"Настанет день - печальный, говорят!.."
31 августа.
День смерти Марины Цветаевой.
Храм Большое вознесение у Никитских ворот. Панихида по усопшей. Я опоздала, народ уже расходился, хор тоже. Да бог с ними, у меня свой разговор с М.Ц.
Свеча за упокой. (Сколько раз ставила, но сегодня - как-то особенно, с нажимом, с надрывом.) В храмовом дворике - розы. Огромные кусты роз. Разные. Улыбаются, кивают, нежные. Они - жизнь. А в церкви пахнет смертью, небытием. Контраст. Подумалось, в храмах уместнее ставить (или растить) лилии. Белые. Они тоже пахнут смертью. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Стояла, думала. Смотрела на свечи, много свечей. Сзади церковная бабушка ходила-бродила, вытаскивала щипцами свечные огарки из подсвечников. Точно золотые зубы у мертвых выдирала. Клац-клац. И звук такой же - зубоврачебный.
Потом, как водится, Борисоглебский. Дом номер шесть. Шлялась по комнатам, рассматривала фотографии. Со снимков пражско-парижского (и потом уже советского) периодов смотрела на меня старая женщина, худая, изможденная, страшная, с дикими глазами. Я ходила и глотала слезы, потому что ангелоподобная моя Марина Ивановна не имеет ничего общего с этой страшной женщиной, она просто не может ею быть! Такая вот насмешка судьбы. Видя реальную М.Ц., я готова обратиться в бегство. И так в ее жизни было всегда - со всеми (почти) людьми, которые ей встречались. Прекраснодушные уродцы, и я одна из них!
Потом я слушала цветаевские стихи в чужом исполнении, песни и романсы; ее огромное фото глядело на людей в зале (именно фото - не она), зрители хлопали, исполнители раскланивались, немножко пафоса и солнечного света, - и вот уже ее как бы и нет, и не было, а стихи - сами по себе, а песни - сами по себе. Я слушала, не растворяясь, не приобщаясь (хотя пели хорошо, от души); я все время думала, что бы сказала М.Ц., войди она вдруг в этот тысячелюстровый зал в своем простеньком заплатанном платье, в застиранном фартуке, в огромных своих дырявых башмаках (точь-в-точь Золушка), и что бы сказали мы, увидев ее такую. Обрадовались? Поклонились? Поморщились? Отшатнулись? Ибо Марины Цветаевой - две; одна в стихах (романтическая героиня, гордая и ранимая, жертвенная и возвышенная, живущая страстями, порывами, личность эмоционально заряженная, всепоглощающая), а другая - в жизни (человек трудный в быту и неудобный, зачастую невозможный в общении, эгоцентрик, солипсист, жесткий и деспотичный, всё подчиняющий своим представлениям, мыслям, нуждам, делам).
Всё та же проблема автора и лирического героя.
К примеру, мною обожаемого Лермонтова взять: современники так и не смогли провести параллелей между автором и лирическим героем. Дескать, злой, циничный, страшный маленький карла, погиб на дуэли - туда ему и дорога. И только мы, потомки, чего-то там догоняем. Иногда. Потому что над нами не довлеет эта т.н. личностная составляющая, которую всегда учитывали и от которой (зачастую) плясали современники.
Или Александр Грин, один из самых мрачных, замкнутых и неуютных персонажей своего времени, человек, знающий изнанку жизни, как собственные пять пальцев, что, однако, не мешало ему создавать воздушные (внебытийные, надмирные) произведения. Кто мог знать, какие думы таятся в голове этого угрюмого необщительного человека, пьяницы и бродяги, ссыльнокаторжного? Общаться с ним могли лишь единицы, уживаться - почти никто. Неудивительно, что мало кто относился всерьез к его «сказкам» (так называли его рассказы и романы).
Список несоответствий можно дополнить: Анненский, Гумилев, Есенин, Мандельштам, Волошин, Черубина, Поплавский, etc.
...И вот я сидела в доме номер шесть по Борисоглебскому, и душили меня слезы, тоска и отчаяние. От того, что я люблю М.Ц., я так ее понимаю, так ей сопереживаю, сострадаю, я физически ее чувствую, но - теперь. Теперь, когда она умерла, когда я ее не знаю, когда я от нее свободна. Я зачитываюсь ею, и она мне - сияет, но, живи я в ее эпохе, с нею бок о бок, я могла бы оказаться... нет, не хулительницей и гонительницей, но в числе равнодушных - очень даже запросто! И от этого еще горше мне.
Мне не о чем было бы - с той, живой М.Ц., как не о чем было бы с теми живыми Лермонтовым, Грином, Есениным, Гумилевым, Блоком...
Получается, что художнику надо умереть, просто необходимо, да еще поскорее и помучительней, чтобы надменные потомки (про современников никто уже не говорит) хоть что-то просекли. Или это только в России так? Или это я сволочь? Это я к тому, что чем дальше, тем больше убеждаюсь в том, что хороший творец - это мертвый творец. Совершенно очевидно, что смерть человека многое упрощает. Кроме того, что она дает возможность оценить его личность в масштабах исторических, историко-культурных, она помогает избавиться от этой самой личностной составляющей, личностной нагрузки в восприятии его творчества. Об ореоле мученичества и высочайшести, который окружает умершего, я не говорю - это понятно, логично, совершенно естественно и, более того, оправданно.
Историко-культурнось же и ретроспективность нужны для того, чтобы львиная доля работы была оставлена Времени, свалена на Время, которое в данной ситуации играет роль метлы, выметающей ненужное, лишнее или не очень ценное барахло. Это очень удобный выход из положения, ибо время, оно всегда рассудит и всё расставит, не надо самим заморачиваться. Да и к тому ж человек ведь может ошибиться. А время - нет.
А, ну вот, еще Христа я вспомнила...