгин страстно желал сыграть эту роль (см. "Дело о представлении трагедии "Вильгельм Телль" в бенефисе Каратыгиной-большой и после того не давать её больше, по высочайшему повелению").
Как он здраво и глубоко понимал искусство, может служить примером следующий рассказ. В Москве, в 1851 году, с огромным успехом была сыграна в первый раз комедия Островского (Александр Николаевич) "Не в свои сани не садись". Простотой, безыскусственностью, глубокой любовью к русскому человеку, она поразила всех и произвела потрясающее впечатление.
Появление этой пьесы было событием в русском театре. Вследствие огромного успеха в Москве, в том же году, в конце сезона ее поставили в Петербурге. Государь, страстно любя театр, смотрел каждую оригинальную пьесу, хотя бы она была в одном действии. Зная это, при постановке комедии Островского, чиновники ужасно перетрусились.
"Что скажет государь, - говорили они, - увидев на сцене безнравственного дворянина и рядом с ним честного купчишку! Всем - и нам, и автору, и цензору, будет беда!" В виду этого хотели положить комедию под сукно, но разговоры о пьесе в обществе усиливались более и более, и дирекция, предав себя на волю Божью, решилась поставить ее.
Комедия имела громадный успех. На второе представление приехал государь. Начальство трепетало. Просмотрев комедию, государь остался отменно доволен и соизволил так выразиться: "Очень мало пьес, которые бы мне доставляли такое удовольствие, как эта. Ce n’est pas une pièce, c’est une leçon!".
В следующее же представление опять приехал смотреть пьесу и привез с собой всю августейшую семью: государыню и наследника цесаревича с супругой, и потом приезжал еще раз смотреть ее весной после Святой недели, а между тем усердные чиновники в то же время держали автора, А. Н. Островского, под надзором полиции за его комедию "Свои люди - сочтемся".
Впрочем, тогда подобные аномалии у нас были не редкость. Государь Александр Николаевич соизволил пожаловать А. Н. Островскому бриллиантовый перстень за пьесу "Минин", где автор так сильно выразил народное патриотическое чувство, а цензура в то же время запретила эту пьесу, находя ее представление несвоевременным.
Государь желал успеха русской драматической литературе, поощрял литераторов; доказательством тому служат неоднократные пособия Гоголю, драгоценные подарки всем авторам, писавшим тогда для сцены: Кукольнику, Полевому, Каратыгину, Григорьеву, а Полевому он, в виду его стесненного положения, пожаловал пенсию.
Государь, очень часто приходивший во время представления на сцену, удостаивал милостивой беседы артистов и однажды, встретив Каратыгина и Григорьева (Петр Иванович), поклонился им в пояс, сказав: - Напишите, пожалуйста, что-нибудь порядочное.
Его милости к артистам были неисчерпаемы. Во время болезни Дюра он прислал к нему своего доктора. Узнав о плохом здоровье Максимова, приказал его отправить лечиться на счет дирекции за границу. В Красном Селе спектакли были четыре раза в неделю, и он приказал выстроить дачи для артистов, чтобы меньше затруднять их переездом.
Сосницкому по интригам отказали в заключении с ним контракта, и он вышел в отставку. Государь не знал об этом. Однажды, с ним встретившись, он спросил его: - Отчего я тебя давно не видал на сцене?
- Я в отставке, ваше величество, - отвечал Сосницкий.
- Это отчего?
- Вероятно, находят, что я уже стар и не могу работать, поэтому со мной не возобновили контракта.
- Что за вздор, - я хочу, чтобы ты служил! Передай директору, что я лично ему приказываю немедленно принять тебя на службу.
Разумеется, Сосницкий (по его рассказу) был принят, и не только директору, но и министру двора было выражено сильное неудовольствие государя.
Любовь артистов к государю доходила до обожания. Трудно передать тот восторг, который он вселял своим ласковым словом, в котором равно выражалась и приветливость, и величие. После представления каждой новой пьесы, имевшей мало-мальски порядочный успех, все главные исполнители получали подарки и были лично обласканы государем.
