ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТЕЙ О ВОЙНЕ
Оригинал взят у zelenyislon в ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТЕЙ О ВОЙНЕ
А потом помню: черное небо и черный самолет. Возле шоссе лежит наша
мама с раскинутыми руками. Мы просим ее встать, а она не встает. Не
поднимается. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили в песке, на
этом же месте. Мы кричали и просили: "Не закапывайте нашу мамку в ямку. Она
проснется, и мы пойдем дальше". По песку ползали какие-то большие жуки... Я
не могла представить, как мама будет жить под землей с ними. Как мы ее потом
найдем, как мы встретимся? Кто напишет нашему папе?
Кто-то из солдат спрашивал меня: "Девочка, как тебя зовут?" А я
забыла... "Девочка, а как твоя фамилия? Как зовут твою маму?" Я не
помнила... Мы сидели возле маминого бугорка до ночи, пока нас не подобрали и
не посадили на телегу. Полная телега детей. Вез нас какой-то старик, собирал
всех по дороге. Приехали в чужую деревню, и разобрали нас по хатам чужие
люди.
Женя Белькевич - 6 лет.
Спать было не на чем, спали на соломе. Когда пришла зима, на
четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом,
голодали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фронту. В детдоме жило
двести пятьдесят детей, и однажды - позвали на обед, а есть вообще нечего.
Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них
полные слез. А была у нас лошадь Майка... Она была старая и очень ласковая,
мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали нам воду
и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли
бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще
два голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали мы потом, это счастье, что коты
такие худые, нам не придется их есть.
Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа,
потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я
буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были как жвачные животные. Весной
в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно
дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору. Ели
траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали
карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спасало, а зимой
становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек сорок, поселили
отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались
не произносить при нас слово "мама". Они рассказывали нам сказки и подбирали
такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил
"мама", сразу начинался рев. Безутешный рев.
Зина Косяк -8 лет.
В конце сорок четвертого года... Я увидела первых пленных немцев... Они
шли широкой колонной по улице. И что меня поразило, так это то, что люди
подходили к ним и давали хлеб. Меня это так поразило, что я побежала на
работу к маме спросить: "Почему наши люди дают немцам хлеб?" Мама ничего не
сказала, она только заплакала. Тогда же я увидела первого мертвого в
немецкой форме, он шел-шел в колонне и упал. Колонна постояла и двинулась
дальше, а возле него поставили нашего солдата. Я подбежала... Меня тянуло
посмотреть на смерть вблизи, побыть рядом. Когда по радио объявляли о
потерях противника, мы всегда радовались... А тут... Я увидела... Человек
как будто спал... Он даже не лежал, а сидел, полускрючившись, голова немного
на плече. Я не знала: ненавидеть мне его или жалеть? Это был враг. Наш враг!
Не помню: молодой он или старый? Очень усталый. Из-за этого мне было трудно
его ненавидеть. Я тоже маме об этом рассказала. И она опять плакала.
Таиса Насветникова -7 лет.
Через два дня, наверное, к нам на хутор зашла группа красноармейцев.
Запыленные, потные, с запекшимися губами, они жадно пили воду из колодца. И
как же они ожили... Как просветлели их лица, когда в небе появилось четыре
наших самолета. На них мы заметили такие четкие красные звезды. "Наши!
Наши!" - кричали мы вместе с красноармейцами. Но вдруг откуда-то вынырнули
маленькие черные самолеты, они крутились вокруг наших, что-то там трещало,
гремело. Это как, знаете... Кто-то рвет клеенку или полотно... Но звук
громче... Я еще не знал. что так издали или с высоты трещат пулеметные
очереди. За падающими нашими самолетами потянулись красные полосы огня и
дыма. Бабах! Красноармейцы стояли и плакали, не стесняясь своих слез. Я
первый раз видел... Первый раз... Чтобы красноармейцы плакали... В военных
фильмах, которые я ходил смотреть в наш поселок, они никогда не плакали.
А потом... Потом... Еще через несколько дней... Из деревни Кабаки
прибежала мамина сестра - тетя Катя. Черная, страшная. Она рассказала, что в
их деревню приехали немцы, собрали активистов и вывели за околицу, там
расстреляли из пулеметов. Среди расстрелянных был и мамин брат, депутат
сельского Совета. Старый коммунист.
До сих пор помню слова тети Кати:
- Они ему разбили голову, и я руками мозги собирала... Они
белые-белые...
Она жила у нас два дня. И все дни рассказывала... Повторяла... За эти
два дня у нее побелела голова. И когда мама сидела рядом с тетей Катей,
обнимала ее и плакала, я гладил ее по голове. Боялся.
Я боялся, что мама тоже станет белая...
Женя Селеня - 5 лет.
Скоро начали голодать. Собирали лебеду, ели лебеду. Ели какие-то
цветы! Быстро кончились дрова. Немцы сожгли большой колхозный сад за
городом, боялись партизан, так все ходили и обрубали там пеньки, чтобы хоть
немного принести дров. Нагреть дома печь. Из дрожжей делали печенку: жарили
дрожжи на сковородке, и у них появлялся привкус печени. Мама дала мне
деньги, чтобы я купила хлеба на рынке. А там старая женщина продавала
козлят, и я вообразила, что спасу всю нашу семью, купив козленка. Козленок
подрастет -- и у нас будет много молока. И я купила козленка, заплатив за
него все деньги, которые мне дали с собой. Я не помню, как мама меня ругала,
помню только, что мы несколько дней сидели голодные: деньги кончились.
