Хуан Хельман. Пишу я стихи
Пишу я стихи
размером каким-нибудь допотопным.
Ну, скажем, александрийским или четырёхстопным.
И вдруг - не лезет в строку наречье.
Не лезет, как ни верчу,
а выбрасывать я его не хочу,
об этом не может быть и речи.
Но стих-то - с увечьем,
и уже не излечишь его междометьем,
и трепыхается он, как живой,
как птица в силке, или рыбина в сетях.
И надо ему помочь, и невмочь...
И чувствую я тогда, что наверное лучше
каменотесом быть например, или птичкой певучей,
что поет себе так, без всяких размеров,
ну скажем воробушком серым.
Клевать себе зёрна, чинить себе гнёзда,
на воробьиху щериться грозно.
Ну кто приказал мне кидаться в омут
наречий, созвучий и двоеточий,
строить дворцы из словесного лома
и воевать с глаголами ночью,
когда интересней занятие есть, между прочим?
Ведь я же простецкий пареньв брюках и рыжей ковбойке!
Не хуже другого спляшу я в паре с девчонкой бойкой.
И кто приказал мне идти переулками фраз
под обстрелом мной же придуманных анютиных глазок,
прячась от несуществующих капель несуществующего дождя,
с известными рифмами раскланиваясь, проходя мимо,
как со знакомыми девушками, и как жених на углу поджидать её,
единственную, неповторимую, новую, злую, хорошую рифму мою?
А если она не придёт? А если запоздает?
Сколько я передумаю, перестрадаю...
Уж не случились ли с ней чего?
Уж не попала ли под трамвай она?
Нет.
Если нельзя воробьем, то, лучше каменотёсом быть,
или дрова рубить, или туристов возить на лодке
так, чтобы от вёсел гудели плечи.
Ну пусть не лучше, но легче!
Послушай, друг мой суровый,
Прошу я тебя, как брата,
давай поменяемся!
Я подарю тебе музыку слова,
а ты мне - кирку-лопату.
И в поте лица искуплю я грехи свои,
и забуду я рифмы, глаголы, кавычки,
но только немного, немного оставь мне от этой проклятой привычки
- писать стихи
размером каким-нибудь допотопным.
Ну, скажем, александрийским или четырёхстопным.
И вдруг - не лезет в строку наречье.
Не лезет, как ни верчу,
а выбрасывать я его не хочу,
об этом не может быть и речи.
Но стих-то - с увечьем,
и уже не излечишь его междометьем,
и трепыхается он, как живой,
как птица в силке, или рыбина в сетях.
И надо ему помочь, и невмочь...
И чувствую я тогда, что наверное лучше
каменотесом быть например, или птичкой певучей,
что поет себе так, без всяких размеров,
ну скажем воробушком серым.
Клевать себе зёрна, чинить себе гнёзда,
на воробьиху щериться грозно.
Ну кто приказал мне кидаться в омут
наречий, созвучий и двоеточий,
строить дворцы из словесного лома
и воевать с глаголами ночью,
когда интересней занятие есть, между прочим?
Ведь я же простецкий пареньв брюках и рыжей ковбойке!
Не хуже другого спляшу я в паре с девчонкой бойкой.
И кто приказал мне идти переулками фраз
под обстрелом мной же придуманных анютиных глазок,
прячась от несуществующих капель несуществующего дождя,
с известными рифмами раскланиваясь, проходя мимо,
как со знакомыми девушками, и как жених на углу поджидать её,
единственную, неповторимую, новую, злую, хорошую рифму мою?
А если она не придёт? А если запоздает?
Сколько я передумаю, перестрадаю...
Уж не случились ли с ней чего?
Уж не попала ли под трамвай она?
Нет.
Если нельзя воробьем, то, лучше каменотёсом быть,
или дрова рубить, или туристов возить на лодке
так, чтобы от вёсел гудели плечи.
Ну пусть не лучше, но легче!
Послушай, друг мой суровый,
Прошу я тебя, как брата,
давай поменяемся!
Я подарю тебе музыку слова,
а ты мне - кирку-лопату.
И в поте лица искуплю я грехи свои,
и забуду я рифмы, глаголы, кавычки,
но только немного, немного оставь мне от этой проклятой привычки
- писать стихи