О праве наций на самоопределение
В те времена, когда я родилась, женщине давали послеродовой отпуск полтора- два месяца, потом - на работу.
Ребенка - в ясли. Но маме моей жалко было отдавать такую долгожданную дочечку в ясли, где ее будут переодевать в казенное, чтобы маме не надо было стирать вечером пеленки, и она после долгих приключений нашла мне все-таки няню. Но маме очень хотелось хоть недолго погулять с ребенком каждый день, хоть пол часа. Во дворе сидеть с кумушками на лавке она не любила, идти в парк после рабочего дня сил уже не было, она все-таки мастером монтажного цеха работала в вагонном депо, потому она , придя с работы, переодевшись в домашний халатик (не байковый бабский, нет, штапельный, с юбкой-восьмиклинкой, в талию, на пуговках впереди) и взяв меня на руки, шла постоять за воротами, которые у нас выходили на привокзальную площадь.
Люди шли с поезда, на поезд, я не капризничала, потому что картинка менялась постоянно, маме было радостно, что все видят, какая у нее дочка. И вот однажды одна мимопроходящая дама, в шляпке, как было модно тогда, в перчатках, в общем, вполне себе дама, остановилась возле нас и сказала:
- ах, какой прелестный еврейский (в нетолерантном варианте) ребенок!
Мама слегка опешила, поскольку принять ее за еврейку мог только человек с очень развитым воображением, и сказала, что это ее собственный ребенок.
На что дама, поизвинявшись, сообщила, что она маму приняла за домработницу.
В результате этой судьбоносной встречи мама стала одеваться на прогулки со мной более презентабельно, а я стала еврейкой.
На самом деле мама восприняла то, что меня отнесли к богоизбранному народу как комплимент. Я ж первые три месяца после рождения не набирала вес, орала безостановочно и была вся покрыта нарывами, врачи уже собирались делать мне капельницы с антибиотиками. Но мама решила иначе. Она пошла к соседке по старой квартире, тёте Циле, и спросила, что надо есть кормящей матери, чтобы ребенок был толстеньким и красивеньким, как все нормальные (по мнению моей мамы) еврейские детки. Тётя Циля оказалась отличным диетологом, и через месяц я набрала первые двести граммов живого веса, а еще через пол года стала еврейкой.
С тех пор и до самой своей смерти мама моя, если хотела меня похвалить, говорила: ты ж моя евреечка. А когда я изводила ее своей упертостью, обзывала меня клятой кацапкой, имея ввиду не всех русских оптом, а исключительно старообрядцев, из которых она сама происходила. И отвращение к религиозным перегибам которых пронесла через всю жизнь.
Если же я делала что-то совершенно несовместимое, по мнению мамы, с образом хорошей девочки и вообще здорового человека, мама сквозь зубы шипела: дочка Музыченко.
Слова хохол она произносить опасалась, впрочем, как и все другие уничижительные обозначения для любых наций. У нас в доме шепотом за папиной спиной рассказывалась легенда, как папу чуть не исключили из партии. За то, что он набил морду лица однопартийцу, назвавшего другого их коллегу жидом. После долгих разбирательств папу решили не исключать, но поставили на вид, что кулаками решать национальные проблемы в партии недопустимо. Второму участнику драки тоже вынесли порицание и взяли слово, что он так больше не будет.
Поскольку я была долгожданным любимым ребенком, я точно знала, что я - девочка -подарок, то есть, очень хорошая ( хотя иногда поступаю не совсем так, как положено хорошей девочке). А потому я решила эту задачу так.
Дано:
Я = хорошая девочка
Я=еврейка (украинка, кацапка)
Вывод:
Плохого человека евреем ( украинцем, кацапом) не назовут.
Не, ну а как?
И никакого расщепления в мозгу у меня это не провоцировало. Нас воспитывали иначе, чем сегодняшних детей, никто не внушал нам, что каждый - уникальная снежинка, сломав которую ты нанесёшь непоправимый вред всему миру. Нам с детства объясняли, что жизнь - боль. Иногда ремнём, иногда скакалкой. Мама моя, например, на любое мое «хочу» отвечала: слова «хочу» нет, есть только слово «надо».
Да, у меня было всё, что НАДО ( по мнению мамы, а кого ещё?) маленькой девочке : правильное питание, режим дня, одежда по сезону (очень красивенькая - маме радость), безумное количество игрушек, прогулки с родителями, отдых на море, мандарины на Новый год и подарки на ДР. А хотелки мелких пиздюков даже очень хороших девочек в те времена во внимание принимались редко. Ну, разве что дитя захотело пить или в туалет. Но и в этих случаях зачастую говорилось - потерпи, скоро домой придем.