Государь очень жаловал французского актера Верне, который был очень остроумен. Однажды, государь, гуляя пешком, встретил его на Большой Морской, остановил и несколько минут с ним разговаривал. Едва государь удалился, как будто из-под земли вырос квартальный и потребовал у Верне объяснений, что ему говорил государь.
Государь очень любил Максимова и часто удостоивал с ним беседовать. Однажды, пользуясь благосклонным разговором государя, Максимов спросил его: можно ли на сцене надевать настоящую военную форму? Государь ответил: - Если ты играешь честного офицера, то, конечно, можно; представляя же человека порочного, ты порочишь и мундир, и тогда этого нельзя!
Максимова уже давно соблазнял гвардейский мундир; воспользовавшись дозволением государя, он на свой счет сделал себе гвардейскую конно-пионерную форму и надел ее, играя офицера в водевиле "Путаница". Как нарочно в это представление приехал государь.
В антракте перед началом водевиля, выходя из ложи на сцену, он увидел в полуосвещенной кулисе Максимова и принял его за настоящего офицера.
- Зачем вы здесь? - строго спросил его император.
Максимов оробел и не отвечал ни слова.
- Зачем вы здесь? - еще строже повторил государь.
Максимов, за несколько времени перед этим кутивший, не являлся к исполнению своих обязанностей. Ему показалось, что за это государь гневается, и растерялся окончательно.
- Зачем вы здесь? Кто вы такой? Как ваша фамилия? - и, взяв его за рукав, подвел к лампе, посмотрел в лице и увидал, что это Максимов.
- Фу, братец, я тебя совсем не узнал в этом мундире.
У Максимова отлегло от сердца. После он говорил, что натерпелся такого страха, что не только бы обер-офицерский мундир не надел, а даже и фельдмаршальский.
Государь очень интересовался постановкой балета "Восстание в серале" (La Révolte au sérail ou la revolte des femmes), где женщины должны были представлять различные военные эволюции. Для обучения всем приемам были присланы хорошие гвардейские унтер-офицеры. Сначала это занимало танцовщиц, а потом надоело, и они стали лениться.
Узнав об этом, государь приехал на репетицию и строго объявил театральным амазонкам: "Если они не будут заниматься как следует, то он прикажет поставить их на два часа на мороз с ружьями, в танцевальных башмачках". Надобно было видеть, с каким жаром перепуганные рекруты в юбках принялись за дело; успех превзошел ожидания, и балет произвел фурор.
Верне, не зная по-русски, не мог ему ответить; квартальный арестовал его и доставил в канцелярию обер-полицеймейстера, которым тогда был Кокошкин (Сергей Александрович).
Кокошкина в то время не было дома; когда он возвратился, то, разумеется, Верне был освобожден с извинением. Вскоре после этого, государь, бывши в Михайловском театре, пришел на сцену и, увидев Верне, подозвал его к себе. Верне, вместо ответа, замахал руками и опрометью бросился бежать. Это удивило государя. Когда по его приказанию явился к нему Верне, он спросил его:
- Что это значит, вы от меня бегаете и не хотите со мной разговаривать?
- Разговаривать с вами, государь, честь слишком велика, но и опасна - это значит отправляться в полицию за разговоры с вами, я уже просидел полдня под арестом!
- Каким образом?
Верне рассказал, как это случилось. Государь очень смеялся, но Кокошкину досталось.
П. А. Каратыгин отличался необыкновенной находчивостью и остроумием. Однажды, летом, в Петергофе был спектакль. За неимением места, приехавшие для спектакля артисты были помещены там, где моют белье. Государь, встретив Каратыгина, спросил его: всем ли они довольны?
- Всем, ваше величество; нас хотели поласкать и поместили в прачешной.
Однажды, государь пришел на сцену с великим князем Михаилом Павловичем. Великий князь был в очень веселом расположении духа и постоянно острил. Государь, обратясь к Каратыгину, сказал:
- У тебя брат отбивает хлеб!
- У меня останется соль, ваше величество, - отвечал Каратыгин.