Варили какую-то затирку, кормили ею козленка, я брала его с собой спать,
чтобы ему было тепло, но он замерзал. И скоро умер... Это была трагедия...
Мы очень плакали, не разрешали его уносить из дома. Сильнее всех плакала я,
считая себя виноватой. Мама вынесла его ночью тихонько, а нам сказала, что
козленка съели мыши.
Инна Левкевич - 10 лет.
В ноябре сорок второго... Начальник госпиталя приказал выдать мне
форму, правда, ее пришлось срочно перешивать. А сапоги на меня не могли
найти целый месяц. Так я стал воспитанником госпиталя. Солдатом. Что делал?
Одни бинты могли свести с ума. Их всегда не хватало. Приходилось стирать,
сушить, скручивать. Попробуйте скрутить тысячу штук в день! А я наловчился
еще быстрее взрослых. Ловко получилась и первая самокрутка... В день моего
двенадцатилетия старшина с улыбкой вручил мне пачку махорки, как
полноправному бойцу. Покуривал... Тихонько от мамы... Воображал, конечно.
Ну, и страшно... Я с трудом к крови привык. Боялся обожженных. С черными
лицами...
Когда разбомбили вагоны с солью и парафином, и то, и другое в дело
пошло. Соль -- поварам, парафин -- мне. Пришлось овладеть специальностью, не
предусмотренной никакими воинскими списками -- делал свечи. Это похуже
бинтов! Моя задача, чтобы свечи долго горели, ими пользовались, когда не
было электричества. Под бомбежкой. Врачи не прекращали операции ни под
бомбежкой, ни под обстрелом. Ночью только закрывали окна. Завешивали
простынями. Одеялами.
Володя Чистоклетов -- 10 лет.
Они нас расстреливали в упор... Люди падали на землю... В песок, в
траву... "Закрой глаза, сынок... Не смотри..." - просил отец. Я боялся
смотреть и на небо -- там было черно от самолетов, и на землю -- везде
лежали убитые. Близко пролетел самолет... Отец тоже упал и не поднялся. Я
сидел над ним: "Папа, открой глаза... Папа, открой глаза.." Какие-то люди
кричали: "Немцы!" -- и тянули меня за собой. А до меня не доходило, что отец
больше не встанет, и вот так в пыли, на дороге, я его должен бросить. На нем
нигде не было крови, он просто молча лежал. Меня от него оттянули силой, но
много дней я шел и оглядывался, ждал - отец меня догонит. Просыпался
ночью... Просыпался от его голоса... Я не мог поверить, что отца больше у
меня нет. Так остался я один и в одном суконном костюме.
Володя Парабкович - 12 лет.
Когда нас освободили, отец ушел на фронт. Ушел с армией. Уже без него
мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были
белые, она их покрасила чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне
хотелось показать подружкам новое платье. И я стояла в калитке боком, то
есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я
такая нарядная, такая красивая!
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью,
она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила
пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это
ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни
таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул
Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд
все четыре урока.
Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас,
потому что к нам вернулся папа.
Первой пришла эта девочка...
Нина Ярошевич - 9 лет.
Иду из столовой, дети все кричат: "Приехала твоя мама!" У меня в ушах:
"Твоя ма-а-а-ма... Твоя ма-а-а-ма..." Мама мне снилась каждую ночь. Моя
настоящая мама. И вдруг она наяву, но мне казалось, что это во сне. Вижу --
мама! И не верю. Несколько дней меня уговаривали, а я боялась к маме
подходить. Вдруг это сон? Сон!! Мама плачет, а я кричу: "Не подходи! Мою
маму убили". Я боялась... Я боялась поверить в свое счастье...
Я и сейчас.. Всю жизнь плачу в счастливые моменты своей жизни.
Обливаюсь слезами. Всю жизнь... Мой муж... Мы живем с ним в любви много лет.
Когда он сделал мне предложение: "Я тебя люблю. Давай поженимся"... Я - в
слезы... Он испугался: "Я тебя обидел?" - "Нет! Нет! Я - счастливая!" Но я
никогда не могу быть до конца счастливой. Совсем счастливой. Не получается у
меня счастье. Боюсь счастья. Мне всегда кажется, что оно вот-вот кончится.
Во мне всегда живет это "вот-вот". Детский страх...
Тамара Пархимович -7 лет.
Жила рядом с нами очень хорошая, добрая женщина. Она видела все наши
страдания и сказала маме: "Пусть ваша дочь помогает мне по хозяйству". Уж
очень я была хилая. Ушла она в поле, а меня оставила с внуком, показала, что
где лежит, чтобы я его накормила и сама поела. Я подойду к столу, посмотрю
на еду, а брать боюсь. Мне казалось, что если я возьму что-нибудь, то все
сразу исчезнет, что это сон. Не то что есть, я даже пальцем боялась крошечку
тронуть -- только бы все это не перестало существовать. Я лучше буду
смотреть, долго буду смотреть. То сбоку, то сзади подойду. Глаза боялась
закрыть. Так за весь день в рот ничего не взяла. А у этой женщины были
корова, овцы, куры. И она оставила мне масло, яйца...