И, да, у меня было право на бардак в своей комнате творчество. Узнала я о причине предоставления мне такого права годам к тридцати, мама наконец собралась рассказать. Как - то она, будучи патологической аккуратессой, собрала все мои вырезанные из бумаги куколки ( числом штук сто, полагаю), раскиданные разложенные на ковре, и выкинула в помойное ведро. Эту картинку наблюдал папа, который велел ей немедленно все вынуть, отгладить помятое и положить на место. Это труд нашей девочки, сказал папа. Нельзя так относиться к чужому труду. Вопли о приучении к порядку не сработали, папа был суров. Но справедлив. Отглаженные бумажные подружки и все их бумажные одёжки к моему приходу из школы лежали на своих местах. Ну, или не очень, я не заметила.
Так что психика моя была вполне устойчивой, потому приезжая с охоты папа без малейшего колебания отдавал мне ружьё на почистить и на смазать. И на повесить над диваном на ковре. Сейчас, ставши взрослой, оглядываясь на своё детство, скажу так: ружьё можно и на ковёр, а вот боеприпас лучше вообще вынести из дома и хранить в оружейной комнате.
Возвращаясь к праву наций.
Когда мне детстве задавали вопрос относительно моей национальной принадлежности, я, точно зная, что написано в свидетельстве о рождении, всегда немного тормозила, прежде чем назвать себя русской. То есть, как бы да. Но тогда получается, что я украинцев с евреями обижаю.
Тем более что и фенотип у меня был далеко не славянский. Папа называл меня наследием турецкого ига.
Однажды, когда я еще в школе училась, в автобусе какой-то не очень трезвый мужчина обратился ко мне по-молдавски, я понимать понимаю, но говорить могу, только добре выпив молдавского вина, потому ответила ему на русском. Он удивился и спросил:
-Ты что, болгарка?
- Нет, русская, - говорю.
Мужчина с трудом сфокусировал взгляд на моем лице, отшатнулся и сказал:
- С таким лицом?
Чем еще сильнее затруднил мою самоидентификацию. Но в пору моей молодости всё это было не критично, у нас ведь «сформировалась новая общность - советский народ». Которая, правда, быстренько расформировалась, как только выключили ретрансляторы. Народ, он такой…
С возрастом я все больше становлюсь похожей на маму, но деревенские всё равно считают меня молдаванкой.
Но сегодня я, латентная еврейка, дочь русской и украинца, выросшая под жарким молдавским солнцем, с татарской фамилией, доставшейся мне от б.мужа, с сердцем, отданным любимой белорусской земле, на вопрос о национальности твёрдо отвечаю - я русская.
Потому что русский - это не про гаплогруппы, не про измерения черепа, не про плановые вязки и чистоту крови.
Русский - когда вот это вот всё.
Ребенка - в ясли. Но маме моей жалко было отдавать такую долгожданную дочечку в ясли, где ее будут переодевать в казенное, чтобы маме не надо было стирать вечером пеленки, и она после долгих приключений нашла мне все-таки няню. Но маме очень хотелось хоть недолго погулять с ребенком каждый день, хоть пол часа. Во дворе сидеть с кумушками на лавке она не любила, идти в парк после рабочего дня сил уже не было, она все-таки мастером монтажного цеха работала в вагонном депо, потому она , придя с работы, переодевшись в домашний халатик (не байковый бабский, нет, штапельный, с юбкой-восьмиклинкой, в талию, на пуговках впереди) и взяв меня на руки, шла постоять за воротами, которые у нас выходили на привокзальную площадь.
Люди шли с поезда, на поезд, я не капризничала, потому что картинка менялась постоянно, маме было радостно, что все видят, какая у нее дочка. И вот однажды одна мимопроходящая дама, в шляпке, как было модно тогда, в перчатках, в общем, вполне себе дама, остановилась возле нас и сказала:
- ах, какой прелестный еврейский (в нетолерантном варианте) ребенок!
Мама слегка опешила, поскольку принять ее за еврейку мог только человек с очень развитым воображением, и сказала, что это ее собственный ребенок.
На что дама, поизвинявшись, сообщила, что она маму приняла за домработницу.
В результате этой судьбоносной встречи мама стала одеваться на прогулки со мной более презентабельно, а я стала еврейкой.
На самом деле мама восприняла то, что меня отнесли к богоизбранному народу как комплимент. Я ж первые три месяца после рождения не набирала вес, орала безостановочно и была вся покрыта нарывами, врачи уже собирались делать мне капельницы с антибиотиками. Но мама решила иначе. Она пошла к соседке по старой квартире, тёте Циле, и спросила, что надо есть кормящей матери, чтобы ребенок был толстеньким и красивеньким, как все нормальные (по мнению моей мамы) еврейские детки. Тётя Циля оказалась отличным диетологом, и через месяц я набрала первые двести граммов живого веса, а еще через пол года стала еврейкой.
С тех пор и до самой своей смерти мама моя, если хотела меня похвалить, говорила: ты ж моя евреечка. А когда я изводила ее своей упертостью, обзывала меня клятой кацапкой, имея ввиду не всех русских оптом, а исключительно старообрядцев, из которых она сама происходила. И отвращение к религиозным перегибам которых пронесла через всю жизнь.