Актер Григорьев 2-й, играя апраксинского купца в пьесе "Ложа 3-го яруса на бенефис Тальони" (27 апреля 1838 г.) рассказывая о представлении балета, позволил себе в присутствии государя остроумную импровизацию, не находящуюся в пьесе.
Государю эта выходка очень понравилась, и он разрешил Григорьеву говорить в этой пьеске все, что он захочет. Григорьев, будучи человеком талантливым и острым, очень ловко этим воспользовался. Он говорил в шуточной форме обо всем, что тогда интересовало петербургское общество. Вся столица сбегалась слушать остроты Григорьева, успех был громадный, и на эту маленькую пьеску с трудом доставали билеты.
Нигде так не выразилась снисходительность и любовь к артистам государя, как в следующем происшествии. Однажды, после спектакля во дворце в Царском Селе, во время ужина два маленьких артиста Годунов и Беккер выпили лишнее и поссорились между собою. Ссора дошла до того, что Годунов пустил в Беккера бутылкой; бутылка пролетала мимо, разбилась об стену и попортила ее.
Ужинали в янтарной зале; от удара бутылки отскочил от стены кусок янтаря. Все страшно перепугались; узнав это, в страхе прибежали: директор, министр двора князь Волконский; все ужасались при мысли, что будет, когда государь узнает об этом.
Ни поправить скоро, ни скрыть этого нельзя. Государь, проходя ежедневно по этой зале, должен был непременно увидеть попорченную стену. Виновных посадили под арест, но это не исправляло дела, и министр и директор ожидали грозы. Такой проступок не мог пройти безнаказанно и не у такого строгого государя.
Министр боялся резкого выговора, директор - отставки, а виновным все предсказывали "красную шапку" (здесь "забрить в солдаты"). Действительно, через несколько дней государь, увидев испорченную стену, спросил у князя Волконского: «что это значит?». Министр со страхом ответил ему, что это испортили артисты, выпившие лишний стакан вина.
- Так на будущее время давай им больше воды, - сказал государь; тем дело и кончилось.
(Из воспоминаний артиста императорских театров Федора Алексеевича Бурдина)
Государь Николай Павлович страстно любил театр. По обилию талантов русский театр тогда был в блестящем состоянии. Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Рязанцев (Иван Васильевич), Дюр (Николай Осипович), Мартынов (Александр Евстафьевич), Самойловы (отец и сын), Максимов (Алексей Михайлович), Асенкова (Варвара Николаевна), не говоря уже о второстепенных артистах, могли быть украшением любой европейской сцены.
вот что мне рассказывал известный французский актер Виктор Верне о русских артистах того времени. "Когда мы приехали, - говорил Верне, - в Петербург в начале тридцатых годов (1830-х), нам сказали, что на русской сцене играют "Свадьбу Фигаро": нам это показалось забавным, и мы, ради курьёза, пошли посмотреть. Посмотрели да и ахнули: такое прекрасное исполнение произведения Бомарше сделало бы честь французской комедии.
Каратыгины, Рязанцев, Сосницкая и Асенкова были безукоризненны, но более всех нас поразил Сосницкий в роли Фигаро. Это было олицетворение живого, плутоватого испанца; какая ловкость, какая мимика! Он был легче пуха и неуловимей ветра, - выразился Верне.
Этому блестящему состоянию русского театра, кроме высочайшего внимания, искусство было обязано также известным любителям сцены: князю Шаховскому, Грибоедову, Катенину, Гнедичу, Кокошкину (Федор Федорович-старший), которые сердечно относились к артистам, давали им возможность развиваться в своем кружке и в то же время писали для сцены.
Тальони
Балет тоже отличался блеском, имея во главе первоклассных европейских балерин: Тальони (Мария), Фанни Эльслер, Черрито (Фанни), Карлоту Гризи (из русских Андреянова (Елена Ивановна), Смирнова и Шлефохт (Ольга Тимофеевна)), а французский театр (Михайловский) по своему составу мог соперничать с Comédie-Française; довольно назвать супругов Аллан, Брессана (Проспер), Дюфура, Плесси (Жанна), Вольнис (Леонтина), Мейер, Бертон, Руже, Готи, Верне, позднее Лемениль и другие...
