снаружи и внутри
В последнее время что-то частенько ухожу внутрь. Иногда я так далеко ухожу/глубоко погружаюсь, что боюсь не выбраться обратно. Еще потому, что и не хочется. Чем глубже/дальше уходишь, тем меньше хочется обратно, наружу. Скажем, тем меньше в пределах видимости (узнаваемости) остается вешек - причин - для возвращения. Чаще уход в себя происходит, когда (потому что) слишком много обрушивается извне - информации, событий, эмоций. Или когда слишком много энергии отдано вовне. И вот когда я не могу справиться/отфильтровать, то предпочитаю погрузиться. Закапсулироваться. Замкнуть систему. Это как в подводной лодке: задраить люки и опуститься на глубину - пока наверху штормит. Но фишка в том, что в глубине так спокойно и хорошо, что есть соблазн остаться там надолго, насовсем, и больше не вылезать наружу. Иногда я не могу/не хочу выбираться наверх, и нужна какая-то внешняя сила, мотивация, тягач, рычаг. Иногда я сопротивляюсь даже этой внешней силе, из-за: а) неготовности, б) инертности. А скорее всего, потому, что выйти наружу означает опять подвергнуться окружающему миру шторму.
В роли внешней выталкивающей силы чаще всего выступают друзья и близкие. Иногда другие, чужие, - которых я называю обстоятельствами. Вышла, огляделась, приспособилась, приладилась - нормально, хорошо, можно вполне жить и снаружи)) Хотя чаще это сопряжено с кучей непонятных действий и умений, которые я по жизни как-то плохо освоила, навыков, которые каждый раз надо приобретать заново (mea culpa! - чему я вообще училась всю жизнь?!). И иногда приходится затрачивать кучу усилий, чтоб не сбежать опять внутрь. Потому что там: а) интересней, б) безопасней. Вот просто всю волю свою напрягать для того, чтобы оставаться снаружи - по крайней мере, пока есть какие-то дела и обязательства: работа, люди, встречи, договоренности. При этом с надеждой думая о том, что это временно и как только закончится, как только немного отпустит - отпустят - друзья и дела - тут же уйду в себя.
Иногда мне кажется, что я уже не могу без уходов и приходов. Натурально, как наркотик: необходим во всё возрастающих количествах. А иногда мне кажется, что мне просто это кажется - что я не могу. Вероятно, это просто самый легкий способ справиться с тем, что вызывает у меня затруднения, - и поэтому я чуть что его применяю. Иногда даже сама не замечаю, как оказываюсь внутри. Вот вроде только что была снаружи - ан, глядь, уже в глубине, и даже огней навигационных не видать. Но иногда бывают моменты, когда я чувствую, что если не уйти внутрь, то случится катастрофа. Уж слишком тут всё «на тоненького». Проблема в том, что мне не всегда удается регулировать эти процессы. Но и это не самое мерзкое. А то, что бывают такие состояния, когда вообще не можешь найти места (положения) относительно мира. Ни снаружи, ни внутри. Ни идти, ни стоять, ни сидеть, ни лежать, ни думать, ни не думать, ни писать, ни не писать, ни общаться, ни не общаться. Такие периоды тотальной беспомощности случаются крайне редко, но всё же случаются. И это настолько непонятная и неудобная штука, что и вовсе не знаешь, как быть. Вот буквально - как быть? И вот тогда впору завидовать даже куску сахара: раствориться бы, как в стакане чая, и чтоб больше ничего не волновало, не трепало и не месило, никакой боли, никакой радости, ни внутри, ни снаружи, - ну невозможно уже терпеть!
Такие спады бывают, как правило, после подъемов, обычное чередование, маятниковый эффект. Как и в природе: после антициклона всегда приходит циклон, и т.д. Это нормально, это надо переждать, пережить. Просто именно сейчас, когда мне так нужно быть снаружи, я опять оказалась внутри. Теперь надо как-то выбираться. Пойду, что ли, по сусекам поскребу, мотивацию поищу.
