(no subject)
За ужином отец подавился рыбой. И было как-то неловко, что он подавился костью, а рядом в передней под потолком висел на волоске обнаженный меч.( Нагота . Славомир Мрожек)
Если мне надо сравнивать, хотя Мрожек сам по себе величина неоспоримая,то он смесь Кафки и Хармса, правда творчество его начиналось без претензий, как остросоциальная сатира, через которую правда всегда проглядывал, отнюдь не социалистический абсурд(автор ведь был одно время коммунистом по убеждению, да). Начинал он как сатирик и фельетонист, а закончил как всемирно известный драматург .
Но наступил день, когда он совершенно исчез из ее поля зрения. И
это было хуже всего.
Она перестала убираться и пользоваться пылесосом, опасаясь, что
выбросит его вместе с пылью. ( Месть.)
Истинно кафкианский сюжет превращения, но в оптимистической мрожековской аранжировке рассказ "Месть":
Месть
Она не сразу заметила, что он становится меньше. Дело зашло уже
достаточно далеко, когда однажды за завтраком она его спросила: "Что с
тобой?"
Он пожал плечами, однако, тут же осознав, что этот его жест ничего
хорошего ему не сулит, сделал вид, что у него чешется спина, еще нес-
колько раз подвигал плечами, а потом почесал спину под правой лопат-
кой. Он знал, что совесть у него нечиста, но ее вопрос носил достаточ-
но общий характер и мог относиться к чему угодно, то есть конкретно ни
к чему.
Итак, на сей раз пронесло. Она не настаивала, или, возможно, его
спас лишь внезапный и загадочный поворот в ходе ее размышлений, один
из тех, что случались у нее довольно часто. Она стала говорить о ка-
кой-то своей дальней знакомой, о том, как та не сдержала свое обеща-
ние, будто бы данное ею в связи с каким-то делом, что плохо - по ее
мнению - характеризовало ту знакомую, ему, впрочем, неизвестную. Пос-
редством нескольких вопросов и замечаний, вставленных в тех местах ее
монолога, которые казались ему наиболее важными, он умело поддержал и
развил это направление ее критики. Опыт у него был. Так что завтрак
завершился под аккомпанемент одной темы и без дальнейших инцидентов.
Но все же наступит момент, когда она заметит что-то более явствен-
ное и ему не удастся уклониться от ответов на непростые вопросы. Ведь
процесс развивался, и чем дальше он развивался, тем очевиднее должны
были становиться результаты. В том, что она заметит, он не сомневался
с самого начала. Впрочем, он был исполнен решимости, знал, что роковой
час наступит, и оттягивал его лишь потому, что хотел как можно позднее
получить то, что и так предстояло ему получить полной мерой.
К тому же если возникнут вопросы, на которые не найдется ответа, и
пожелания, которые невозможно будет удовлетворить, то пусть объект
этих вопросов и пожеланий созреет, пусть станет явным.
И еще: то, что она еще не знала, когда он уже... - доставляло ему
тайную радость.
Его чуть было не выдали брюки. Точнее: штанины. Он этого не учел,
когда после солнечных дней - он ходил тогда в шортах, как обычно на
отдыхе, - наступила холодная и пасмурная погода и он, не задумываясь,
надел длинные брюки. Как оказалось - слишком длинные, хотя еще недавно
они ему были впору.
По обыкновению, они вышли на прогулку. Она вдруг остановилась, он,
естественно, тоже. Она сказала: "Иди дальше, пройди еще несколько ша-
гов".
- Но почему? - запротестовал он, стараясь, чтобы его протест проз-
вучал как проявление его нежелания совершать самостоятельные шаги,
пусть даже речь шла всего о нескольких шагах в буквальном смысле сло-
ва. Иными словами - как манифест его привязанности к ней, заботы о
том, чтобы она не почувствовала себя оставленной и одинокой, даже на
мгновение и даже по ее собственному желанию.
- Иди впереди меня, я хочу кое-что посмотреть.
Он уже знал, на что она хочет посмотреть, и его сердце забилось
сильнее. Он сделал шаг, другой.
- Стой.
Он остановился.
- Повернись ко мне.
Он повернулся.
- Что происходит с твоими брюками?
