Маленький весенний дыбр
Шли вчера ночью по нашему внутрибульварному захолустью. Из каждой подворотни пахло сиренью, но только из-за закрытых ворот.
Проходим мимо церковной ограды, верней мимо церковного холма, там, где тротуар много ниже по уровню , чем насыпь, а на насыпи - из-за железных прутьев свисает белая сирень. Сияет в свете фонарей, пахнет. Я остановилась и запрокинула голову, а мужчино тут же похромал туда, где можно на опалубку заборчика влезть и начал бочком по забору подбираться к сиреневым гроздьям.
Он эти двадцать метров к сирени продвигается, а я снизу иду у него под ногами и ною:
- Ну не нааадо! ну пожаалуйста, не нааадо! Не надо мне этой сирени! Не надо рвать её, пожаалуйста!
- Надо! Надо! - пыхтит мужчина, пыхтит и лезет. - Ты сама не знаешь, что тебе надо!
- Нет, пусть она растёт, ну пожааалуйста! Если каждый тут сломает по веточке, то её и не останется! Тут садовник есть, он за садом ухаживает, я его каждый день тут вижу, он расстроится.
- Как это - весна и сирени тебе не наломать? - удивляется мужчина откуда-то сверху, - а я уже собираюсь его взять за башмак и тянуть вниз.
- Знаешь, - говорю, если бы я в больнице лежала, а ты бы мне её туда принёс - то можно было бы хоть в райском саду наломать! А так я её уже здесь понюхала и мне радостно! Слезай, пожалуйста!
И мужчино сползает вниз по забору разочарованно. Нету в жизни места подвигу! Бабы - дуры.
Тут же внутри церковной ограды гаснет весь свет, перестают светиться белые гроздья, тонет в темноте колокольня. Где-то на небесах успокоились, вздохнули облегчённо.
А может, просто сторож опустил ружьё.
Облегчение испытала, будто он для меня собирался перьев из ангельских крыльев нащипать, а потом передумал. Извините, ангелы!
Проходим мимо церковной ограды, верней мимо церковного холма, там, где тротуар много ниже по уровню , чем насыпь, а на насыпи - из-за железных прутьев свисает белая сирень. Сияет в свете фонарей, пахнет. Я остановилась и запрокинула голову, а мужчино тут же похромал туда, где можно на опалубку заборчика влезть и начал бочком по забору подбираться к сиреневым гроздьям.
Он эти двадцать метров к сирени продвигается, а я снизу иду у него под ногами и ною:
- Ну не нааадо! ну пожаалуйста, не нааадо! Не надо мне этой сирени! Не надо рвать её, пожаалуйста!
- Надо! Надо! - пыхтит мужчина, пыхтит и лезет. - Ты сама не знаешь, что тебе надо!
- Нет, пусть она растёт, ну пожааалуйста! Если каждый тут сломает по веточке, то её и не останется! Тут садовник есть, он за садом ухаживает, я его каждый день тут вижу, он расстроится.
- Как это - весна и сирени тебе не наломать? - удивляется мужчина откуда-то сверху, - а я уже собираюсь его взять за башмак и тянуть вниз.
- Знаешь, - говорю, если бы я в больнице лежала, а ты бы мне её туда принёс - то можно было бы хоть в райском саду наломать! А так я её уже здесь понюхала и мне радостно! Слезай, пожалуйста!
И мужчино сползает вниз по забору разочарованно. Нету в жизни места подвигу! Бабы - дуры.
Тут же внутри церковной ограды гаснет весь свет, перестают светиться белые гроздья, тонет в темноте колокольня. Где-то на небесах успокоились, вздохнули облегчённо.
А может, просто сторож опустил ружьё.
Облегчение испытала, будто он для меня собирался перьев из ангельских крыльев нащипать, а потом передумал. Извините, ангелы!