Пришла хозяйка вечером, спрашивает:
- Ела?
Отвечаю:
-Ела...
-Ну, иди тогда домой. А это маме отнеси. - И дает мне хлебушка. - А
завтра снова приходи.
Пришла я домой, и эта женщина - сразу за мной. Я испугалась: не
пропало ли чего? А она целует меня и плачет:
- Что же ты, дурочка, ничегошеньки не ела? Почему все на месте лежит?
- И гладит, гладит меня по голове.
Эмма Левина - 13 лет.
Я очень удивилась, что молодой фашистский офицер, который стал жить у
нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят только учителя.
Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы - в другой. Братик, самый
маленький, у нас простыл и сильно кашлял. У него была большая температура,
он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер заходит на нашу половину и
говорит маме, что если киндер будет плакать, не давать ему спать по ночам,
то он его "пуф-пуф" - и показывает на свой пистолет. Ночью, как только брат
закашляет или заплачет, мать хватает его в одеяло, бежит на улицу и там
качает, пока он не заснет или не успокоится. Пуф-пуф...
Забрали у нас все, мы голодали. На кухню не пускали, варили они там
только себе. Брат маленький, он услышал запах и пополз по полу на этот
запах. А они каждый день варили гороховый суп, очень слышно, как пахнет этот
суп. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг. Его облили
кипятком на кухне, облили за то, что он просил есть. А он был такой
голодный, что подойдет к маме: "Давай сварим моего утенка". Утенок у него
был самой любимой игрушкой, он никому его раньше в руки не давал. Спал с
ним.
Нина Рачицкая - 7 лет.
Там собралось много людей. И детей. Те, кто приехал за мамой, нас не
знали и не нашли. Они ломают дверь... А я вижу, что на дороге показалась
мама, такая маленькая, такая худенькая. И немцы ее увидели, они побежали
наверх, на горку, схватили маму, заломили ей руки и стали бить. А мы бежим и
кричим все втроем, кричим, сколько есть силы: "Мама! Мама!" Втолкнули ее в
мотоциклетную коляску, она только крикнула соседке: "Феня милая, ты
присмотри за моими детьми". Нас соседи отвели от дороги, но каждый боялся к
себе брать: а вдруг придут за нами? И мы пошли плакать в канаву. Домой
нельзя, нам уже рассказали, что в соседней деревне забрали родителей, а
детей сожгли, закрыли в доме и сожгли. Боимся войти в свой дом... Так
продолжалось, наверное, три дня. То мы в курятнике сидим, то к огороду
нашему подойдем. Есть хочется, а в огороде ничего не трогаем, потому что
мама ругалась, что мы рано рвем морковку, когда она еще не выросла, горох
обрываем. Мы ничего не берем и говорим друг другу, мол, наша мама
переживает, что мы без нее все уничтожим на огороде. Конечно, она так
думает. Она не знает, что мы ничего не трогаем. Слушаемся. Взрослые
передавали, и дети приносили нам: кто - брюкву вареную, кто - картофелину,
кто - бурак...
Потом нас забрала к себе тетя Арина. У нее остался один мальчик, а
двоих она потеряла, когда уходила с беженцами. Мы все время вспоминали маму,
и тетя Арина повела нас к коменданту тюрьмы, стала просить о свидании.
Комендант сказал, что разговаривать с мамой нельзя, единственное, что он нам
разрешил, -- это пройти мимо ее окошка.
Мы пошли мимо окошка, и я увидела маму... Нас вели так быстро, что маму
увидела я одна, а сестренки не успели. Мамино лицо было красное, я поняла -
ее сильно били. Она нас тоже увидела и только крикнула: "Дети! Девочки мои!"
И больше не выглянула в окошко. Потом нам передавали, что она увидела нас и
потеряла сознание...
Через несколько дней мы узнали - маму расстреляли. Я и сестричка Рая
понимали, что нашей мамы уже нет, а самая младшая, Томочка, говорила, что
вот вернется мама, я ей все расскажу, если мы ее обижали, не брали на руки.
Когда нам давали поесть, я лучший кусочек отдавала ей. Так, я помнила,
делала мама...
Когда маму расстреляли... Подъехала к нашему дому машина... Стали
забирать вещи... Соседи позвали нас "Идите, попросите свои валенки, свои
теплые пальто. Скоро будет зима, а вы одеты по-летнему". Стоим мы втроем,
маленькая Томочка сидит у меня на шее, и я говорю: "Дядя, дайте ей валенки".
Полицейский в это время их взял и несет. Я договорить не успела, как он пнул
меня ногой, и сестра свалилась... И ударилась головкой о камень. Наутро мы
увидели на том месте большой нарыв, он стал расти. У тети Арины был толстый
платок, она завяжет ей головку, а нарыв все равно видно. Я ночью обниму
сестренку, а головка у нее большая-большая. И у меня страх, что она умрет.