Он изобразил удивление, опустил глаза. Увидел, что на штанинах об-
разуется складка и они доходят почти до мысов ботинок.
- Что?
- Как что? Они длинны.
- Длинны?
- Конечно же, длинны. По меньшей мере на шесть сантиметров. На
шесть с половиной. Что ты с ними сделал?
- Я?
- Ведь они были абсолютно нормальные, в самый раз.
- Я... ничего не делал.
- Их нужно укоротить.
- Да-да, обязательно.
Брюки укоротили в тот же вечер. После ужина. "Как же я этого не
предусмотрел", - упрекал он себя, делая вид, что читает газету. Через
широко открытую дверь спальни он видел ее, склонившуюся над брюками с
иглой и нитками. Ему подумалось, что сам он никак не сумел бы укоро-
тить брюки и что разоблачение, раньше или позже, было все равно неиз-
бежно. И даже необходимо, как часть мести.
Несколько дней разговор ни о чем не заходил. Ни о чем, связанном
с... Вновь наступили солнечные дни, и он мог, не вызывая подозрений,
не носить длинные брюки, по-прежнему слишком длинные, все более длин-
ные - он это знал, чувствовал это, даже не надевая их, хоть они и были
укорочены. После ужина, сидя в глубоком кресле, она сказала:
- Будь добр, дай мне "Преступление в замке Хеджмур".
- А где это?
- На полке.
Он подошел к книжным полкам и наклонился.
- Не там. Выше.
Теперь он искал на полке, расположенной на уровне его глаз. Тянул
время.
- Еще выше. На самой верхней полке.
Он знал, что прежде он мог доставать до верхней полки без труда.
Прежде. И знал, что ей это тоже известно.
Придется встать на цыпочки. Да и то... еще неизвестно, дотянется
ли. Должно быть, нет... Скорее всего нет... Наверняка нет. Он все еще
не протягивал руку. Она внимательно наблюдала за ним из глубин кресла.
Вдруг он вспомнил, что в углу, между шкафом и окном, должен стоять
невысокий табурет. Он повернулся, прошел в угол... Есть!
Он поставил табурет перед полками, встал на него и без труда снял с
верхней полки "Преступление в замке Хеджмур", сошел с табурета, подал
ей книгу.
В тот вечер - больше ничего. И на следующее утро - тоже. Но вот
после завтрака, когда он с закрытыми глазами загорал на балконе...
- Встань.
Голос звучал за его спиной. Он обернулся. Она стояла в открытой
балконной двери в купальном костюме. Обычно он смотрел на ее бюст
сверху. Теперь, возможно, потому, что он полулежал на низком топчане,
а она стояла над ним, ему пришло в голову, что он мог бы стать атлан-
том, подпирать приподнятыми плечами эти два тяжелых полушария, напря-
гать мышцы... А ведь прежде они вовсе не казались ему ни большими, ни
тяжелыми. И ни слишком высокими.
Он встал. В ее левой руке была деревянная линейка, в правой каран-
даш. Она поставила его в дверях, прислонив к косяку.
Он не противился. Даже не изображал удивления, что было равносильно
признанию своей вины. Почти. Не произнес ни слова. Смотрел вдаль, но
знал, что теперь для него наступит покой. Это продлится так долго, по-
ка будет проводиться экспертиза, сбор улик, которые, конечно же, неиз-
бежно подтвердят его вину, но только через несколько дней. Между тео-
ретическим подозрением и фактическим обвинением - полоса тишины.
Она горизонтально приложила деревянную линейку сверху к его голове
и карандашом отметила место, где конец линейки соприкоснулся с дверным
косяком. Затем с помощью сантиметра измерила расстояние от метки на
косяке до пола. То есть его рост. Результат записала.
С того утра обмеры проводились ежедневно, всегда после завтрака. Он
складывал салфетку и, не произнося ни слова, подходил к открытой бал-
конной двери, становился в соответствующую позицию. Количество черных
черточек на белом косяке росло. Каждый день новая метка ниже, каждая
следующая ниже предыдущей, вниз, еще ниже, все более низко. Она тоже
хранила молчание. Молчали оба.
На седьмой день, вернее на седьмой вечер, когда они уже молча легли
рядом и погасили свет, до него донесся тихий плач.
