Андерсон П. Родословная абсолютистского государства (рец.)
Работа авторитетного историка и философа П. Андерсона посвящена раннему Новому времени, эпохе перехода от феодализма к капитализму. Сейчас много спорят о том, как эту эпоху классифицировать. Многие исследователи (Ф. Бродель, И. Валлерстайн, Р. Лахман) считают ее безоговорочно капиталистической. Андерсон представляет прямо противоположную точку зрения, восходящую к ортодоксальному марксизму. Абсолютизм, по Андерсону, представляет собой органичное продолжение феодального периода. На этот счет Андерсону представляется исчерпывающей позиция британского марксиста К. Хилла: «Абсолютная монархия была особой формой феодальной монархии, отличавшейся от сословно-представительной монархии, которая ей предшествовала; однако правящие классы оставались теми же самыми, точно так же, как республика, конституционная монархия и фашистская диктатура могут быть разными формами правления буржуазии» (с. 18).
* ...«абсолютизм был по своей сути именно перенацеленным и перезаряженным феодального господства». В старом варианте феодальная власть существовать не могла с той поры, как в Западной Европе было ликвидировано крепостничество. По словам Андерсона, «феодализм как способ производства изначально определялся через органическое единство экономики и политики, парадоксальным образом распределенное между звеньями цепи раздробленных суверенитетов по всей общественной формации». Институт крепостного права как раз способствовал этому раздроблению суверенитетов, соединяя «экономическую эксплуатацию и политико-юридическое принуждение на молекулярном уровне деревни». Но по мере общей замены повинностей на денежную ренту «клеточное единство политического и экономического подавления крестьянства серьезно ослабело и угрожало полным распадом». В конце этого пути, полагает Андерсон, ждали «свободный труд» и «договор о зарплате» (с. 19). /М. С. И это тоже ещё был бы не капитализм!/
Разумеется, такой путь был для высших слоев неприемлем: «постепенное исчезновение крепостного права ставило под сомнение классовое господство феодальных хозяев». Выход был найден в сдвиге «политико-юридического принуждения вверх, в сторону централизованной и милитаризованной вершины - абсолютистского государства». Принуждение, ослабленное на уровне деревни, сконцентрировалось на «национальном» уровне. Усилилась королевская власть, чьей «постоянной политической функцией» стало «подавление крестьянских и плебейских масс внизу общественной иерархии» (с. 19). Абсолютизм возложил на себя те функции подавления, с которыми теперь не справлялись феодалы, - то есть служил их интересам.
Впрочем, в новом положении была и неприятная для феодалов издержка. «Новая государственная машина», набрав мощь, обрела заодно силу, способную «подавлять или дисциплинировать индивидов внутри самой аристократии» (с. 19). /М. С. В этом же ключ к тому, почему потом понадобятся /кое-где?/ буржуазные революции. Дабы смести от власти ретроградов - посредством неё консервировавших порядки/ Феодалы, заручившись более полной поддержкой государства, сами попали в тесную зависимость от него. В этом состоял важный диалектический парадокс эпохи абсолютизма. Абсолютизм, подавляя аристократию, вроде бы действовал наперекор ей; но в то же время подобное подавление было частью подавления низших слоев общества, в чем аристократия была кровно заинтересована. Поэтому феодальное содержание абсолютной монархии полностью получает подтверждение. Короли действовали в интересах феодалов, даже если в чем-то эти интересы ограничивали.
* Как пишет Андерсон, только в момент возникновения абсолютистских государств «их структура была в своем основании определена перегруппировкой феодалов против крестьянства после отмены крепостного права». Но дальше эта структура «была переопределена подъемом городской буржуазии, которая после серии технических и коммерческих достижений развивала доиндустриальную мануфактуру». На этот счет уместно привести блестящее указание Энгельса: «Государственный строй оставался по-прежнему феодальным, в то время как общество становилось все более и более буржуазным» (с. 22). Андерсон с этой мыслью согласен и сам уже пишет, что «угроза крестьянского недовольства, незримо конституировавшая абсолютистское государство, всегда, таким образом, сочеталась с давлением торгового или мануфактурного капитала внутри западных экономик, отливая контуры классового господства аристократии в новую эпоху» (с. 22-23). По словам Андерсона, «конкретная форма абсолютистского государства на Западе стала результатом действия двух этих факторов» (с. 23).
