Вот, сбылась мечта идиотки: работаю в библиотеке. Первые дни, изучая фонд, я рыскала между стеллажей, мысленно составляла список того, что буду читать в ближайшее время. Набирала стопки книг, потом, пометавшись и нарывши еще, приносила новые, откладывала какие-то, которые уже вроде бы взяла (ой нет, это я позже прочту, сейчас лучше вот то и то), меняла и переписывала свой мысленный список, дополняла и редактировала. Коллеги смотрели на меня недоумевающе-иронично, мол, не последний день на свете живем, успеешь еще прочитать. (А вдруг последний?) Я не могу им объяснить, что когда вижу много хороших книг, мне хочется сразу их все. Одновременно. Выбрать очень трудно. Потому что все нужны, все интересны. Каждая по-своему. Одну возьмешь, другую оставишь, она обидится. И в следующий раз мне уже не попадется, кто-нибудь другой ее заберет. Или у нее настроя на меня не будет. Или у меня на нее. Или что-нибудь еще. И ведь процесс-то не прекращается: столько книг выходит ежемесячно, ежедневно!
В последнее время читаю очень много, запоем, вообще не вылезаю из книг. Записалась уже и в Молодежку, это кроме Гайдаровки и Зарубежки. Теперь вот еще и моя рабочая библиотека мне в помощь. Именуется: библиотека семейного чтения. Для взрослых и детей. Между прочим, огромный фонд: около 60 тысяч единиц. Так что на ближайшее обозримое будущее занятия мне хватит. Слава богу, хоть читать мне не надоедает в этой жизни! Впрочем, зима - лучшее время для чтения. Потому что никуда не хочется идти, никого видеть. Летом, конечно, уже так запойно не почитаешь))
Но! Было бы неверно думать, что библиотекари только и делают на работе, что читают. Ничего подобного! Библиотекарям надо заниматься фондом, регистрировать и перерегистрировать людей, книги, организовывать культмассовые мероприятия, писать сценарии и анонсы, делать афиши, устраивать выставки, составлять отчеты (которых, как и в любой госструктуре, полно), а мне - еще и изучать нюансы библиотечного дела. На нынешнем этапе организационная часть меня касается не напрямую, а так, постольку-поскольку, - по причине моего неофитства и библиотекарского пока еще скудоумия, но что самое смешное: порой чувствую себя какой-нибудь чиновницей средней руки, особенно, когда начинается возня с документами, оформление читателей, подписание договоров и т.п.
В общем, всё равно с книгами пока у меня получается лучше, чем с людьми.
Есть книги, читая которые, всё равно осознаешь себя собой. Даже если они тебе созвучны, даже если ты резонируешь с ними, сопереживаешь героям, понимаешь все их ситуации, - все равно знаешь, что ты это ты, и нечего тут разводить турусы. Может, кстати, потому что эмоциональный фон повествования и его плотность не оставляют пространства для абстрагирования, для медитации.
А есть другие книги, их гораздо меньше, в которых растворяешься полностью, без остатка. Как сахар в чае: какое-то время, погрузившись, еще держишь свои границы, потом потихоньку начинаешь расплываться, таять, становишься мягкой и пористой - и вот тут-то через эти поры в тебя и проникает текст, как вода, заполняет всю целиком, и дальше уже очень быстро растворяешься, теряешь форму и очертания и перестаешь понимать, где ты, а где текст, потому что вы - единое целое. Такие книги я люблю больше всего. После них всегда немного грустно, независимо от рассказанной истории, потому что хочется, чтобы они длились и длились - той же вязью, в том же темпе и стиле, так же богато инструментованные. И авторы обычно не подводят, нигде не фальшивят, не халтурят, не снижают градус (повествования), не разбавляют (водку пивом, а пиво водой). После такого чтения-погружения обычно нужна пауза, прежде чем взяться за новое. Даже если внушительная стопка книг тебя ожидает, и очень хочется читать дальше, всё равно не получится, пока из предыдущего текста полностью не выберешься, не вернешься.