Он ждал. Пока не реагировал. Но знал, что прекрасным дням, дням по-
коя пришел конец.
- За что ты так со мной поступаешь?
Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам.
- Я в этом не виноват. Все происходит независимо от меня, само со-
бой.
- Нет! Ты это делаешь нарочно.
Первая радость: возможность отрицать безнаказанно, абсолютно безна-
казанно. Да, он становился меньше. Но уменьшался ли он умышленно - то-
му не было, не могло быть, никогда не будет никаких доказательств.
- Нет. Это само.
- Что значит - само?
- Само по себе, помимо моей воли. Неужели ты действительно думаешь,
что я смог бы это делать?
Он чуть было не добавил: "...если бы не ты", но в последний момент
удержался.
Она не ответила, но он знал, что ей хотелось сказать: "Смог бы". По
ее убеждению, он мог все. Против нее.
Она перестала его измерять - было установлено, что рост его умень-
шается, а чтобы убедиться в том, что уменьшение продолжается, инстру-
менты больше не требовались. Он уменьшался со дня на день, самым явным
образом, и уменьшалась также надежда, что процесс обратится вспять или
хотя бы остановится. Ее надежда, что он прекратит или что это прекра-
тится, если он и в самом деле уменьшался не по собственной воле... Ес-
ли это действительно само по себе, а не он по своему желанию, умышлен-
но, лишь бы сделать ей назло... Но эту последнюю гипотезу она не могла
принять, поскольку согласие с подобной гипотезой противоречило бы ее
незыблемым, установившимся принципам, глубочайшим убеждениям всей ее
жизни. Ее мировоззрению.
Тогда она стала ему угрожать. А он только бледно и беспомощно улы-
бался и разводил руками. Улыбка была еле заметной, поскольку уменьша-
лось и его лицо, став уже скорее личиком, но за этой еле заметной
улыбкой крылся его великий триумф. Так ей, во всяком случае, казалось.
Нет, не казалось, она была убеждена, знала с абсолютной уверенностью,
что он торжествовал, что улыбался торжествующе. Ибо если даже он
уменьшался и неумышленно, если что-то само уменьшало его, если в этом
уменьшении не участвовала его злая воля... но нет, такого она не могла
допустить... то он бы торжествовал... да, уж в этом-то она была твердо
уверена, без тени сомнений... он бы торжествовал точно так же, как
торжествовал бы, уменьшаясь умышленно. Даже если он уменьшался неумыш-
ленно, то умышленно торжествовал. Даже если не был виновен в том, что
уменьшался, его вина была в том, что он торжествовал. Вернее, его тор-
жествующая улыбка доказывала, что он, так или иначе, был виноват. Ибо
он желал уменьшаться, он желал бы умышленно уменьшаться ей назло, даже
если и уменьшался неумышленно. Его лицо сокращалось в размерах, посте-
пенно уменьшалось пропорционально уменьшению всего тела и организма,
было на пути к тому, чтобы стать личиком, а потом мордочкой, но чем
меньше оно становилось, тем явственнее усугублялось, усиливалось, раз-
расталось на его уменьшающемся личике выражение торжества. И, следова-
тельно, усугублялась, усиливалась, разрасталась его вина. Потому что
усугублялось, усиливалось, разрасталось доказательство его вины. Его
триумф.
И она ничего не могла поделать. Какая мука! Какая непрестанно уси-
ливающаяся мука! Но как же наказать его, как остановить? Чем дольше он
уменьшался и уменьшался, тем глубже и глубже была его вина и тем без-
наказаннее и безнаказаннее был он сам. Ведь по мере того как она дела-
лась рядом с ним все больше и больше, тем бессильнее и бессильнее ста-
новилась. И тогда она пала на колени и начала его просить.
Он стоял на полу и ей, коленопреклоненной, уже едва доставал до
бюста, ей пришлось наклониться, но все равно ее голова не оказалась
ниже его головы, даже не вровень с ней, и потому эта ее смиренная, мо-
лящая поза имела в себе нечто смешное, ее мольба, так сказать, пошла
прахом. Ей подумалось, что она могла бы лечь и подползти к нему, но
великанша, ползающая перед карликом, - так получилось бы еще хуже и
глупее. А он только развел руками, ручками, ручонками, ручоночками -
тем самым жестом, который как бы означал: "Чего ты хочешь, я же не ви-
новат", но мог означать также: "Ты мне ничего уже не сделаешь". И
улыбнулся.