Если же я делала что-то совершенно несовместимое, по мнению мамы, с образом хорошей девочки и вообще здорового человека, мама сквозь зубы шипела: дочка Музыченко.
Слова хохол она произносить опасалась, впрочем, как и все другие уничижительные обозначения для любых наций. У нас в доме шепотом за папиной спиной рассказывалась легенда, как папу чуть не исключили из партии. За то, что он набил морду лица однопартийцу, назвавшего другого их коллегу жидом. После долгих разбирательств папу решили не исключать, но поставили на вид, что кулаками решать национальные проблемы в партии недопустимо. Второму участнику драки тоже вынесли порицание и взяли слово, что он так больше не будет.
Поскольку я была долгожданным любимым ребенком, я точно знала, что я - девочка -подарок, то есть, очень хорошая ( хотя иногда поступаю не совсем так, как положено хорошей девочке). А потому я решила эту задачу так.
Дано:
Я = хорошая девочка
Я=еврейка (украинка, кацапка)
Вывод:
Плохого человека евреем ( украинцем, кацапом) не назовут.
Не, ну а как?
И никакого расщепления в мозгу у меня это не провоцировало. Нас воспитывали иначе, чем сегодняшних детей, никто не внушал нам, что каждый - уникальная снежинка, сломав которую ты нанесёшь непоправимый вред всему миру. Нам с детства объясняли, что жизнь - боль. Иногда ремнём, иногда скакалкой. Мама моя, например, на любое мое «хочу» отвечала: слова «хочу» нет, есть только слово «надо».
Да, у меня было всё, что НАДО ( по мнению мамы, а кого ещё?) маленькой девочке : правильное питание, режим дня, одежда по сезону (очень красивенькая - маме радость), безумное количество игрушек, прогулки с родителями, отдых на море, мандарины на Новый год и подарки на ДР. А хотелки мелких пиздюков даже очень хороших девочек в те времена во внимание принимались редко. Ну, разве что дитя захотело пить или в туалет. Но и в этих случаях зачастую говорилось - потерпи, скоро домой придем.
И, да, у меня было право на бардак в своей комнате творчество. Узнала я о причине предоставления мне такого права годам к тридцати, мама наконец собралась рассказать. Как - то она, будучи патологической аккуратессой, собрала все мои вырезанные из бумаги куколки ( числом штук сто, полагаю), раскиданные разложенные на ковре, и выкинула в помойное ведро. Эту картинку наблюдал папа, который велел ей немедленно все вынуть, отгладить помятое и положить на место. Это труд нашей девочки, сказал папа. Нельзя так относиться к чужому труду. Вопли о приучении к порядку не сработали, папа был суров. Но справедлив. Отглаженные бумажные подружки и все их бумажные одёжки к моему приходу из школы лежали на своих местах. Ну, или не очень, я не заметила.
Так что психика моя была вполне устойчивой, потому приезжая с охоты папа без малейшего колебания отдавал мне ружьё на почистить и на смазать. И на повесить над диваном на ковре. Сейчас, ставши взрослой, оглядываясь на своё детство, скажу так: ружьё можно и на ковёр, а вот боеприпас лучше вообще вынести из дома и хранить в оружейной комнате.
Возвращаясь к праву наций.
Когда мне детстве задавали вопрос относительно моей национальной принадлежности, я, точно зная, что написано в свидетельстве о рождении, всегда немного тормозила, прежде чем назвать себя русской. То есть, как бы да. Но тогда получается, что я украинцев с евреями обижаю.
Тем более что и фенотип у меня был далеко не славянский. Папа называл меня наследием турецкого ига.
Однажды, когда я еще в школе училась, в автобусе какой-то не очень трезвый мужчина обратился ко мне по-молдавски, я понимать понимаю, но говорить могу, только добре выпив молдавского вина, потому ответила ему на русском. Он удивился и спросил:
-Ты что, болгарка?
- Нет, русская, - говорю.
Мужчина с трудом сфокусировал взгляд на моем лице, отшатнулся и сказал:
- С таким лицом?
Чем еще сильнее затруднил мою самоидентификацию. Но в пору моей молодости всё это было не критично, у нас ведь «сформировалась новая общность - советский народ». Которая, правда, быстренько расформировалась, как только выключили ретрансляторы. Народ, он такой…
С возрастом я все больше становлюсь похожей на маму, но деревенские всё равно считают меня молдаванкой.
Но сегодня я, латентная еврейка, дочь русской и украинца, выросшая под жарким молдавским солнцем, с татарской фамилией, доставшейся мне от б.мужа, с сердцем, отданным любимой белорусской земле, на вопрос о национальности твёрдо отвечаю - я русская.
Потому что русский - это не про гаплогруппы, не про измерения черепа, не про плановые вязки и чистоту крови.
Русский - когда вот это вот всё.