Из недавно прочитанного такой книгой для меня стал «Брисбен» Евгения Водолазкина - не хотелось оттуда возвращаться. Сюжетно это история жизни известного музыканта (вымышленного лица) в контексте всеобщей истории, с вплетением частных историй людей, которые в разное время его жизни были с ним связаны. Мне нравятся повествования, похожие на деревья, - когда история одного человека разветвляется, и от единого ствола расходятся стрелки других людей, родов, народов. И прорастают - в другие страны, в другие времена. Наверно, один из любимых моих жанров - семейная сага. Причем в определенной стилистике. Не монументально-патетическая, а - камерная, почти интимная, медитативная, сама на себя ориентированная, безоценочная. Как стекло, через которое смотришь и видишь то, что только ты можешь в этой книге разглядеть. Другой увидит другое, третий третье. Кто-то - ничего.
В «Брисбене» - прекрасный русский язык, умело выстроенная композиция и идеально подобранный темп - текст как совершенная субстанция, к которой не добавить, от которой не убавить. Это повествование не только о людях и эпохах, но и о музыке - она и как фон, и как персонаж. Наряду с текстом (графемами), всегда присутствует звучание. Мелодия, мелодика. И течет параллельно, камертоном вплетаясь в текст, перекрывая его или прячась за ним - но никогда не покидая. Отсюда ровный и ритмичный ход, без скачков и обрывов, без частот и пустот. Я бы отметила некоторую академичность стиля (как продукт филологического образования автора), но, на мой взгляд, повествованию это только в плюс.
До этого, годом раньше, меня поразил Евгения Водолазкина же «Лавр». Тоже неожиданно оказался созвучен мне. Хотя это ни разу не семейная сага, да и не очень близки мне стилизованные повествования (Средневековье), но тут было что-то, гораздо глубже стиля и языка, что-то, на что я сразу откликнулась, с первых страниц, и потом уже этой связи не теряла. Я не знаю, что это. Притчевый сюжет? Метафизический посыл? Мне кажется, какие-то магические тексты у Водолазкина, они во всех измерениях сразу действуют, на все органы чувств, включая шестое. По крайней мере, со мной так. Теперь на очереди - «Авиатор», которого ранее я как-то прозевала.
Другой любимый мной автор - Алексей Иванов.
Однажды нечаянно прочитала «Тобол», первую часть, не вполне понимая, что делаю (потому что исторические романы не мой формат), и потом, пока целый год ожидала часть вторую, то ознакомилась со всем, чем раньше не интересовалась: и с «Золотом бунта», и «Сердцем Пармы», и «Ненастьем», и «Псоглавцами», и еще раз первую часть «Тобола» прочитала - потому что ждать вторую было невыносимо и не хотелось соскакивать с этой ивановской волны. (Теперь я никогда не читаю дилогии, трилогии и, упаси бог, тетралогии, пока автор не напишет их полностью, - слишком обламывает меня незаконченность повествования. Легче подождать, пока выйдет произведение целиком, а потом взять и разом его проглотить, с завязкой, кульминацией и развязкой (и тут главное - не подавиться)).
Еще раньше, в период работы в ПирОГАХ, я читала Иванова «Географ глобус пропил» и «Общагу-на-крови». «Географ» меня очаровал не столько сюжетом, сколько атмосферой (то, чего, мне кажется, нет в одноименном фильме), а «Общага» - какой-то неприкрытой кровоточащей достоевщиной, да еще возведенной в энную степень, потому что там все сложные этические задачи очень тесно переплетены, всё насыщенно и сжато, как пружина, всё быстро меняется - лишь успевай отслеживать. Тот случай, когда текст нужно догонять. А Ф.М. всё же любил воды налить, растечься мыслею по древу (тот случай, когда от текста можно мысленно отлучаться, потом возвращаться, ничего существенного не потеряв при этом).
Так вот, после прочитанных обеих частей «Тобола» (а также «Сердца Пармы» и «Золота бунта») я впала в транс. Исторические/стилизованные романы Алексея Иванова какую-то атмосферу присутствия создают, абсолютный 3d-эффект, когда оказываешься внутри времени, внутри книги, и это уже не книга, а другое измерение, параллельная реальность, объемная, пристальная, требовательная, - настолько всё там выпукло и достоверно: краски, звуки, запахи. Можно почувствовать и жар натопленной комнаты, и холод зимнего утра, и в поле хлёст ветра, и хруст покрытой инеем осенней травы, и дымные зарева городских пожаров, и разбивающиеся о скалы водные потоки. Бескрайность сибирских земель, таинства лесов, мощь рек. Таежную ширь и даль. Эту всю древность, бесконечность, незыблемость. Вот эти все этнические эскизы: вогульское шаманство, буддийские тени, староверчество, эти все традиции, заклятья, обереги, обряды, молельни, капища и Золотые бабы - всё это язычество и сектантство - аж волосы на голове шевелятся! Я из «Тобола» долго не хотела возвращаться. Не могла.