Лиля Мельникова -7 лет.
Скоро немцы вернулись... Через несколько дней... Собрали всех детей,
нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны - боялись
партизанских мин. Мы шли впереди, а они за нами ехали. Если надо было,
например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к
колодцу нас. Так мы шли километров пятнадцать. Мальчишки не так боялись, а
девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Не убежишь... Помню, что
мы шли босиком, а еще только начиналась весна. Первые дни...
Хочу забыть...
Немцы ходили по хатам... Собирали матерей тех, у кого дети ушли в
партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали:
"Смотрите". В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он
висел на веревочке, как ребенок...
Хочу все забыть...
Люба Александрович -11 лет.
Шли... Шли... В какой-то деревне... В одной хате было открыто окно. И
там, видно, недавно пекли картофельные пироги. И когда мы приблизились, брат
услышал запах этих пирогов, он потерял сознание. Я зашла в эту хату, хотела
попросить кусочек для брата, потому что он бы не поднялся. А я бы его не
понесла, сил мало. В хате никого не нашла, но не удержалась и отломила
кусочек пирога. Сидим и ждем хозяев, чтобы не подумали, что мы воруем.
Пришла хозяйка, она жила одна. Она нас не отпустила, она сказала: "Теперь
будете мои дети..." Как она это сказала, мы тут же с братом за столом
заснули. Так нам стало хорошо. У нас появился дом...
Скоро деревню сожгли. Людей всех тоже. И нашу новую тетю. А мы остались
жить, потому что рано утром ушли за ягодами... Сидели на горке и смотрели на
огонь... Уже все понимали... Не знали: куда нам идти? Как найти еще одну
тетю? Только эту полюбили. Мы даже говорили между собой, что будем называть
нашу новую тетю мамой. Такая она хорошая, она всегда целовала нас на ночь.
Нас подобрали партизаны. Из партизанского отряда на самолете отправили
за линию фронта...
Что у меня осталось с войны? Я не понимаю, что такое чужие люди, потому
что мы выросли с братом среди чужих людей. Нас спасли чужие люди. Но какие
же они мне чужие? Все люди свои. Я живу с этим чувством...
Нина Шунто - 6 лет.
Жили мы: мама, две сестрички, братик и курица. У нас одна курица
осталась, она с нами в хате жила, с нами спала. С нами от бомб пряталась.
Она привыкла и ходила за нами, как собачка. Как мы ни голодали, а курицу
спасли. А голодали так, что мать за зиму сварила старый кожух и все кнуты, а
нам они пахли мясом. Братик грудной... Заваривали кипятком яйцо, и эту
водичку давали ему вместо молока. Он переставал тогда плакать и умирать...
А вокруг убивали. Убивали. Убивали... Людей, коней, собак... За войну у
нас всех коней убили. Всех собак. Правда, коты уцелели.
Днем немцы приходят: "Матка, дай яйца. Матка, дай сало". Стреляют. А
ночью партизаны... Партизанам надо было выжить в лесу, особенно зимой. Они
ночью стучали в окно. Когда добром заберут, когда силой... У нас вывели
коровку... Мама плачет. И партизаны плачут... Не рассказать. Не рассказать,
милая. Нет! И нет!
Мама с бабушкой пахали так: сначала мама надевала на шею хомут, а
бабушка шла за плугом. Потом они менялись, другая становилась конем. Я
мечтала скорее вырасти... Жалко было маму и бабушку...
После войны на всю деревню была одна собака (чужая прибилась) и одна
наша курица. Яйца мы не ели. Собирали, чтобы вывести цыплят.
Я пошла в школу... Оторвала со стены кусок старых обоев - это была моя
тетрадка. Вместо резинки - пробка из бутылки. Выросли осенью бураки, так мы
радовались, что сейчас натрем бураков и у нас будут чернила. День-два эта
каша постоит и становится черная. Уже было чем писать.
Еще помню, что мама и я любили вышивать гладью, обязательно чтобы
веселенькие цветочки были. Черных ниток я не любила.
И сейчас не люблю черный цвет...
Зина Гурская -7 лет.
*********************************
Из книги Светланы Алексиевич "Последние свидетели". Все книги Алексиевич были у меня задолго до того, как она получила Нобелевскую премию, чем вызвала ожесточенные споры: достойна или не достойна, позор или гордость... Я думаю, что позор тем, (особенно её коллегам-писателям), которые вместо того, чтобы поздравить, писали мерзкие пасквили, соревнуясь в остроумии. Да, она не Толстой, не Бунин, не Куприн. Она на их славу и не претендует. Она человек, который еще с 70-ых годов прошлого века стал собирать бесценные воспоминания последних живых свидетелей войны. Человек, которые смог их разговорить, которые описал всё это самыми пронзительными словами. Один-единственный человек, которые додумался это сделать, годами собирал, пропустил через своё сердце. А ведь тогда было совершенно не принято рассказывать, как всё было на самом деле. Невероятно, что ей удалось добыть эти свидетельства. Её книги останутся нам, детям, внукам, правнукам и праправнукам. Это самое важное и за это она заслужила свою премию. А всё остальное, что ставят ей в вину, абсолютно неважно.