Театр был любимым удовольствием государя Николая Павловича, и он на все его отрасли обращал одинаковое внимание; скабрезных пьес и фарсов не терпел, прекрасно понимал искусство и особенно любил "haute comedie", а русскими любимыми пьесами были: "Горе от ума" (Грибоедова) и "Ревизор" (Гоголя).
Пьесы ставились тщательно, как того требовало достоинство императорского театра, на декорации и костюмы денег не жалели, чем и пользовались чиновники, наживая большие состояния; постановка балетов, по их смете, обходилась от 30 до 40 тысяч.
За малейший беспорядок государь взыскивал с распорядителей строго и однажды приказал посадить под арест на три дня известного декоратора и машиниста Роллера за то, что, при перемене, одна декорация запуталась за другую.
Он был не повинен в цензурных безобразиях того времени, где чиновники, стараясь выказать свое усердие, были "les гоуаlistes plus que le roi". Лучшим доказательством тому служит, что он лично пропустил для сцены "Горе от ума" и "Ревизора".
Вот как был пропущен "Ревизор". Жуковский (Василий Андреевич), покровительствовавший Гоголю, однажды сообщил государю, что молодой талантливый писатель Гоголь написал замечательную комедию, в которой с беспощадным юмором клеймит провинциальную администрацию и с редкой правдой и комизмом рисует провинциальные нравы и общество. Государь заинтересовался.
- Если вашему величеству в минуты досуга будет угодно ее прослушать, то я ее прочел бы вам.
Государь охотно согласился. С удовольствием выслушал комедию, смеялся от души и приказал поставить на сцене. Впоследствии он говаривал: - В этой пьесе досталось всем, а мне в особенности. Рассказ этот я слышал неоднократно от М. С. Щепкина, которому, в свою очередь, он был передан самим Гоголем.
Во внимание к таланту В. А. Каратыгина (?), он ему дозволил исключительно один раз в свой бенефис дать "Вильгельма Телля", так как Каратыгин страстно желал сыграть эту роль (см. "Дело о представлении трагедии "Вильгельм Телль" в бенефисе Каратыгиной-большой и после того не давать её больше, по высочайшему повелению").
Как он здраво и глубоко понимал искусство, может служить примером следующий рассказ. В Москве, в 1851 году, с огромным успехом была сыграна в первый раз комедия Островского (Александр Николаевич) "Не в свои сани не садись". Простотой, безыскусственностью, глубокой любовью к русскому человеку, она поразила всех и произвела потрясающее впечатление.
Появление этой пьесы было событием в русском театре. Вследствие огромного успеха в Москве, в том же году, в конце сезона ее поставили в Петербурге. Государь, страстно любя театр, смотрел каждую оригинальную пьесу, хотя бы она была в одном действии. Зная это, при постановке комедии Островского, чиновники ужасно перетрусились.
"Что скажет государь, - говорили они, - увидев на сцене безнравственного дворянина и рядом с ним честного купчишку! Всем - и нам, и автору, и цензору, будет беда!" В виду этого хотели положить комедию под сукно, но разговоры о пьесе в обществе усиливались более и более, и дирекция, предав себя на волю Божью, решилась поставить ее.
Комедия имела громадный успех. На второе представление приехал государь. Начальство трепетало. Просмотрев комедию, государь остался отменно доволен и соизволил так выразиться: "Очень мало пьес, которые бы мне доставляли такое удовольствие, как эта. Ce n’est pas une pièce, c’est une leçon!".
В следующее же представление опять приехал смотреть пьесу и привез с собой всю августейшую семью: государыню и наследника цесаревича с супругой, и потом приезжал еще раз смотреть ее весной после Святой недели, а между тем усердные чиновники в то же время держали автора, А. Н. Островского, под надзором полиции за его комедию "Свои люди - сочтемся".
Впрочем, тогда подобные аномалии у нас были не редкость. Государь Александр Николаевич соизволил пожаловать А. Н. Островскому бриллиантовый перстень за пьесу "Минин", где автор так сильно выразил народное патриотическое чувство, а цензура в то же время запретила эту пьесу, находя ее представление несвоевременным.