Теперь ожидает меня недавно вышедший роман Алексея Иванова «Пищеблок». Одно то, что действие происходит в пионерском лагере, - само по себе замануха! Купила уже книженцию, стоит на полочке, вот дочитаю библиотечные наши новинки - и возьмусь за нее!
И еще из самых-самых - Алексей Варламов! Первой его вещью, которую я прочла, была повесть «Теплые острова в холодном море». Это было несколько лет назад на Соловках, мне Денис дал почитать. И это было символично, потому что речь в этой повести как раз о Соловках. Точнее, действие развивается на Соловках. А речь - о людях. Но атмосфера острова передана в тексте, причем передана так, как только и мог сделать человек, на острове побывавший и ауру его ощутивший. Что еще раз убеждает меня в том, что аура все-таки есть и многие ее чувствуют. А немногие пытаются выразить. Однажды Антон (соловецкий наш знакомец, друг Дена и Вари) сказал, что он тоже много раз задавал себе вопрос: почему Соловки для него так важны? И пришел к выводу, что, может он только для того и появился там, чтобы о них свое слово оставить, их воспеть, и каждый, кто-там побывает и душою к острову прикипит, впоследствии будет о нем говорить, его выражать. Писать, рисовать, фотографировать, издавать журналы и книги, плотничать и гончарить - и всё о Соловках. Чтобы и другие знали о том, что есть такой укромный, такой невероятный остров в море. В мире. И вот я думаю: может быть, Антон прав. Ведь так и получается - почти со всеми, кого я знаю на острове. Все они, тем или иным образом, повествуют о нем. Мне самой столько всего хочется сказать о Соловках, рассказать, написать, спеть. Каждый раз приезжаю оттуда - с огромным багажом мыслей (и это важнее любого другого багажа).
Возвращаясь к Алексею Варламову: мои любимые вещи у него - «Лох», «Рождение», «Здравствуй, князь!», «Александр Грин» (ЖЗЛ) и недавно вышедший роман «Душа моя Павел». Он, кстати, тематически перекликается с Павлом Санаевым, чьи «Хроники Раздолбая» вторую часть я тоже очень жду (перечитав уже два раза первую). А вот «Лох» - это такая нежная песня, грустная и щемящая, и в то же время светлая, и неожиданно напомнил мне «Лавра» Водолазкина. Точнее, наоборот, «Лавр» его напомнил, если по хронологии. И еще про «Москву-Петушки» я думала, когда «Лоха» читала. Я ж Веничку Ерофеева не сразу приняла, в Лите на меня «Москва-Петушки» произвела антивпечатление, и я долго пребывала в непонятках. Что это за алкогольный трип, думалось мне, как вообще можно это читать, да еще и получать удовольствие? А через несколько лет, уже после Лита, перечитала - и поразилась: до чего ж глуха была, слепа! Как можно было не заметить, не услышать! Это же песнь в чистом виде! Щемящая, отчаянная, грустная. Лебединая, в каком-то смысле. Светлая, несмотря ни на что. Это такая вселенская нежность кристальная, которая в своем избытке не может не обернуться горечью и тоской. В общем, теперь «Москва-Петушки» в моем мысленном лонг-листе духовных песен и притч.
И всё это вышеперечисленное: «Лох», «Лавр», «Душа моя Павел», «Хроники Раздолбая» - оно о взрослении и зрелости, о переломе, преодолении, о поисках устойчивого и настоящего себя в условиях неустойчивого, ненастоящего, постоянно меняющегося мира. И все эти тексты объединяет какая-то обреченность и беззащитность человека перед лицом мира. Перед лицом общества. Перед лицом другого человека, наконец. Это роковое какое-то несовпадение, несоответствие ничего ничему. И в этом несоответствии какое-то такое есть зерно мудрости, зерно истины, которое я ни объяснить не могу, ни оправдать, ни приспособить, ни проигнорировать.
Андрей Волос, тетралогия «Судные дни».