А потом помню: черное небо и черный самолет. Возле шоссе лежит наша
мама с раскинутыми руками. Мы просим ее встать, а она не встает. Не
поднимается. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили в песке, на
этом же месте. Мы кричали и просили: "Не закапывайте нашу мамку в ямку. Она
проснется, и мы пойдем дальше". По песку ползали какие-то большие жуки... Я
не могла представить, как мама будет жить под землей с ними. Как мы ее потом
найдем, как мы встретимся? Кто напишет нашему папе?
Кто-то из солдат спрашивал меня: "Девочка, как тебя зовут?" А я
забыла... "Девочка, а как твоя фамилия? Как зовут твою маму?" Я не
помнила... Мы сидели возле маминого бугорка до ночи, пока нас не подобрали и
не посадили на телегу. Полная телега детей. Вез нас какой-то старик, собирал
всех по дороге. Приехали в чужую деревню, и разобрали нас по хатам чужие
люди.
Женя Белькевич - 6 лет.
Спать было не на чем, спали на соломе. Когда пришла зима, на
четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом,
голодали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фронту. В детдоме жило
двести пятьдесят детей, и однажды - позвали на обед, а есть вообще нечего.
Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них
полные слез. А была у нас лошадь Майка... Она была старая и очень ласковая,
мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали нам воду
и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли
бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще
два голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали мы потом, это счастье, что коты
такие худые, нам не придется их есть.
Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа,
потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я
буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были как жвачные животные. Весной
в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно
дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору. Ели
траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали
карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спасало, а зимой
становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек сорок, поселили
отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались
не произносить при нас слово "мама". Они рассказывали нам сказки и подбирали
такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил
"мама", сразу начинался рев. Безутешный рев.
Зина Косяк -8 лет.
В конце сорок четвертого года... Я увидела первых пленных немцев... Они
шли широкой колонной по улице. И что меня поразило, так это то, что люди
подходили к ним и давали хлеб. Меня это так поразило, что я побежала на
работу к маме спросить: "Почему наши люди дают немцам хлеб?" Мама ничего не
сказала, она только заплакала. Тогда же я увидела первого мертвого в
немецкой форме, он шел-шел в колонне и упал. Колонна постояла и двинулась
дальше, а возле него поставили нашего солдата. Я подбежала... Меня тянуло
посмотреть на смерть вблизи, побыть рядом. Когда по радио объявляли о
потерях противника, мы всегда радовались... А тут... Я увидела... Человек
как будто спал... Он даже не лежал, а сидел, полускрючившись, голова немного
на плече. Я не знала: ненавидеть мне его или жалеть? Это был враг. Наш враг!
Не помню: молодой он или старый? Очень усталый. Из-за этого мне было трудно
его ненавидеть. Я тоже маме об этом рассказала. И она опять плакала.
Таиса Насветникова -7 лет.
Через два дня, наверное, к нам на хутор зашла группа красноармейцев.
Запыленные, потные, с запекшимися губами, они жадно пили воду из колодца. И
как же они ожили... Как просветлели их лица, когда в небе появилось четыре
наших самолета. На них мы заметили такие четкие красные звезды. "Наши!
Наши!" - кричали мы вместе с красноармейцами. Но вдруг откуда-то вынырнули
маленькие черные самолеты, они крутились вокруг наших, что-то там трещало,
гремело. Это как, знаете... Кто-то рвет клеенку или полотно... Но звук
громче... Я еще не знал. что так издали или с высоты трещат пулеметные
очереди. За падающими нашими самолетами потянулись красные полосы огня и
дыма. Бабах! Красноармейцы стояли и плакали, не стесняясь своих слез. Я
первый раз видел... Первый раз... Чтобы красноармейцы плакали... В военных
фильмах, которые я ходил смотреть в наш поселок, они никогда не плакали.
А потом... Потом... Еще через несколько дней... Из деревни Кабаки
прибежала мамина сестра - тетя Катя. Черная, страшная. Она рассказала, что в
их деревню приехали немцы, собрали активистов и вывели за околицу, там
расстреляли из пулеметов. Среди расстрелянных был и мамин брат, депутат
сельского Совета. Старый коммунист.
До сих пор помню слова тети Кати:
- Они ему разбили голову, и я руками мозги собирала... Они
белые-белые...
Она жила у нас два дня. И все дни рассказывала... Повторяла... За эти
два дня у нее побелела голова. И когда мама сидела рядом с тетей Катей,
обнимала ее и плакала, я гладил ее по голове. Боялся.
Я боялся, что мама тоже станет белая...
Женя Селеня - 5 лет.
Скоро начали голодать. Собирали лебеду, ели лебеду. Ели какие-то
цветы! Быстро кончились дрова. Немцы сожгли большой колхозный сад за
городом, боялись партизан, так все ходили и обрубали там пеньки, чтобы хоть
немного принести дров. Нагреть дома печь. Из дрожжей делали печенку: жарили
дрожжи на сковородке, и у них появлялся привкус печени. Мама дала мне
деньги, чтобы я купила хлеба на рынке. А там старая женщина продавала
козлят, и я вообразила, что спасу всю нашу семью, купив козленка. Козленок
подрастет -- и у нас будет много молока. И я купила козленка, заплатив за
него все деньги, которые мне дали с собой. Я не помню, как мама меня ругала,
помню только, что мы несколько дней сидели голодные: деньги кончились.
