Нажмуддин Гоцинский в документах и воспоминаниях современников. Часть Первая.
Начинаю впервые выкладывать серию архивных материалов, посвященных политической деятельности последнего имама Дагестана Нажмуддина Гоцинского. В первом посте привожу отрывок из книги советского государственного деятеля, публициста и ученого Алибека Тахо-Годи "Революция и контрреволюция в Дагестане". После расстрела А.А.Тахо-Годи тираж этой книги, вышедшей в Махачкале в 1927 году, был отовсюду изъят и уничтожен, как и многие другие произведения автора. Привожу отрывки по принадлежащему мне одному из немногих оставшихся экземпляров этой книги.
На этой фотографии слева (которую можно увеличить кликом), надпись: "РОЗЫСКИВАЕТСЯ". Органы ОГПУ в течение пяти лет охотились за последним имамом. Он был пойман в 1925 году и казнен.
«НАЖМУДИН ГОЦИНСКИЙ И УЗУН-ХАДЖИ»
Даже при строгом подходе фигура Нажмуддина небезынтересна сама по себе, независимо от роли его в горской контр-революции. Нажмуддин из сел.Гоцо, Аварского округа, сын б.шамилевского наиба Доного Магомы, предавшегося России за услуги русскому правительству в восстании 1877 года, произведенного в штабс ротмистры по гвардии и награжденного землями. С детства Нажмуддин, сын богатого родителя, начал изучать арабские книги, сделался муталимом и проявил себя чрезвычайно способным юношей.
Изучение истории войн пророка Магомеда и его учеников и имамов, по-видимому, наложила на него свой отпечаток, т.к. с детства, по словам его знавших, у Нажмуддина вырабатывалась склонность к военным играм, где он изображал имама Шамиля, а сверстники - его мюридов и противников. Характера он был гордого, повелительного, хотя при богатстве эти качества не так трудно приобрести. По окончании арабской учебы он поступает к губернатору в конвой в качестве всадника, потом назначается членом Дагестанского Народного Суда, получает по этой должности звание юнкера милиции, и, наконец, назначается наибом-начальником Койсубулинского участка. После смерти отца и брата получает большое состояние: движимое имущество до 10 000 баранов и недвижимое - кутан на плоскости и пастбища в горах.
Будучи с одной стороны богатым, с другой - ученым арабистом, при наличии честолюбия, занимая еще административный пост, Нажмуддин, конечно, легко мог приобрести громадное влияние среди темных масс и пользоваться огромным почетом.
К тому же сам Нажмуддин всеми правдами и неправдами демонстрировал, что кругом все ничто перед ним и что он, в сущности, владетель Дагестана. Фантазия и воображение были к его услугам, так как по словам его знающих, он был и не дурным поэтом на арабском языке и его стихи ходили по рукам. Будучи наибом, он велел выпороть одного вора и, причинив ему увечье, оправдывался тем, что вору по шариату полагалось отрубить руку, а он только причинил увечье. Однако, за это попал он на семь месяцев в тюрьму. По-видимому, еще тогда у него сидела мысль, что наиболее целесообразные наказания - это по шариату, но поскольку русский закон воспрещал отсечение руки - он применил наказание «по аналогии».
В 1903 год отправился в Константинополь, где пробыл около 3 месяцев, после чего царское правительство стало считать его турецким эмиссаром. Из секретных бумаг военного губернатора еще при разборке архива в 1917 году изъяли даже дело на него, как на турецкого эмиссара. По словам Дибирова, Нажмуддин принимал участие в событиях 1905 года, тайно сочувствуя социалистам, но не выступал открыто, причем выступления его были, конечно, только против русских порядков.
Во время так называемого «писарского» движения в 1913 году, когда до 3000 горцев спустились в Шуру и потребовали, или отправить их в ссылку, или убрать русских писарей из аулов, оставив арабистов. Военный губернатор Вольский, подозревая в этом движении организатором Нажмуддина, хотел его выслать из Дагестана. И только заступничество генерала Халилова спасло его от этой кары. Знавшие его говорят, что об имамстве он мечтал не со дня переворота, а задолго до этого. Любил вести беседы на эту тему с доверенными людьми, разгадывал сны, толкуя их в этой плоскости, и вообще, гипнотизировал и себя, и других на имамстве. К моменту переворота Нажмуддину было около 60 лет, лицо его было довольно интересное и напоминало лицо старого орла: взгляд суровый, властный и редко улыбавшийся.
Он, по словам Дибирова, прежде не любивший шейхов и фанатиков, после переворота вызывает Узуна-Хаджи, только что освобожденного революцией из ссылки, т внушает ему, что раз мусульмане освободились от русского владычества и провозглашена свобода, тот гяур - кто не способствует созданию имамата. Узуну-Хаджи было достаточно уверовать в какую-либо идею, чтобы зажечься ею и проводить ее во что бы то ни стало. Так и случилось. Нажмуддин мог теперь сидеть спокойно: Узун-Хаджи делал за него все. Это был строгий, нераздвоенный, зажженный огнем и пламенем фанатик, у него не было той многогранности, в которой нельзя было отказать Нажмуддину. Если Нажмуддина съедала жажда честолюбия, власти, боязнь за потерю имущества, то Узуном двигало только сознание внушенного ему и им усвоенного долга мусульманина, который должен сложить свою и чужую голову для того, чтобы воскресить имамат и имама всех мусульман. Нажмуддин вовсе не был фанатиком, его воззвания - чрезвычайно интересные исторические документы с известной политической платформой, тактикой и стратегией жизни и борьбы за жизнь. Нажмуддин очень хорошо знает психологию горских масс, которые живут более воображением и фантазией, чем положительным сознанием. Поэтому он широко применяет позу. Поза всюду: и в воззваниях, и в приемах, и в разговорах. Мощное воздействие на воображение по-детски наивного горца - вот основное орудие в руках Нажмуддина. Что мог он обещать голодному горцу, зовя за собой, или гоня впереди себя на фронт? (…) правда он обещал часть добычи по шариату, полагающуюся бойцу.
Для горца, идущего на зов Узуна-Хаджи и Нажмуддина, поход представлялся отчасти выходом на привычный отхожий промысел за лишней копейкой для прокорма семьи. Это одна сторона дела, а другая - Нажмуддин внушил массам через свой мощный агитпроп - мулл и шейхов, что каждый, кто откажется от участия в движении по созданию имамата, теряет свое «мусульманство» Одних привлекала перспектива подработки, других двигала боязнь оказаться вне мусульманства. Язык воззваний Нажмуддина для горца был убедителен, понятен и сильно действующ на его воображение, ежедневно подготавливаемое муллами в мечетях и учарах. (А.Тахо-Годи, «Революция и контрреволюция в Дагестане». Махачкала, 1927 год, стр. 26-29).
Часть вторая