С другой стороны, сидючи внутри, можно вволюшку помарать бумагу))
Не знаю, откуда это всё взялось. Все эти «внутри» и «снаружи». Все эти коммуникативные баги. В детстве, например, я была очень общительная. Даже сверхобщительная. И абсолютно открытая. Настолько, что это пугало моих близких. Я никого не боялась, не робела, не стеснялась, могла познакомиться и подружиться с кем угодно: в любой песочнице, на школьной площадке, в парке, на автобусной остановке - и, что было для моих родителей самое ужасное, - с кем угодно уйти куда угодно, если было интересно. При этом искренне не понимала, почему мне нельзя пойти вот с теми ребятами, если они меня зовут - допустим, на рыбалку или клад искать. Держаться за маму, за папу - это было не для меня. Тем более, что такой удивительный мир вокруг! И я не подозревала, что мир небезопасен, пока меня не научили этому родители. Вынужденные корректировать чрезмерную мою общительность и доверчивость. А что им еще было делать? Не на цепь же меня сажать. С другой стороны, есть в этом что-то нечестное. Ведь пока они не научили меня, мир был - безопасен. И я всегда всё принимала за чистую монету, не думая, что надо кого-то опасаться, что нельзя верить, например, симпатичным незнакомцам, которые предлагают тебе мороженое. Ведь от всей же души - разве можно по-другому предлагать мороженое?! То есть не было оснований не верить людям, пока они не докажут тебе обратное. Пожалуй, в детстве я была больше ориентирована на презумпцию невиновности, чем сейчас. Понятно, что слов таких я не знала, скорее, это были ощущения. И вот говорят тебе: «Девочка, иди сюда, угостим шоколадкой!». И ты думаешь, ого, какие чудесные люди, они сейчас дадут тебе вкусняшку! А потом вспоминаешь, что мама говорила, что это небезопасно и не надо верить на слово незнакомым людям. Даже если они тебе покажут шоколадку. Окей, я не буду верить этим, с шоколадкой. Дальше я не буду верить вон тем, с удочкой и сачком. Дальше я не поверю вон той тетке с усталым лицом и тяжелыми сумками. А дальше - вон тому задохлику, которого лупят в подворотне трое верзил. И уж конечно я не поверю какому-нибудь громозеке, валяющемуся на тротуаре с пробитой черепушкой. Дальше мне не верить - кому?..
Наверно, у таких изначально - урожденно - наивных людей, как я, и развивается интуиция, в качестве защитного механизма. В помощь инстинкту самосохранения. Или, может, это некая надстройка к нему. Должна же природа как-то оберегать свои несовершенные творения. Потому что жизнь всё же учит - хочешь ты этого или нет.
А еще я в детстве ужасно любила говорить - разговаривать с людьми, знакомыми и незнакомыми, большими и маленькими. И всем всё рассказывала: как дела в саду или в школе, что происходит дома, что во дворе, какие книжки читала, какие стихи выучила, каким научилась новым действиям. Тут же, с места не сходя, я была готова демонстрировать свои знания: читать стихи, петь песни, рассказывать про трёх поросят или про пионеров-героев, плясать, исполнять акробатические трюки, прыжки, скачки, волчком вертеться, на голове стоять, - короче, энергии моей не было предела. Стоило только спросить меня: «Настя, как дела?» - и дальше я уже не затыкалась. Причем я говорила очень быстро, пулеметной скороговоркой, потому что столько всего надо было сказать, а слова такие неповоротливые, громоздкие, они за мыслями никак не поспевали, и, чтобы их произнести, нужно было затратить много времени - неоправданно много! - поэтому их нужно было ускорять, чтобы скоординировать процесс, - и я вещала в бешеном темпе, при этом часто проглатывала окончания или целые слова (не потому, что не могла выговорить, а потому что довести слово до конца, когда уже следующее выстреливает, - совершенно невозможно), частенько вообще перескакивала через фразы, полагая, что и так понятно, не обязательно всё разжевывать. И через пять минут у собеседников случался взрыв мозга, они теряли нить моих рассуждений и просили меня вернуться обратно и повторить. И я очень хорошо помню, как меня это злило: ну нельзя быть такими глупыми, невнимательными, забывчивыми, неповоротливыми - я с досадой возвращалась назад, начинала проговаривать те вещи, которые уже сказала, стараясь делать это медленно и внятно, чтобы уж наверняка, - но хватало меня ненадолго: через пять минут я опять неслась вскачь с бешеной скоростью, и у взрослых опять случался взрыв мозга, и они опять просили меня вернуться и повторить. И так могло продолжаться довольно долго.