Варили какую-то затирку, кормили ею козленка, я брала его с собой спать,
чтобы ему было тепло, но он замерзал. И скоро умер... Это была трагедия...
Мы очень плакали, не разрешали его уносить из дома. Сильнее всех плакала я,
считая себя виноватой. Мама вынесла его ночью тихонько, а нам сказала, что
козленка съели мыши.
Инна Левкевич - 10 лет.
В ноябре сорок второго... Начальник госпиталя приказал выдать мне
форму, правда, ее пришлось срочно перешивать. А сапоги на меня не могли
найти целый месяц. Так я стал воспитанником госпиталя. Солдатом. Что делал?
Одни бинты могли свести с ума. Их всегда не хватало. Приходилось стирать,
сушить, скручивать. Попробуйте скрутить тысячу штук в день! А я наловчился
еще быстрее взрослых. Ловко получилась и первая самокрутка... В день моего
двенадцатилетия старшина с улыбкой вручил мне пачку махорки, как
полноправному бойцу. Покуривал... Тихонько от мамы... Воображал, конечно.
Ну, и страшно... Я с трудом к крови привык. Боялся обожженных. С черными
лицами...
Когда разбомбили вагоны с солью и парафином, и то, и другое в дело
пошло. Соль -- поварам, парафин -- мне. Пришлось овладеть специальностью, не
предусмотренной никакими воинскими списками -- делал свечи. Это похуже
бинтов! Моя задача, чтобы свечи долго горели, ими пользовались, когда не
было электричества. Под бомбежкой. Врачи не прекращали операции ни под
бомбежкой, ни под обстрелом. Ночью только закрывали окна. Завешивали
простынями. Одеялами.
Володя Чистоклетов -- 10 лет.
Они нас расстреливали в упор... Люди падали на землю... В песок, в
траву... "Закрой глаза, сынок... Не смотри..." - просил отец. Я боялся
смотреть и на небо -- там было черно от самолетов, и на землю -- везде
лежали убитые. Близко пролетел самолет... Отец тоже упал и не поднялся. Я
сидел над ним: "Папа, открой глаза... Папа, открой глаза.." Какие-то люди
кричали: "Немцы!" -- и тянули меня за собой. А до меня не доходило, что отец
больше не встанет, и вот так в пыли, на дороге, я его должен бросить. На нем
нигде не было крови, он просто молча лежал. Меня от него оттянули силой, но
много дней я шел и оглядывался, ждал - отец меня догонит. Просыпался
ночью... Просыпался от его голоса... Я не мог поверить, что отца больше у
меня нет. Так остался я один и в одном суконном костюме.
Володя Парабкович - 12 лет.
Когда нас освободили, отец ушел на фронт. Ушел с армией. Уже без него
мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были
белые, она их покрасила чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне
хотелось показать подружкам новое платье. И я стояла в калитке боком, то
есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я
такая нарядная, такая красивая!
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью,
она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила
пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это
ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни
таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул
Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд
все четыре урока.
Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас,
потому что к нам вернулся папа.
Первой пришла эта девочка...
Нина Ярошевич - 9 лет.
Иду из столовой, дети все кричат: "Приехала твоя мама!" У меня в ушах:
"Твоя ма-а-а-ма... Твоя ма-а-а-ма..." Мама мне снилась каждую ночь. Моя
настоящая мама. И вдруг она наяву, но мне казалось, что это во сне. Вижу --
мама! И не верю. Несколько дней меня уговаривали, а я боялась к маме
подходить. Вдруг это сон? Сон!! Мама плачет, а я кричу: "Не подходи! Мою
маму убили". Я боялась... Я боялась поверить в свое счастье...
Я и сейчас.. Всю жизнь плачу в счастливые моменты своей жизни.
Обливаюсь слезами. Всю жизнь... Мой муж... Мы живем с ним в любви много лет.
Когда он сделал мне предложение: "Я тебя люблю. Давай поженимся"... Я - в
слезы... Он испугался: "Я тебя обидел?" - "Нет! Нет! Я - счастливая!" Но я
никогда не могу быть до конца счастливой. Совсем счастливой. Не получается у
меня счастье. Боюсь счастья. Мне всегда кажется, что оно вот-вот кончится.
Во мне всегда живет это "вот-вот". Детский страх...
Тамара Пархимович -7 лет.
Жила рядом с нами очень хорошая, добрая женщина. Она видела все наши
страдания и сказала маме: "Пусть ваша дочь помогает мне по хозяйству". Уж
очень я была хилая. Ушла она в поле, а меня оставила с внуком, показала, что
где лежит, чтобы я его накормила и сама поела. Я подойду к столу, посмотрю
на еду, а брать боюсь. Мне казалось, что если я возьму что-нибудь, то все
сразу исчезнет, что это сон. Не то что есть, я даже пальцем боялась крошечку
тронуть -- только бы все это не перестало существовать. Я лучше буду
смотреть, долго буду смотреть. То сбоку, то сзади подойду. Глаза боялась
закрыть. Так за весь день в рот ничего не взяла. А у этой женщины были
корова, овцы, куры. И она оставила мне масло, яйца...