* Буржуазия на Западе была уже достаточно сильной, чтобы в условиях абсолютизма «оставить на государстве свой смазанный отпечаток». Отсюда еще один парадокс абсолютизма: «Он по сути своей представлял аппарат для защиты собственности и привилегий аристократов, в то же самое время средства, которыми обеспечивалась эта защита, могли одновременно обеспечить и базовые интересы новорожденных торгового и мануфактурного классов» (с. 38). Для буржуазии абсолютистское государство при всей своей «любви» к феодальному классу сделало много. Оно покончило с большим количеством внутренних барьеров в торговле и поддержало ввозные пошлины против иностранных конкурентов: меры Помбаля в Португалии времен Просвещения Андерсон считает ярким примером.
* Наконец, общеизвестно, что монархи спонсировали колониальные предприятия и торговые компании.
Другими словами, абсолютистское государство, пишет Андерсон, «выполняло некоторые частичные функции первоначального накопления, необходимые для окончательного триумфа самого капиталистического способа производства».
* Торговый и мануфактурный капитал «не основывался на массовом производстве, характерном для машинной индустрии» и в силу этого «сам по себе не требовал радикального разрыва с феодальным порядком, который все еще включал подавляющее большинство населения».
* Андерсон постоянно по ходу книги призывает не обманываться насчет кажущейся идиллии между капиталом и абсолютизмом. Если у абсолютизма с кем и была идиллия (по крайней мере здесь было больше на нее похоже), то только с аристократией. Андерсон напоминает, что «абсолютизм сохранял свой неотъемлемо феодальный характер», поскольку был основан «на социальном превосходстве аристократии» и ограничен «императивами земельной собственности». Аристократии было хорошо - «никакого умаления благородного класса в абсолютистском государстве никогда не случалось». С капиталом было не столь блестяще: обещания, которые давало ему государство, постоянно искажались или вовсе не выполнялись. А если вспомнить, что в конечном счете абсолютные монархи повернулись к капитализму спиной, стоило тому усилиться, то феодальный, но не капиталистический, характер абсолютизма становится более чем очевидным. Других трактовок Андерсон не приемлет.
Андерсон сделал эти выводы целиком на материале Западной Европы. А что происходило в восточной части континента? Здесь тоже расцвел абсолютизм, но только особого, «восточного типа». Этот тип существовал «одновременно с западным», но отличался фундаментальным образом по происхождению. На Западе, как в очередной раз говорит Андерсон, абсолютистское государство «явилось компенсацией за исчезновение крепостничества». Но в Восточной Европе, наоборот, крепостничество еще только возникало (так называемое «вторичное закрепощение») и должно было прожить долгую жизнь. Абсолютистское государство в таких условиях «служило репрессивной машиной феодального класса, который только что ликвидировал традиционные общинные свободы представителей бедноты» (с. 183).
Иными словами, восточный абсолютизм и впрямь обладал многими особенностями «местного» значения. Вместе с тем он имел немало общего с западным абсолютизмом. Андерсон отмечает то явное влияние, которое Западная Европа оказала «на формирование государственных структур Восточной». Объяснить такое влияние очень легко. Феодальный способ производства «был основан на внеэкономическом принуждении», и уже в силу этого, согласно Андерсону, «международное взаимодействие эпохи феодализма осуществлялось в первую очередь на политическом, а не на экономическом уровне». Или можно сказать иначе: «главным способом общения востока и Запада в эти столетия была война». Фактор войны нельзя недооценивать, он всегда принуждал к решительным действиям, чтобы не быть раздавленным более мощным противником. Вот и Восточная Европа вынуждена была действовать, глядя на могучих западных соседей. «Именно международное давление западного абсолютизма, - пишет Андерсон, - как политического аппарата более мощной феодальной аристократии, управлявшего более развитыми обществами, вынудило восточную знать создать такую же централизованную государственную машину для того, чтобы выжить» (с. 185). /М. С. Андерсон - голова!/
Дело, конечно, заключалось не только во внешнем давлении. Внутренних причин для укрепления центральной власти в странах Восточной Европы было более чем достаточно. Закрепощение крестьян, усиление их эксплуатации вызывали ответную реакцию. Новое время в Восточной Европе (как, впрочем, и Западной) прошло под знаком массовых крестьянских восстаний, каковые в Средневековье наблюдались реже. Для правящих кругов эти восстания были постоянным «memento morí» - симптомом возможных пугающих изменений. Восстания могли вполне победить (мятеж все же может кончиться удачей), в этом случае участь феодалов была бы крайне печальна. И они, подобно западным классовым собратьям, вынуждены были уповать на сильное государство - даже еще более сильное, чем на Западе. «Опасность, исходившая от собственных крепостных, - пишет Андерсон, - следовательно, играла роль главной центростремительной силы для аристократии Восточной Европы». Абсолютизм в Восточной Европе Андерсон считает «ответом на социальный страх»: свойственный абсолютизму «военно-политический аппарат принуждения был гарантией стабильности крепостничества». С этой точки зрения «внутренний порядок абсолютизма на Востоке дополнял его внешние задачи». «Функцией феодального государства, - читаем у Андерсона, - была защита классовых позиций феодальной аристократии как от ее соперников за рубежом, так и от крестьян внутри страны» (с. 199).