В общем, я была способна кого угодно достать своей гиперактивностью и сверхобщительностью. Как Вождь Краснокожих у О'Генри. Не знаю, когда и куда всё это девалось. Может, мне просто надоело. А может, есть некий лимит общения, который я поистратила за первую половину жизни. И теперь живу в режиме жесткой экономии.
Короче, я так устала от пиздобольства, как своего собсного, так и чужого, что предпочитаю любой другой форме общения - молчание. Это теперь самый комфортный для меня способ коммуникации. И самый действенный.
В роли внешней выталкивающей силы чаще всего выступают друзья и близкие. Иногда другие, чужие, - которых я называю обстоятельствами. Вышла, огляделась, приспособилась, приладилась - нормально, хорошо, можно вполне жить и снаружи)) Хотя чаще это сопряжено с кучей непонятных действий и умений, которые я по жизни как-то плохо освоила, навыков, которые каждый раз надо приобретать заново (mea culpa! - чему я вообще училась всю жизнь?!). И иногда приходится затрачивать кучу усилий, чтоб не сбежать опять внутрь. Потому что там: а) интересней, б) безопасней. Вот просто всю волю свою напрягать для того, чтобы оставаться снаружи - по крайней мере, пока есть какие-то дела и обязательства: работа, люди, встречи, договоренности. При этом с надеждой думая о том, что это временно и как только закончится, как только немного отпустит - отпустят - друзья и дела - тут же уйду в себя.
Иногда мне кажется, что я уже не могу без уходов и приходов. Натурально, как наркотик: необходим во всё возрастающих количествах. А иногда мне кажется, что мне просто это кажется - что я не могу. Вероятно, это просто самый легкий способ справиться с тем, что вызывает у меня затруднения, - и поэтому я чуть что его применяю. Иногда даже сама не замечаю, как оказываюсь внутри. Вот вроде только что была снаружи - ан, глядь, уже в глубине, и даже огней навигационных не видать. Но иногда бывают моменты, когда я чувствую, что если не уйти внутрь, то случится катастрофа. Уж слишком тут всё «на тоненького». Проблема в том, что мне не всегда удается регулировать эти процессы. Но и это не самое мерзкое. А то, что бывают такие состояния, когда вообще не можешь найти места (положения) относительно мира. Ни снаружи, ни внутри. Ни идти, ни стоять, ни сидеть, ни лежать, ни думать, ни не думать, ни писать, ни не писать, ни общаться, ни не общаться. Такие периоды тотальной беспомощности случаются крайне редко, но всё же случаются. И это настолько непонятная и неудобная штука, что и вовсе не знаешь, как быть. Вот буквально - как быть? И вот тогда впору завидовать даже куску сахара: раствориться бы, как в стакане чая, и чтоб больше ничего не волновало, не трепало и не месило, никакой боли, никакой радости, ни внутри, ни снаружи, - ну невозможно уже терпеть!
Такие спады бывают, как правило, после подъемов, обычное чередование, маятниковый эффект. Как и в природе: после антициклона всегда приходит циклон, и т.д. Это нормально, это надо переждать, пережить. Просто именно сейчас, когда мне так нужно быть снаружи, я опять оказалась внутри. Теперь надо как-то выбираться. Пойду, что ли, по сусекам поскребу, мотивацию поищу.
