Запоздалая нимфоманка
Посмотрел, наконец, триеровскую «Нимфоманку». Есчо вчера, под отсутствующей елкой. Несмотря на то, что я сам главный нимфоман, второй день пытаюсь приспособить это медицинское кино к собственному взбудораженному я. Конечно, фильма многослойная и по-иезуитски запутанная, но главное, наверное, что в ней все-таки не случайно звучит тема западно-восточного расслоения церквей. Кино в первую очередь, как мне кажетсо, об этом - о типологической разнице сознаний. Триер практически буквально иллюстрирует Лойолу, взывавшего ежедневно твердить перед ужином: «я, будучи пищей червей, отвратительным гноем и гнилью, ничтожнее праха и пепла; я смел ценить Тебя менее чем этот гной, это тело мое, предпочитая это грязное и бесстыдное сладострастие» и т.д. Главный дефект фильма (для меня) - назойливый проповеднический пафос, рассчитанный на интеллектуальных пациентов все-таки западных клиник. Мне кажетсо, отечественному зрителю идея кина понятна после 10-15 минут просмотра, а потому всё дальнейшее воспринимается как извращенная - принудительная - садистская игра. Пишут про некую постоянную иронию - она и вправду временами ощущается, иначе мы бы задохнулись от концентрированной серы, но серьезность, мне кажетсо, режиссеру важнее. Аллюзии на русские иконы, отсылки к Тарковскому и прочие интертекстуальности лишь подчеркивают фатальную, истерическую отделенность автора от всего этого. Наверное, я чего-то не понимаю (или, скорее, не понимаю ничего), но Триер страдает, как сказал бы подзабытый о. Брянчанинов, «парадерством» (человекоугодием), а потому его аналитика больше походит на прельщение: «Подвижник занимается молитвой с такою страстью, что именно это занятие порождает похоть, которая должна была бы умерщвляться занятием». Как-то так. Этический эффект от фильма нулевой (это умно подчеркивается его же финалом), прельщение - 100%-ное в силу небесталанности автора. Из позитивного отмечу блестящий - действительно ироничный - эпизод с Умой Турман и тремя отроками, ставшими невольными наивными свидетелями «смерти семьи», ну или почти точную перверсивную копию рембрандтовской Саскии (весенней «Флоры»), явленной в виде аутической девицы-мутантки, обсыкающей в конце главную героиню и ставящей тем самым финальную точку в этой незатейливой "притче".