Государь желал успеха русской драматической литературе, поощрял литераторов; доказательством тому служат неоднократные пособия Гоголю, драгоценные подарки всем авторам, писавшим тогда для сцены: Кукольнику, Полевому, Каратыгину, Григорьеву, а Полевому он, в виду его стесненного положения, пожаловал пенсию.
Государь, очень часто приходивший во время представления на сцену, удостаивал милостивой беседы артистов и однажды, встретив Каратыгина и Григорьева (Петр Иванович), поклонился им в пояс, сказав: - Напишите, пожалуйста, что-нибудь порядочное.
Его милости к артистам были неисчерпаемы. Во время болезни Дюра он прислал к нему своего доктора. Узнав о плохом здоровье Максимова, приказал его отправить лечиться на счет дирекции за границу. В Красном Селе спектакли были четыре раза в неделю, и он приказал выстроить дачи для артистов, чтобы меньше затруднять их переездом.
Сосницкому по интригам отказали в заключении с ним контракта, и он вышел в отставку. Государь не знал об этом. Однажды, с ним встретившись, он спросил его: - Отчего я тебя давно не видал на сцене?
- Я в отставке, ваше величество, - отвечал Сосницкий.
- Это отчего?
- Вероятно, находят, что я уже стар и не могу работать, поэтому со мной не возобновили контракта.
- Что за вздор, - я хочу, чтобы ты служил! Передай директору, что я лично ему приказываю немедленно принять тебя на службу.
Разумеется, Сосницкий (по его рассказу) был принят, и не только директору, но и министру двора было выражено сильное неудовольствие государя.
Любовь артистов к государю доходила до обожания. Трудно передать тот восторг, который он вселял своим ласковым словом, в котором равно выражалась и приветливость, и величие. После представления каждой новой пьесы, имевшей мало-мальски порядочный успех, все главные исполнители получали подарки и были лично обласканы государем.
Государь очень жаловал французского актера Верне, который был очень остроумен. Однажды, государь, гуляя пешком, встретил его на Большой Морской, остановил и несколько минут с ним разговаривал. Едва государь удалился, как будто из-под земли вырос квартальный и потребовал у Верне объяснений, что ему говорил государь.
Государь очень любил Максимова и часто удостоивал с ним беседовать. Однажды, пользуясь благосклонным разговором государя, Максимов спросил его: можно ли на сцене надевать настоящую военную форму? Государь ответил: - Если ты играешь честного офицера, то, конечно, можно; представляя же человека порочного, ты порочишь и мундир, и тогда этого нельзя!
Максимова уже давно соблазнял гвардейский мундир; воспользовавшись дозволением государя, он на свой счет сделал себе гвардейскую конно-пионерную форму и надел ее, играя офицера в водевиле "Путаница". Как нарочно в это представление приехал государь.
В антракте перед началом водевиля, выходя из ложи на сцену, он увидел в полуосвещенной кулисе Максимова и принял его за настоящего офицера.
- Зачем вы здесь? - строго спросил его император.
Максимов оробел и не отвечал ни слова.
- Зачем вы здесь? - еще строже повторил государь.
Максимов, за несколько времени перед этим кутивший, не являлся к исполнению своих обязанностей. Ему показалось, что за это государь гневается, и растерялся окончательно.
- Зачем вы здесь? Кто вы такой? Как ваша фамилия? - и, взяв его за рукав, подвел к лампе, посмотрел в лице и увидал, что это Максимов.
- Фу, братец, я тебя совсем не узнал в этом мундире.
У Максимова отлегло от сердца. После он говорил, что натерпелся такого страха, что не только бы обер-офицерский мундир не надел, а даже и фельдмаршальский.
Государь очень интересовался постановкой балета "Восстание в серале" (La Révolte au sérail ou la revolte des femmes), где женщины должны были представлять различные военные эволюции. Для обучения всем приемам были присланы хорошие гвардейские унтер-офицеры. Сначала это занимало танцовщиц, а потом надоело, и они стали лениться.