Пришла хозяйка вечером, спрашивает:
- Ела?
Отвечаю:
-Ела...
-Ну, иди тогда домой. А это маме отнеси. - И дает мне хлебушка. - А
завтра снова приходи.
Пришла я домой, и эта женщина - сразу за мной. Я испугалась: не
пропало ли чего? А она целует меня и плачет:
- Что же ты, дурочка, ничегошеньки не ела? Почему все на месте лежит?
- И гладит, гладит меня по голове.
Эмма Левина - 13 лет.
Я очень удивилась, что молодой фашистский офицер, который стал жить у
нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят только учителя.
Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы - в другой. Братик, самый
маленький, у нас простыл и сильно кашлял. У него была большая температура,
он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер заходит на нашу половину и
говорит маме, что если киндер будет плакать, не давать ему спать по ночам,
то он его "пуф-пуф" - и показывает на свой пистолет. Ночью, как только брат
закашляет или заплачет, мать хватает его в одеяло, бежит на улицу и там
качает, пока он не заснет или не успокоится. Пуф-пуф...
Забрали у нас все, мы голодали. На кухню не пускали, варили они там
только себе. Брат маленький, он услышал запах и пополз по полу на этот
запах. А они каждый день варили гороховый суп, очень слышно, как пахнет этот
суп. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг. Его облили
кипятком на кухне, облили за то, что он просил есть. А он был такой
голодный, что подойдет к маме: "Давай сварим моего утенка". Утенок у него
был самой любимой игрушкой, он никому его раньше в руки не давал. Спал с
ним.
Нина Рачицкая - 7 лет.
Там собралось много людей. И детей. Те, кто приехал за мамой, нас не
знали и не нашли. Они ломают дверь... А я вижу, что на дороге показалась
мама, такая маленькая, такая худенькая. И немцы ее увидели, они побежали
наверх, на горку, схватили маму, заломили ей руки и стали бить. А мы бежим и
кричим все втроем, кричим, сколько есть силы: "Мама! Мама!" Втолкнули ее в
мотоциклетную коляску, она только крикнула соседке: "Феня милая, ты
присмотри за моими детьми". Нас соседи отвели от дороги, но каждый боялся к
себе брать: а вдруг придут за нами? И мы пошли плакать в канаву. Домой
нельзя, нам уже рассказали, что в соседней деревне забрали родителей, а
детей сожгли, закрыли в доме и сожгли. Боимся войти в свой дом... Так
продолжалось, наверное, три дня. То мы в курятнике сидим, то к огороду
нашему подойдем. Есть хочется, а в огороде ничего не трогаем, потому что
мама ругалась, что мы рано рвем морковку, когда она еще не выросла, горох
обрываем. Мы ничего не берем и говорим друг другу, мол, наша мама
переживает, что мы без нее все уничтожим на огороде. Конечно, она так
думает. Она не знает, что мы ничего не трогаем. Слушаемся. Взрослые
передавали, и дети приносили нам: кто - брюкву вареную, кто - картофелину,
кто - бурак...
Потом нас забрала к себе тетя Арина. У нее остался один мальчик, а
двоих она потеряла, когда уходила с беженцами. Мы все время вспоминали маму,
и тетя Арина повела нас к коменданту тюрьмы, стала просить о свидании.
Комендант сказал, что разговаривать с мамой нельзя, единственное, что он нам
разрешил, -- это пройти мимо ее окошка.
Мы пошли мимо окошка, и я увидела маму... Нас вели так быстро, что маму
увидела я одна, а сестренки не успели. Мамино лицо было красное, я поняла -
ее сильно били. Она нас тоже увидела и только крикнула: "Дети! Девочки мои!"
И больше не выглянула в окошко. Потом нам передавали, что она увидела нас и
потеряла сознание...
Через несколько дней мы узнали - маму расстреляли. Я и сестричка Рая
понимали, что нашей мамы уже нет, а самая младшая, Томочка, говорила, что
вот вернется мама, я ей все расскажу, если мы ее обижали, не брали на руки.
Когда нам давали поесть, я лучший кусочек отдавала ей. Так, я помнила,
делала мама...
Когда маму расстреляли... Подъехала к нашему дому машина... Стали
забирать вещи... Соседи позвали нас "Идите, попросите свои валенки, свои
теплые пальто. Скоро будет зима, а вы одеты по-летнему". Стоим мы втроем,
маленькая Томочка сидит у меня на шее, и я говорю: "Дядя, дайте ей валенки".
Полицейский в это время их взял и несет. Я договорить не успела, как он пнул
меня ногой, и сестра свалилась... И ударилась головкой о камень. Наутро мы
увидели на том месте большой нарыв, он стал расти. У тети Арины был толстый
платок, она завяжет ей головку, а нарыв все равно видно. Я ночью обниму
сестренку, а головка у нее большая-большая. И у меня страх, что она умрет.