А потом стало еще хуже, так как он уменьшился до столь малого раз-
мера, что с легкостью (все большей) укрывался во всевозможных уголках,
хотя она, естественно, не могла ему доказать, что он скрывается, исче-
зает с ее глаз умышленно. В поисках его, все более лихорадочных, даже
панических, она все чаще проводила все более долгие часы. Чтобы в ре-
зультате найти его то в ящике письменного стола, в который он - по его
словам - случайно упал, то под шкафом или батареей центрального отоп-
ления, а как-то раз он отыскался на дне пустой бутылки.
Вскоре он перестал быть виден невооруженным глазом. Она по-прежнему
его искала, но теперь уже постоянно и вооружившись лупой. Иногда она
его еще находила, но чаще всего - нет. Но если даже ей и удавалось его
обнаружить, была то фигурка столь малая, что она могла лишь с трудом
его распознать, то есть отличить от крошек, личинок и букашек. Теперь
его лицо стало невозможно разглядеть даже через увеличительное стекло,
она едва догадывалась, что это он, и уж тем более не видела выражения
его лица. И все же ее мучила уверенность в том, что это микролицо улы-
бается.
Но наступил день, когда он совершенно исчез из ее поля зрения. И
это было хуже всего.
Она перестала убираться и пользоваться пылесосом, опасаясь, что
выбросит его вместе с пылью. Он мог находиться где угодно. В галактике
висящих в воздухе пылинок, пронизанной лучами восходящего или заходя-
щего солнца, в дымке, покрывающей зеркало от ее дыхания, между крис-
талликами соли в одной из ее слез. Он мог находиться везде, но по мере
того, как он отдалялся в микрокосмос, область предположений разраста-
лась до макрокосмоса. И лишь одно знала она с полной уверенностью: что
он существует (но где?), хоть его как бы и нет.
Даже в цивилизованном обществе немало времени должно пройти, прежде
чем общество заметит исчезновение человека. Однако раньше или позже
наступает все же тот момент, когда исчезновение мужа перестает быть
тайной жены, поскольку муж, какой угодно муж, остается также челове-
ком, а следовательно - членом общества, которое неизбежно предъявит за
него счет. Соседи, работодатель и, наконец, естественно, полиция.
Ее показания, что он исчез, постепенно уменьшаясь, не были признаны
удовлетворительным объяснением. В ходе длительного следствия ее при-
частность к случившемуся доказать не удалось. И тогда ее поместили в
психиатрическую лечебницу.
Такое решение, как оказалось, было верным. Она перестала рассказы-
вать свою безумную историю о муже, который уменьшался и уменьшался,
пока не исчез окончательно. После длительного наблюдения решили ее вы-
пустить из лечебницы как вылечившуюся и назначили конкретный день.
Накануне ее выхода из лечебницы появился новый пациент. Был он учи-
телем математики. Тридцать лет подряд, в ритме, определяемом расписа-
нием уроков, с неизменным постоянством он объяснял очередным поколени-
ям учеников сущность так называемой математической точки. "Итак, смот-
рите, - начинал он обычно свою лекцию на эту тему, - математическая
точка - это такой пункт в пространстве, который существует, будучи
бесконечно мал, иными словами - в любое мгновение он меньше себя само-
го. Вы видите его, да?"
Большинство учителей математики достигают пенсионного возраста без
нарушений психики. Его же погубило это произвольное, только им исполь-
зуемое (вероятно, для оживления материала), а с позиций математическо-
го языка и абстрактных понятий совершенно излишнее вступление: "Итак,
смотрите". И еще столь же неуместное завершение: "Вы видите его, да?"
В палате никто не захотел слушать скромного учителя. Наполеон был
занят битвой при Ватерлоо, Нерон - сожжением Рима, Христос... словом -
каждый своими делами. И только она выслушала его до конца, весьма
серьезно и в высшей степени сосредоточенно. А когда он закончил этим
своим: "Вы видите его, да?", она кивнула и убежденно ответила:
- Вижу. И вижу, что он улыбается.