С другой стороны, сидючи внутри, можно вволюшку помарать бумагу))
Не знаю, откуда это всё взялось. Все эти «внутри» и «снаружи». Все эти коммуникативные баги. В детстве, например, я была очень общительная. Даже сверхобщительная. И абсолютно открытая. Настолько, что это пугало моих близких. Я никого не боялась, не робела, не стеснялась, могла познакомиться и подружиться с кем угодно: в любой песочнице, на школьной площадке, в парке, на автобусной остановке - и, что было для моих родителей самое ужасное, - с кем угодно уйти куда угодно, если было интересно. При этом искренне не понимала, почему мне нельзя пойти вот с теми ребятами, если они меня зовут - допустим, на рыбалку или клад искать. Держаться за маму, за папу - это было не для меня. Тем более, что такой удивительный мир вокруг! И я не подозревала, что мир небезопасен, пока меня не научили этому родители. Вынужденные корректировать чрезмерную мою общительность и доверчивость. А что им еще было делать? Не на цепь же меня сажать. С другой стороны, есть в этом что-то нечестное. Ведь пока они не научили меня, мир был - безопасен. И я всегда всё принимала за чистую монету, не думая, что надо кого-то опасаться, что нельзя верить, например, симпатичным незнакомцам, которые предлагают тебе мороженое. Ведь от всей же души - разве можно по-другому предлагать мороженое?! То есть не было оснований не верить людям, пока они не докажут тебе обратное. Пожалуй, в детстве я была больше ориентирована на презумпцию невиновности, чем сейчас. Понятно, что слов таких я не знала, скорее, это были ощущения. И вот говорят тебе: «Девочка, иди сюда, угостим шоколадкой!». И ты думаешь, ого, какие чудесные люди, они сейчас дадут тебе вкусняшку! А потом вспоминаешь, что мама говорила, что это небезопасно и не надо верить на слово незнакомым людям. Даже если они тебе покажут шоколадку. Окей, я не буду верить этим, с шоколадкой. Дальше я не буду верить вон тем, с удочкой и сачком. Дальше я не поверю вон той тетке с усталым лицом и тяжелыми сумками. А дальше - вон тому задохлику, которого лупят в подворотне трое верзил. И уж конечно я не поверю какому-нибудь громозеке, валяющемуся на тротуаре с пробитой черепушкой. Дальше мне не верить - кому?..
Наверно, у таких изначально - урожденно - наивных людей, как я, и развивается интуиция, в качестве защитного механизма. В помощь инстинкту самосохранения. Или, может, это некая надстройка к нему. Должна же природа как-то оберегать свои несовершенные творения. Потому что жизнь всё же учит - хочешь ты этого или нет.
А еще я в детстве ужасно любила говорить - разговаривать с людьми, знакомыми и незнакомыми, большими и маленькими. И всем всё рассказывала: как дела в саду или в школе, что происходит дома, что во дворе, какие книжки читала, какие стихи выучила, каким научилась новым действиям. Тут же, с места не сходя, я была готова демонстрировать свои знания: читать стихи, петь песни, рассказывать про трёх поросят или про пионеров-героев, плясать, исполнять акробатические трюки, прыжки, скачки, волчком вертеться, на голове стоять, - короче, энергии моей не было предела. Стоило только спросить меня: «Настя, как дела?» - и дальше я уже не затыкалась. Причем я говорила очень быстро, пулеметной скороговоркой, потому что столько всего надо было сказать, а слова такие неповоротливые, громоздкие, они за мыслями никак не поспевали, и, чтобы их произнести, нужно было затратить много времени - неоправданно много! - поэтому их нужно было ускорять, чтобы скоординировать процесс, - и я вещала в бешеном темпе, при этом часто проглатывала окончания или целые слова (не потому, что не могла выговорить, а потому что довести слово до конца, когда уже следующее выстреливает, - совершенно невозможно), частенько вообще перескакивала через фразы, полагая, что и так понятно, не обязательно всё разжевывать. И через пять минут у собеседников случался взрыв мозга, они теряли нить моих рассуждений и просили меня вернуться обратно и повторить. И я очень хорошо помню, как меня это злило: ну нельзя быть такими глупыми, невнимательными, забывчивыми, неповоротливыми - я с досадой возвращалась назад, начинала проговаривать те вещи, которые уже сказала, стараясь делать это медленно и внятно, чтобы уж наверняка, - но хватало меня ненадолго: через пять минут я опять неслась вскачь с бешеной скоростью, и у взрослых опять случался взрыв мозга, и они опять просили меня вернуться и повторить. И так могло продолжаться довольно долго.
В общем, я была способна кого угодно достать своей гиперактивностью и сверхобщительностью. Как Вождь Краснокожих у О'Генри. Не знаю, когда и куда всё это девалось. Может, мне просто надоело. А может, есть некий лимит общения, который я поистратила за первую половину жизни. И теперь живу в режиме жесткой экономии.
Короче, я так устала от пиздобольства, как своего собсного, так и чужого, что предпочитаю любой другой форме общения - молчание. Это теперь самый комфортный для меня способ коммуникации. И самый действенный.