Лиля Мельникова -7 лет.
Скоро немцы вернулись... Через несколько дней... Собрали всех детей,
нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны - боялись
партизанских мин. Мы шли впереди, а они за нами ехали. Если надо было,
например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к
колодцу нас. Так мы шли километров пятнадцать. Мальчишки не так боялись, а
девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Не убежишь... Помню, что
мы шли босиком, а еще только начиналась весна. Первые дни...
Хочу забыть...
Немцы ходили по хатам... Собирали матерей тех, у кого дети ушли в
партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали:
"Смотрите". В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он
висел на веревочке, как ребенок...
Хочу все забыть...
Люба Александрович -11 лет.
Шли... Шли... В какой-то деревне... В одной хате было открыто окно. И
там, видно, недавно пекли картофельные пироги. И когда мы приблизились, брат
услышал запах этих пирогов, он потерял сознание. Я зашла в эту хату, хотела
попросить кусочек для брата, потому что он бы не поднялся. А я бы его не
понесла, сил мало. В хате никого не нашла, но не удержалась и отломила
кусочек пирога. Сидим и ждем хозяев, чтобы не подумали, что мы воруем.
Пришла хозяйка, она жила одна. Она нас не отпустила, она сказала: "Теперь
будете мои дети..." Как она это сказала, мы тут же с братом за столом
заснули. Так нам стало хорошо. У нас появился дом...
Скоро деревню сожгли. Людей всех тоже. И нашу новую тетю. А мы остались
жить, потому что рано утром ушли за ягодами... Сидели на горке и смотрели на
огонь... Уже все понимали... Не знали: куда нам идти? Как найти еще одну
тетю? Только эту полюбили. Мы даже говорили между собой, что будем называть
нашу новую тетю мамой. Такая она хорошая, она всегда целовала нас на ночь.
Нас подобрали партизаны. Из партизанского отряда на самолете отправили
за линию фронта...
Что у меня осталось с войны? Я не понимаю, что такое чужие люди, потому
что мы выросли с братом среди чужих людей. Нас спасли чужие люди. Но какие
же они мне чужие? Все люди свои. Я живу с этим чувством...
Нина Шунто - 6 лет.
Жили мы: мама, две сестрички, братик и курица. У нас одна курица
осталась, она с нами в хате жила, с нами спала. С нами от бомб пряталась.
Она привыкла и ходила за нами, как собачка. Как мы ни голодали, а курицу
спасли. А голодали так, что мать за зиму сварила старый кожух и все кнуты, а
нам они пахли мясом. Братик грудной... Заваривали кипятком яйцо, и эту
водичку давали ему вместо молока. Он переставал тогда плакать и умирать...
А вокруг убивали. Убивали. Убивали... Людей, коней, собак... За войну у
нас всех коней убили. Всех собак. Правда, коты уцелели.
Днем немцы приходят: "Матка, дай яйца. Матка, дай сало". Стреляют. А
ночью партизаны... Партизанам надо было выжить в лесу, особенно зимой. Они
ночью стучали в окно. Когда добром заберут, когда силой... У нас вывели
коровку... Мама плачет. И партизаны плачут... Не рассказать. Не рассказать,
милая. Нет! И нет!
Мама с бабушкой пахали так: сначала мама надевала на шею хомут, а
бабушка шла за плугом. Потом они менялись, другая становилась конем. Я
мечтала скорее вырасти... Жалко было маму и бабушку...
После войны на всю деревню была одна собака (чужая прибилась) и одна
наша курица. Яйца мы не ели. Собирали, чтобы вывести цыплят.
Я пошла в школу... Оторвала со стены кусок старых обоев - это была моя
тетрадка. Вместо резинки - пробка из бутылки. Выросли осенью бураки, так мы
радовались, что сейчас натрем бураков и у нас будут чернила. День-два эта
каша постоит и становится черная. Уже было чем писать.
Еще помню, что мама и я любили вышивать гладью, обязательно чтобы
веселенькие цветочки были. Черных ниток я не любила.
И сейчас не люблю черный цвет...
Зина Гурская -7 лет.
*********************************
Из книги Светланы Алексиевич "Последние свидетели". Все книги Алексиевич были у меня задолго до того, как она получила Нобелевскую премию, чем вызвала ожесточенные споры: достойна или не достойна, позор или гордость... Я думаю, что позор тем, (особенно её коллегам-писателям), которые вместо того, чтобы поздравить, писали мерзкие пасквили, соревнуясь в остроумии. Да, она не Толстой, не Бунин, не Куприн. Она на их славу и не претендует. Она человек, который еще с 70-ых годов прошлого века стал собирать бесценные воспоминания последних живых свидетелей войны. Человек, которые смог их разговорить, которые описал всё это самыми пронзительными словами. Один-единственный человек, которые додумался это сделать, годами собирал, пропустил через своё сердце. А ведь тогда было совершенно не принято рассказывать, как всё было на самом деле. Невероятно, что ей удалось добыть эти свидетельства. Её книги останутся нам, детям, внукам, правнукам и праправнукам. Это самое важное и за это она заслужила свою премию. А всё остальное, что ставят ей в вину, абсолютно неважно.