И тогда ее оставили в лечебнице на неопределенный срок.
Если мне надо сравнивать, хотя Мрожек сам по себе величина неоспоримая,то он смесь Кафки и Хармса, правда творчество его начиналось без претензий, как остросоциальная сатира, через которую правда всегда проглядывал, отнюдь не социалистический абсурд(автор ведь был одно время коммунистом по убеждению, да). Начинал он как сатирик и фельетонист, а закончил как всемирно известный драматург .
Но наступил день, когда он совершенно исчез из ее поля зрения. И
это было хуже всего.
Она перестала убираться и пользоваться пылесосом, опасаясь, что
выбросит его вместе с пылью. ( Месть.)
Истинно кафкианский сюжет превращения, но в оптимистической мрожековской аранжировке рассказ "Месть":
Месть
Она не сразу заметила, что он становится меньше. Дело зашло уже
достаточно далеко, когда однажды за завтраком она его спросила: "Что с
тобой?"
Он пожал плечами, однако, тут же осознав, что этот его жест ничего
хорошего ему не сулит, сделал вид, что у него чешется спина, еще нес-
колько раз подвигал плечами, а потом почесал спину под правой лопат-
кой. Он знал, что совесть у него нечиста, но ее вопрос носил достаточ-
но общий характер и мог относиться к чему угодно, то есть конкретно ни
к чему.
Итак, на сей раз пронесло. Она не настаивала, или, возможно, его
спас лишь внезапный и загадочный поворот в ходе ее размышлений, один
из тех, что случались у нее довольно часто. Она стала говорить о ка-
кой-то своей дальней знакомой, о том, как та не сдержала свое обеща-
ние, будто бы данное ею в связи с каким-то делом, что плохо - по ее
мнению - характеризовало ту знакомую, ему, впрочем, неизвестную. Пос-
редством нескольких вопросов и замечаний, вставленных в тех местах ее
монолога, которые казались ему наиболее важными, он умело поддержал и
развил это направление ее критики. Опыт у него был. Так что завтрак
завершился под аккомпанемент одной темы и без дальнейших инцидентов.
Но все же наступит момент, когда она заметит что-то более явствен-
ное и ему не удастся уклониться от ответов на непростые вопросы. Ведь
процесс развивался, и чем дальше он развивался, тем очевиднее должны
были становиться результаты. В том, что она заметит, он не сомневался
с самого начала. Впрочем, он был исполнен решимости, знал, что роковой
час наступит, и оттягивал его лишь потому, что хотел как можно позднее
получить то, что и так предстояло ему получить полной мерой.
К тому же если возникнут вопросы, на которые не найдется ответа, и
пожелания, которые невозможно будет удовлетворить, то пусть объект
этих вопросов и пожеланий созреет, пусть станет явным.
И еще: то, что она еще не знала, когда он уже... - доставляло ему
тайную радость.
Его чуть было не выдали брюки. Точнее: штанины. Он этого не учел,
когда после солнечных дней - он ходил тогда в шортах, как обычно на
отдыхе, - наступила холодная и пасмурная погода и он, не задумываясь,
надел длинные брюки. Как оказалось - слишком длинные, хотя еще недавно
они ему были впору.
По обыкновению, они вышли на прогулку. Она вдруг остановилась, он,
естественно, тоже. Она сказала: "Иди дальше, пройди еще несколько ша-
гов".
- Но почему? - запротестовал он, стараясь, чтобы его протест проз-
вучал как проявление его нежелания совершать самостоятельные шаги,
пусть даже речь шла всего о нескольких шагах в буквальном смысле сло-
ва. Иными словами - как манифест его привязанности к ней, заботы о
том, чтобы она не почувствовала себя оставленной и одинокой, даже на
мгновение и даже по ее собственному желанию.
- Иди впереди меня, я хочу кое-что посмотреть.
Он уже знал, на что она хочет посмотреть, и его сердце забилось
сильнее. Он сделал шаг, другой.
- Стой.
Он остановился.
- Повернись ко мне.
Он повернулся.
- Что происходит с твоими брюками?
Он изобразил удивление, опустил глаза. Увидел, что на штанинах об-
разуется складка и они доходят почти до мысов ботинок.