«Каковы же были особые черты восточного варианта этой укрепленной феодальной машины?» - задается вопросом Андерсон. Тут же называет ту из них, которая на поверхности: влияние войны. Оно в Восточной Европе «было даже более важным, чем на Западе». В подтверждение своих слов Андерсон сразу приводит Пруссию - «крайний предел, достигнутый милитаризацией генезиса этого государства» (с. 199). Австрийский абсолютизм вроде бы представляет другой случай по части «военщины»: «никакой концентрации, сопоставимой с берлинской, в Вене никогда не было». Однако Андерсон считает примечательным, что «в рамках эклектичной административной системы Габсбургского государства основные централизующие и инновационные импульсы с середины XVI и до конца XVIII в. исходили из имперского военного комплекса» (с. 200). Война тут тоже сделала свое дело. А с Россией так и вовсе ситуация бесспорна. Здесь роль военного аппарата «была почти такой же значимой, как в Пруссии» (с. 201). Андерсон напоминает известный афоризм Ключевского об исторической специфике Московии: «Это, во-первых, боевой строй государства» (с. 202). В данных словах заключена суть Российского государства на протяжении сразу нескольких веков.
Вторая особенность не менее важна. Она проявлялась, согласно Андерсону, «в природе функциональных отношений между феодальными землевладельцами и абсолютистскими монархиями» (с. 203). Западный и восточный абсолютизм предлагали разные пути интеграции в свою бюрократическую структуру. На Западе интеграция происходила через торговлю должностями, ставшую побочным проявлением свойственных этому региону все более широких коммерческих отношений. Но в странах Восточной Европы «не было городской буржуазии, которая могла бы повлиять на характер абсолютистского государства». По словам Андерсона, «подавляющая антигородская политика прусского и российского дворянства была очевидна» (с. 204). Стоит ли удивляться, что «гибридный феномен торговли должностями был здесь невыполним»? Феодализм в рамках абсолютных монархий в Восточной Европе выступал в более чистом виде, чем в ту же эпоху на Западе и, в частности, «чистые феодальные принципы управляли созданием государственной машины». Феодализм предполагает служебные связи. В Восточной Европе они были представлены в самом широком виде. Соответственно, «механизм служилого дворянства был во многих отношениях восточным коррелятом торговли должностями на Западе» (с. 205).
Напоследок Андерсон касается монархий за пределами Европы. В Азии существовали деспотии, наделявшие большими, почти неограниченными полномочиями верховных правителей. Можно ли подобные образования считать абсолютными монархиями и говорить на таком основании об абсолютизме на Востоке? Андерсон дает отрицательный ответ. При абсолютизме, если следовать Андерсону, «усиление политической власти короля сопровождалась не уменьшением экономической безопасности дворянского землевладения, а соответствующим увеличением прав частной собственности». На Востоке было наоборот: безграничная власть монарха подразумевала рабское положение не только низших слоев, но и элиты общества. Потому спора никакого нет: в восточных странах мы видим присущую только им форму правления, тогда как абсолютизм был чисто европейским явлением. Запад с Востоком и тут не сошлись друг с другом.