Первую и третью книги взяла в Молодежной библиотеке. Когда брала, не знала, что второй и четвертой там нет. Когда узнала, впала в легкое недоумение: глупо было бы читать третью, не прочитав вторую. А остаться без заключительной четвертой и вообще было невозможно - хотелось же знать, чем дело кончится. В нашей библиотеке тоже не было. Пришлось искать в магазинах. В итоге читалось на одном дыхании. Летопись XX века в лице разных его насельников: вольных художников, подневольных писателей, членов всяческих союзов, работников всяческих органов, номенклатурной элиты, солдат великих войн, репрессантов и эмигрантов, сидельцев и диссидентов, сексотов, либералов, уголовников, студентов, спецназовцев, бизнесменов, научных работников, философов, пациентов ПНД, а также жен, детей, любовниц, коллег, соседей и тайных недоброжелателей всех вышеперечисленных. Их связи, явные и неявные, их мысли, реакции, действия, переплетения этих действий, переплетения их собственных ролей и ипостасей на фоне событий прошедшего века. Такое масштабное эпическое полотно. Сравнила бы с Гроссманом, Трифоновым, Рыбаковым, Чудаковым. Однако у Волоса история охватывает и конец века, уже мою современность: войну в Афганистане, перестройку, путч, баррикады у Белого Дома, новую жизнь с обесцениванием всего старого (включая деньги), тотальный дефицит, криминальные разборки и всеобщую свободу со всеми ее рисками и последствиями. Такое глобальное пособие по истории СССР в художественном изложении (творческом и субъективном). Но повествование не хронологично, скорее, похоже на калейдоскоп лиц и событий вокруг главного героя - писателя Германа Бронникова, причем иногда неясно, явь это или бред. Процесс чтения напоминал сборку огромного пазла, в которым всё встает на свои места в итоге. Ну и читала я это не одну неделю, конечно. С перерывами на другие книги, преимущественно детские, - чтобы как-то разбавить литературный концентрат.
Теперь еще хочу Андрея Волоса «Хуррамабад» прочитать, просто, со всеми этими своими мысленными списками, никак до него не доберусь.
Андрей Филимонов «Рецепты сотворения мира». Очередная семейная история. В современной литературе это уже что-то типа бренда. Очень популярный жанр. Как-то уже стало модно (и выигрышно) описывать истории семейных кланов (преимущественно своих) на фоне событий бурного XX века.
«Рецепты» - небольшое, но ёмкое произведение, близкое по духу к документалистике; книга остроумная, ироничная, парадоксальная. Постоянная смысловая и языковая игра, много эвфемизмов, цитат, отсылок - вся эта любимая мною интекстуальность. Такое себе интеллектуально чтиво, когда у реципиента задействован, в основном, логико-аналитический аппарат, а в органах чувств мало что отзывается. Текст динамичный, энергичный, рациональный, с тщательно выверенным инструментарием, с блестками авторской эрудиции и зубчатыми колесиками экзистенциальных смыслов, с иронией, временами переходящей в сарказм, и с романтикой, никогда не становящейся основой (ни текста, ни существования). Поэтому мышление мое реципиентское работало на полную катушку, а нутром этот текст не ощущался. И кожей не ощущался. Мурашек не было. Сквозняков - не было. Было удовольствие от метких фраз, удачных сравнений, чеканных форм, смысловых игр, идеально выверенных внутритекстовых связей - тонкого и точного авторского попадания в яблочко.
Текст «Рецептов» выстроен определенным образом (как и всегда, когда надо добиться желаемого эффекта) и закольцован. Его сразу захотелось разобрать на цитаты, причем цитировать абзацами, страницами. Я, когда нахожу в тексте какие-нибудь драгоценные жемчужинки или целые слитки, частенько думаю: о, вот это я бы зачитала Лизе, а это Наде, это заценил бы мой брат, это, возможно, будет близко Севке, а это Ленке стопудово понравилось бы! (Но в своих отдельных персональных мирах живут потенциальные адресаты, и лишь в этом смысле читатель - существо одинокое). Не знаю, может, всё эти повествования интересны только мне, любительнице шифрованных шлифованных текстов, семейных историй и фотографий, мне как человеку, не заставшему XX век во всем его кровавом и духоподъемном великолепии. Так, кусочек откусившему. Не самый плохой причем. Но я вот только по таким историям и могу эту данность воспроизвести. Потому что где-то на молекулярном уровне она во мне существует, и достаточно активно, взыскательно - я это каждой клеточкой чувствую. Но клеточного материала не достаточно. Нужно что-то еще. Что-то внешнее. Отражение. Инсталляция. Голограмма.