- Что?
- Как что? Они длинны.
- Длинны?
- Конечно же, длинны. По меньшей мере на шесть сантиметров. На
шесть с половиной. Что ты с ними сделал?
- Я?
- Ведь они были абсолютно нормальные, в самый раз.
- Я... ничего не делал.
- Их нужно укоротить.
- Да-да, обязательно.
Брюки укоротили в тот же вечер. После ужина. "Как же я этого не
предусмотрел", - упрекал он себя, делая вид, что читает газету. Через
широко открытую дверь спальни он видел ее, склонившуюся над брюками с
иглой и нитками. Ему подумалось, что сам он никак не сумел бы укоро-
тить брюки и что разоблачение, раньше или позже, было все равно неиз-
бежно. И даже необходимо, как часть мести.
Несколько дней разговор ни о чем не заходил. Ни о чем, связанном
с... Вновь наступили солнечные дни, и он мог, не вызывая подозрений,
не носить длинные брюки, по-прежнему слишком длинные, все более длин-
ные - он это знал, чувствовал это, даже не надевая их, хоть они и были
укорочены. После ужина, сидя в глубоком кресле, она сказала:
- Будь добр, дай мне "Преступление в замке Хеджмур".
- А где это?
- На полке.
Он подошел к книжным полкам и наклонился.
- Не там. Выше.
Теперь он искал на полке, расположенной на уровне его глаз. Тянул
время.
- Еще выше. На самой верхней полке.
Он знал, что прежде он мог доставать до верхней полки без труда.
Прежде. И знал, что ей это тоже известно.
Придется встать на цыпочки. Да и то... еще неизвестно, дотянется
ли. Должно быть, нет... Скорее всего нет... Наверняка нет. Он все еще
не протягивал руку. Она внимательно наблюдала за ним из глубин кресла.
Вдруг он вспомнил, что в углу, между шкафом и окном, должен стоять
невысокий табурет. Он повернулся, прошел в угол... Есть!
Он поставил табурет перед полками, встал на него и без труда снял с
верхней полки "Преступление в замке Хеджмур", сошел с табурета, подал
ей книгу.
В тот вечер - больше ничего. И на следующее утро - тоже. Но вот
после завтрака, когда он с закрытыми глазами загорал на балконе...
- Встань.
Голос звучал за его спиной. Он обернулся. Она стояла в открытой
балконной двери в купальном костюме. Обычно он смотрел на ее бюст
сверху. Теперь, возможно, потому, что он полулежал на низком топчане,
а она стояла над ним, ему пришло в голову, что он мог бы стать атлан-
том, подпирать приподнятыми плечами эти два тяжелых полушария, напря-
гать мышцы... А ведь прежде они вовсе не казались ему ни большими, ни
тяжелыми. И ни слишком высокими.
Он встал. В ее левой руке была деревянная линейка, в правой каран-
даш. Она поставила его в дверях, прислонив к косяку.
Он не противился. Даже не изображал удивления, что было равносильно
признанию своей вины. Почти. Не произнес ни слова. Смотрел вдаль, но
знал, что теперь для него наступит покой. Это продлится так долго, по-
ка будет проводиться экспертиза, сбор улик, которые, конечно же, неиз-
бежно подтвердят его вину, но только через несколько дней. Между тео-
ретическим подозрением и фактическим обвинением - полоса тишины.
Она горизонтально приложила деревянную линейку сверху к его голове
и карандашом отметила место, где конец линейки соприкоснулся с дверным
косяком. Затем с помощью сантиметра измерила расстояние от метки на
косяке до пола. То есть его рост. Результат записала.
С того утра обмеры проводились ежедневно, всегда после завтрака. Он
складывал салфетку и, не произнося ни слова, подходил к открытой бал-
конной двери, становился в соответствующую позицию. Количество черных
черточек на белом косяке росло. Каждый день новая метка ниже, каждая
следующая ниже предыдущей, вниз, еще ниже, все более низко. Она тоже
хранила молчание. Молчали оба.
На седьмой день, вернее на седьмой вечер, когда они уже молча легли
рядом и погасили свет, до него донесся тихий плач.
Он ждал. Пока не реагировал. Но знал, что прекрасным дням, дням по-
коя пришел конец.