Узнав об этом, государь приехал на репетицию и строго объявил театральным амазонкам: "Если они не будут заниматься как следует, то он прикажет поставить их на два часа на мороз с ружьями, в танцевальных башмачках". Надобно было видеть, с каким жаром перепуганные рекруты в юбках принялись за дело; успех превзошел ожидания, и балет произвел фурор.
Верне, не зная по-русски, не мог ему ответить; квартальный арестовал его и доставил в канцелярию обер-полицеймейстера, которым тогда был Кокошкин (Сергей Александрович).
Кокошкина в то время не было дома; когда он возвратился, то, разумеется, Верне был освобожден с извинением. Вскоре после этого, государь, бывши в Михайловском театре, пришел на сцену и, увидев Верне, подозвал его к себе. Верне, вместо ответа, замахал руками и опрометью бросился бежать. Это удивило государя. Когда по его приказанию явился к нему Верне, он спросил его:
- Что это значит, вы от меня бегаете и не хотите со мной разговаривать?
- Разговаривать с вами, государь, честь слишком велика, но и опасна - это значит отправляться в полицию за разговоры с вами, я уже просидел полдня под арестом!
- Каким образом?
Верне рассказал, как это случилось. Государь очень смеялся, но Кокошкину досталось.
П. А. Каратыгин отличался необыкновенной находчивостью и остроумием. Однажды, летом, в Петергофе был спектакль. За неимением места, приехавшие для спектакля артисты были помещены там, где моют белье. Государь, встретив Каратыгина, спросил его: всем ли они довольны?
- Всем, ваше величество; нас хотели поласкать и поместили в прачешной.
Однажды, государь пришел на сцену с великим князем Михаилом Павловичем. Великий князь был в очень веселом расположении духа и постоянно острил. Государь, обратясь к Каратыгину, сказал:
- У тебя брат отбивает хлеб!
- У меня останется соль, ваше величество, - отвечал Каратыгин.
Актер Григорьев 2-й, играя апраксинского купца в пьесе "Ложа 3-го яруса на бенефис Тальони" (27 апреля 1838 г.) рассказывая о представлении балета, позволил себе в присутствии государя остроумную импровизацию, не находящуюся в пьесе.
Государю эта выходка очень понравилась, и он разрешил Григорьеву говорить в этой пьеске все, что он захочет. Григорьев, будучи человеком талантливым и острым, очень ловко этим воспользовался. Он говорил в шуточной форме обо всем, что тогда интересовало петербургское общество. Вся столица сбегалась слушать остроты Григорьева, успех был громадный, и на эту маленькую пьеску с трудом доставали билеты.
Нигде так не выразилась снисходительность и любовь к артистам государя, как в следующем происшествии. Однажды, после спектакля во дворце в Царском Селе, во время ужина два маленьких артиста Годунов и Беккер выпили лишнее и поссорились между собою. Ссора дошла до того, что Годунов пустил в Беккера бутылкой; бутылка пролетала мимо, разбилась об стену и попортила ее.
Ужинали в янтарной зале; от удара бутылки отскочил от стены кусок янтаря. Все страшно перепугались; узнав это, в страхе прибежали: директор, министр двора князь Волконский; все ужасались при мысли, что будет, когда государь узнает об этом.
Ни поправить скоро, ни скрыть этого нельзя. Государь, проходя ежедневно по этой зале, должен был непременно увидеть попорченную стену. Виновных посадили под арест, но это не исправляло дела, и министр и директор ожидали грозы. Такой проступок не мог пройти безнаказанно и не у такого строгого государя.
Министр боялся резкого выговора, директор - отставки, а виновным все предсказывали "красную шапку" (здесь "забрить в солдаты"). Действительно, через несколько дней государь, увидев испорченную стену, спросил у князя Волконского: «что это значит?». Министр со страхом ответил ему, что это испортили артисты, выпившие лишний стакан вина.
- Так на будущее время давай им больше воды, - сказал государь; тем дело и кончилось.
(Из воспоминаний артиста императорских театров Федора Алексеевича Бурдина)