...В бытность мою редактором «Друга», работала со мной на пару корректор Ирина Михайловна - чудесная старушка, божий одуванчик. Она и выглядела, как одуванчик - худенькая, с пышной белой шевелюрой, как облако над головой. И вот она, проработав много лет корректором и зная досконально русский язык и все его хитрожопости, всё равно боялась ошибиться, допустить неточность, не проверить, не перепроверить. Мы с ней всегда находили общий язык, мало спорили, много шутили, и компромиссы тоже с легкостью нам давались. Но иногда случались между нами расхождения и творческие споры. Будучи уверенной в своей правоте, я часто настаивала на своём (потому что номинально была начальством) и говорила примерно следующее: «Ирина Михайловна, давайте всё-таки сделаем так-то и так-то, под мою ответственность, - и, видя ее опасения, предлагала - если что, валите всё на меня, скажите, что это было мое решение, никто с вас ничего не спросит, я вас умоляю, у нас же не идеологический журнал и сейчас не советское время!» И всё удивлялась, чего ж она так боится, - прямо осиновый лист какой-то, а не божий одуван. А она мне говорила: «Настенька, вы просто не понимаете, что это такое! Постоянная жизнь с оглядкой, постоянный страх. Это что-то неподконтрольное, что-то выше здравого смысла, выше воли и разума. А может, наоборот, ниже. Что-то на уровне физиологии, плоти и крови, каком-то таком клеточно-молекулярном (вот оно!), - и оно в людях нашего поколения неистребимо. Вы можете об этом знать, слышать, читать, удивляться и недоумевать, но ваше поколение никогда этого не поймет, просто потому что вы не жили в этой атмосфере всеобщего смертельного ужаса. И слава Богу!» И так она это говорила, что я и сама думала: слава Богу. Но мурашки бегали по спине...
Сергей Кузнецов «Учитель Дымов». Еще одна семейная история на фоне событий XX века. И тоже проглоченная мной в считанные часы. После чего еще какое-то количество часов меня в этой реальности не было. Не могу сказать, что я эти семейные истории специально ищу, они мне как-то сами попадаются. По причине своей многочисленности, наверно. Вообще я тут всё больше об авторах-мужчинах распыляюсь, но и женский взгляд мне интересен не менее. Людмилы Улицкой, например, («Зеленый шатер», «Лестница Якова»), Дины Рубиной («На солнечной стороне улицы», «Почерк Леонардо», «Синдром Петрушки», «Русская канарейка»), Наринэ Абгарян («С неба упали три яблока», «Люди, которые всегда со мной»), Марины Москвиной («Гений безответной любви», «Крио»), Ксении Драгунской («Колокольников-Подколокольный»). И сюда же - неожиданно прочитанная мной «Полукровка» Елены Чижовой (еврейский вопрос во второй половине XX века на примере отдельных представителей страны Советов).
Тут же, в этой компании - Гузель Яхина «Зулейха открывает глаза». Я не сразу эту книгу осилила. Помню, начало как-то не зашло, очень всё долго разворачивалось, запрягалось, всё казалось, это какое-то вступление, затянутое, растянутое, которому конца-края нет. Через первые страницы я буквально продиралась, даже пару раз откладывала книгу на потом. Но когда я продралась через дебри зачина (смыслового) и вышла на вольный простор повествования, как-то оно само пошло-поехало, - и уже оторваться невозможно было, и все прочие внешние дела воспринимались мной как досадная помеха моему внутреннему обогащению этой волшебной книгой. Года три уже прошло с тех пор, теперь я жду, пока подзабуду «Зулейху», чтобы в какой-то момент перечитать. Я всегда так делаю с понравившимися книжками)) Гораздо меньше меня впечатлил новый роман Яхиной «Дети мои» - сразу, с первых страниц читать было странно, но я всё думала, вдруг это тот же эффект, что и с «Зулейхой», дочитаю-ка я до конца, авось прояснится. Я честно дочитала, но - не прояснилось. Не знаю, что меня разочаровало. Сама история, быть может? Общая тональность? Потому что с точки зрения стиля, формы, инструментария, всё безупречно - всё, как я люблю. Да и с богатством русского языка всё в порядке, никуда не делось, лежит себе в ларчике, и ключик мне автор предлагает: бери! Хотя некоторая улицкообразность текста меня смутила. Если бы я не знала, кто автор, я бы однозначно приписала его Улицкой. Но вторую Улицкую я не хочу, одна уже есть, окончательная и бесповоротная. И еще меня смутило чувство какой-то безысходности в конце. Точнее, оно присутствовало и во время чтения, но обычно историческая (и вселенская) скорбь уравновешивается, а порой и перекрывается высотой, на которую забирается автор, увлекая своих героев, а за ними и читатель, задыхаясь, ползет. А тут - не было высоты, не почувствовала я. Как по земле ходила, так до конца и доходила. Да еще и спотыкалась всё время и в ямы проваливалась. Где катарсис? Нет катарсиса. И в чем тогда смысл? Может, это какой-то сверхсмысл, сверхидея - осиль-ка чтиво без катарсиса, а я на тебя посмотрю! Надо подумать...