- За что ты так со мной поступаешь?
Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам.
- Я в этом не виноват. Все происходит независимо от меня, само со-
бой.
- Нет! Ты это делаешь нарочно.
Первая радость: возможность отрицать безнаказанно, абсолютно безна-
казанно. Да, он становился меньше. Но уменьшался ли он умышленно - то-
му не было, не могло быть, никогда не будет никаких доказательств.
- Нет. Это само.
- Что значит - само?
- Само по себе, помимо моей воли. Неужели ты действительно думаешь,
что я смог бы это делать?
Он чуть было не добавил: "...если бы не ты", но в последний момент
удержался.
Она не ответила, но он знал, что ей хотелось сказать: "Смог бы". По
ее убеждению, он мог все. Против нее.
Она перестала его измерять - было установлено, что рост его умень-
шается, а чтобы убедиться в том, что уменьшение продолжается, инстру-
менты больше не требовались. Он уменьшался со дня на день, самым явным
образом, и уменьшалась также надежда, что процесс обратится вспять или
хотя бы остановится. Ее надежда, что он прекратит или что это прекра-
тится, если он и в самом деле уменьшался не по собственной воле... Ес-
ли это действительно само по себе, а не он по своему желанию, умышлен-
но, лишь бы сделать ей назло... Но эту последнюю гипотезу она не могла
принять, поскольку согласие с подобной гипотезой противоречило бы ее
незыблемым, установившимся принципам, глубочайшим убеждениям всей ее
жизни. Ее мировоззрению.
Тогда она стала ему угрожать. А он только бледно и беспомощно улы-
бался и разводил руками. Улыбка была еле заметной, поскольку уменьша-
лось и его лицо, став уже скорее личиком, но за этой еле заметной
улыбкой крылся его великий триумф. Так ей, во всяком случае, казалось.
Нет, не казалось, она была убеждена, знала с абсолютной уверенностью,
что он торжествовал, что улыбался торжествующе. Ибо если даже он
уменьшался и неумышленно, если что-то само уменьшало его, если в этом
уменьшении не участвовала его злая воля... но нет, такого она не могла
допустить... то он бы торжествовал... да, уж в этом-то она была твердо
уверена, без тени сомнений... он бы торжествовал точно так же, как
торжествовал бы, уменьшаясь умышленно. Даже если он уменьшался неумыш-
ленно, то умышленно торжествовал. Даже если не был виновен в том, что
уменьшался, его вина была в том, что он торжествовал. Вернее, его тор-
жествующая улыбка доказывала, что он, так или иначе, был виноват. Ибо
он желал уменьшаться, он желал бы умышленно уменьшаться ей назло, даже
если и уменьшался неумышленно. Его лицо сокращалось в размерах, посте-
пенно уменьшалось пропорционально уменьшению всего тела и организма,
было на пути к тому, чтобы стать личиком, а потом мордочкой, но чем
меньше оно становилось, тем явственнее усугублялось, усиливалось, раз-
расталось на его уменьшающемся личике выражение торжества. И, следова-
тельно, усугублялась, усиливалась, разрасталась его вина. Потому что
усугублялось, усиливалось, разрасталось доказательство его вины. Его
триумф.
И она ничего не могла поделать. Какая мука! Какая непрестанно уси-
ливающаяся мука! Но как же наказать его, как остановить? Чем дольше он
уменьшался и уменьшался, тем глубже и глубже была его вина и тем без-
наказаннее и безнаказаннее был он сам. Ведь по мере того как она дела-
лась рядом с ним все больше и больше, тем бессильнее и бессильнее ста-
новилась. И тогда она пала на колени и начала его просить.
Он стоял на полу и ей, коленопреклоненной, уже едва доставал до
бюста, ей пришлось наклониться, но все равно ее голова не оказалась
ниже его головы, даже не вровень с ней, и потому эта ее смиренная, мо-
лящая поза имела в себе нечто смешное, ее мольба, так сказать, пошла
прахом. Ей подумалось, что она могла бы лечь и подползти к нему, но
великанша, ползающая перед карликом, - так получилось бы еще хуже и
глупее. А он только развел руками, ручками, ручонками, ручоночками -
тем самым жестом, который как бы означал: "Чего ты хочешь, я же не ви-
новат", но мог означать также: "Ты мне ничего уже не сделаешь". И
улыбнулся.
А потом стало еще хуже, так как он уменьшился до столь малого раз-
мера, что с легкостью (все большей) укрывался во всевозможных уголках,
хотя она, естественно, не могла ему доказать, что он скрывается, исче-
зает с ее глаз умышленно. В поисках его, все более лихорадочных, даже
панических, она все чаще проводила все более долгие часы. Чтобы в ре-
зультате найти его то в ящике письменного стола, в который он - по его
словам - случайно упал, то под шкафом или батареей центрального отоп-
ления, а как-то раз он отыскался на дне пустой бутылки.
Вскоре он перестал быть виден невооруженным глазом. Она по-прежнему
его искала, но теперь уже постоянно и вооружившись лупой. Иногда она
его еще находила, но чаще всего - нет. Но если даже ей и удавалось его
обнаружить, была то фигурка столь малая, что она могла лишь с трудом
его распознать, то есть отличить от крошек, личинок и букашек. Теперь
его лицо стало невозможно разглядеть даже через увеличительное стекло,
она едва догадывалась, что это он, и уж тем более не видела выражения
его лица. И все же ее мучила уверенность в том, что это микролицо улы-
бается.
Но наступил день, когда он совершенно исчез из ее поля зрения. И
это было хуже всего.
Она перестала убираться и пользоваться пылесосом, опасаясь, что
выбросит его вместе с пылью. Он мог находиться где угодно. В галактике
висящих в воздухе пылинок, пронизанной лучами восходящего или заходя-
щего солнца, в дымке, покрывающей зеркало от ее дыхания, между крис-
талликами соли в одной из ее слез. Он мог находиться везде, но по мере
того, как он отдалялся в микрокосмос, область предположений разраста-
лась до макрокосмоса. И лишь одно знала она с полной уверенностью: что
он существует (но где?), хоть его как бы и нет.
Даже в цивилизованном обществе немало времени должно пройти, прежде
чем общество заметит исчезновение человека. Однако раньше или позже
наступает все же тот момент, когда исчезновение мужа перестает быть
тайной жены, поскольку муж, какой угодно муж, остается также челове-
ком, а следовательно - членом общества, которое неизбежно предъявит за
него счет. Соседи, работодатель и, наконец, естественно, полиция.
Ее показания, что он исчез, постепенно уменьшаясь, не были признаны
удовлетворительным объяснением. В ходе длительного следствия ее при-
частность к случившемуся доказать не удалось. И тогда ее поместили в
психиатрическую лечебницу.
Такое решение, как оказалось, было верным. Она перестала рассказы-
вать свою безумную историю о муже, который уменьшался и уменьшался,
пока не исчез окончательно. После длительного наблюдения решили ее вы-
пустить из лечебницы как вылечившуюся и назначили конкретный день.
Накануне ее выхода из лечебницы появился новый пациент. Был он учи-
телем математики. Тридцать лет подряд, в ритме, определяемом расписа-
нием уроков, с неизменным постоянством он объяснял очередным поколени-
ям учеников сущность так называемой математической точки. "Итак, смот-
рите, - начинал он обычно свою лекцию на эту тему, - математическая
точка - это такой пункт в пространстве, который существует, будучи
бесконечно мал, иными словами - в любое мгновение он меньше себя само-
го. Вы видите его, да?"
Большинство учителей математики достигают пенсионного возраста без
нарушений психики. Его же погубило это произвольное, только им исполь-
зуемое (вероятно, для оживления материала), а с позиций математическо-
го языка и абстрактных понятий совершенно излишнее вступление: "Итак,
смотрите". И еще столь же неуместное завершение: "Вы видите его, да?"
В палате никто не захотел слушать скромного учителя. Наполеон был
занят битвой при Ватерлоо, Нерон - сожжением Рима, Христос... словом -
каждый своими делами. И только она выслушала его до конца, весьма
серьезно и в высшей степени сосредоточенно. А когда он закончил этим
своим: "Вы видите его, да?", она кивнула и убежденно ответила:
- Вижу. И вижу, что он улыбается.
И тогда ее оставили в лечебнице на неопределенный срок.