Вот я даже сформулирую сейчас: если «Зулейха» - что-то вроде метафоры единения с миром, с людьми, то «Дети мои» - метафора разъединения и с тем, и с другим. Отъединения. Отчуждения. Как закономерного итога частного человеческого существования. И впечатление оставляет о себе болезненное.
Есть во всех вышеописанных произведениях, при мощной внешней акцентированности, какая-то камерность, неброскость, заглубленность (плавно перетекающая в заоблачность). Гибкий, плотный, насыщенный русский язык, и в то же время много воздуха в смысловом пространстве - так, что у читателя есть место для свободного маневра. И для духовных практик)) То, о чем я писала выше: раствориться в тексте можно только, когда он сам это позволит, когда в нем достаточно пространства и времени для тебя. Такие книги отличаются кажущимся легким стилем - летящим, подхватывающим и завораживающим читателя. Стилем, который вроде бы не доминирует, не требует, но и расслабиться не дает, - написано ровно так и ровно столько, сколько надо, чтобы текст работал и читателю в нем было комфортно, было интересно. Я не знаю, как авторы это делают, но шляпу снимаю всякий раз - да я давно уже без шляпы хожу, оставляю дома, за ненадобностью))
Из зарубежных мне очень понравился «Стоунер» Джона Уильямса. Еще один магический текст. И еще одна книга, в которую я пришла, как домой. По сути, это абсолютно будничная вещь: жизнь среднестатистического университетского преподавателя. Частная, общественная, профессиональная. В сюжете нет отчаянных виражей, сложных перипетий, ничего из ряда вон. Довольно ровное и предсказуемое чтение - обычная жизнь обычного человека, со своими озарениями и неурядицами, взлетами и падениями. Но даже эту тему автору удалось так раскрыть, что читатель внимает, околдованный. Читателю хочется знать, что это такое, в чем тут дело, что там дальше. Читатель заинтересован. Это именно что магия текста. Ровный ритм повествования, мягкая фактура, неторопливый темп, подробная обстоятельная манера изложения, где суть - в мелочах. И мелочи эти выписаны так искусно, что уже не являются частью быта, а становятся актом творчества сами по себе и вызывают даже какое-то благоговение. Детали эти рассыпаны тут и там, так густо и так неявно, что самый текст они уже возводят в ранг произведения искусства. Можно не любить детали и подробности, а предпочитать динамику лихо закрученного сюжета, и в этом смысле статичные тексты проигрывают в читательском восприятии, но если это классно написано, то скучно не бывает (так, невозможно заскучать в насыщенных автобиографическими подробностями романах Набокова и Пруста - это те же тексты-медитации).
И вот, после сеансов сюжетно-текстовой магии я мысленно буквально взвываю: все эти книги хочется иметь, хочется держать при себе, брать с полок, ставить на полки, любоваться, перебирать, листать. (Ага, «там царь Кащей над златом чахнет…»). Пока я их не заполучила, я чувствую какую-то пустоту в себе, дыру, - как будто я стеллаж, где эти книги должны стоять. А уж когда заполучу - как будто нужное место внутри меня заполняется, и дальше уже греет сознание того, что вот они любимые книжечки, мои, собственные, в руках у меня, - а не где-то в издательствах, книжных магазинах, библиотеках или на полочках у друзей))