С.А. Ермолаев https://cyberleninka.ru/article/n/2011-01-068-anderson-p-rodoslovnaya-absolyutistskogo-gosudarstva-per-s-angl-kurily-i-m-territoriya-buduschego-2010-512-s-seriya
* ...«абсолютизм был по своей сути именно перенацеленным и перезаряженным феодального господства». В старом варианте феодальная власть существовать не могла с той поры, как в Западной Европе было ликвидировано крепостничество. По словам Андерсона, «феодализм как способ производства изначально определялся через органическое единство экономики и политики, парадоксальным образом распределенное между звеньями цепи раздробленных суверенитетов по всей общественной формации». Институт крепостного права как раз способствовал этому раздроблению суверенитетов, соединяя «экономическую эксплуатацию и политико-юридическое принуждение на молекулярном уровне деревни». Но по мере общей замены повинностей на денежную ренту «клеточное единство политического и экономического подавления крестьянства серьезно ослабело и угрожало полным распадом». В конце этого пути, полагает Андерсон, ждали «свободный труд» и «договор о зарплате» (с. 19). /М. С. И это тоже ещё был бы не капитализм!/
Разумеется, такой путь был для высших слоев неприемлем: «постепенное исчезновение крепостного права ставило под сомнение классовое господство феодальных хозяев». Выход был найден в сдвиге «политико-юридического принуждения вверх, в сторону централизованной и милитаризованной вершины - абсолютистского государства». Принуждение, ослабленное на уровне деревни, сконцентрировалось на «национальном» уровне. Усилилась королевская власть, чьей «постоянной политической функцией» стало «подавление крестьянских и плебейских масс внизу общественной иерархии» (с. 19). Абсолютизм возложил на себя те функции подавления, с которыми теперь не справлялись феодалы, - то есть служил их интересам.
Впрочем, в новом положении была и неприятная для феодалов издержка. «Новая государственная машина», набрав мощь, обрела заодно силу, способную «подавлять или дисциплинировать индивидов внутри самой аристократии» (с. 19). /М. С. В этом же ключ к тому, почему потом понадобятся /кое-где?/ буржуазные революции. Дабы смести от власти ретроградов - посредством неё консервировавших порядки/ Феодалы, заручившись более полной поддержкой государства, сами попали в тесную зависимость от него. В этом состоял важный диалектический парадокс эпохи абсолютизма. Абсолютизм, подавляя аристократию, вроде бы действовал наперекор ей; но в то же время подобное подавление было частью подавления низших слоев общества, в чем аристократия была кровно заинтересована. Поэтому феодальное содержание абсолютной монархии полностью получает подтверждение. Короли действовали в интересах феодалов, даже если в чем-то эти интересы ограничивали.
* Как пишет Андерсон, только в момент возникновения абсолютистских государств «их структура была в своем основании определена перегруппировкой феодалов против крестьянства после отмены крепостного права». Но дальше эта структура «была переопределена подъемом городской буржуазии, которая после серии технических и коммерческих достижений развивала доиндустриальную мануфактуру». На этот счет уместно привести блестящее указание Энгельса: «Государственный строй оставался по-прежнему феодальным, в то время как общество становилось все более и более буржуазным» (с. 22). Андерсон с этой мыслью согласен и сам уже пишет, что «угроза крестьянского недовольства, незримо конституировавшая абсолютистское государство, всегда, таким образом, сочеталась с давлением торгового или мануфактурного капитала внутри западных экономик, отливая контуры классового господства аристократии в новую эпоху» (с. 22-23). По словам Андерсона, «конкретная форма абсолютистского государства на Западе стала результатом действия двух этих факторов» (с. 23).
* Буржуазия на Западе была уже достаточно сильной, чтобы в условиях абсолютизма «оставить на государстве свой смазанный отпечаток». Отсюда еще один парадокс абсолютизма: «Он по сути своей представлял аппарат для защиты собственности и привилегий аристократов, в то же самое время средства, которыми обеспечивалась эта защита, могли одновременно обеспечить и базовые интересы новорожденных торгового и мануфактурного классов» (с. 38). Для буржуазии абсолютистское государство при всей своей «любви» к феодальному классу сделало много. Оно покончило с большим количеством внутренних барьеров в торговле и поддержало ввозные пошлины против иностранных конкурентов: меры Помбаля в Португалии времен Просвещения Андерсон считает ярким примером.
* Наконец, общеизвестно, что монархи спонсировали колониальные предприятия и торговые компании.
Другими словами, абсолютистское государство, пишет Андерсон, «выполняло некоторые частичные функции первоначального накопления, необходимые для окончательного триумфа самого капиталистического способа производства».
* Торговый и мануфактурный капитал «не основывался на массовом производстве, характерном для машинной индустрии» и в силу этого «сам по себе не требовал радикального разрыва с феодальным порядком, который все еще включал подавляющее большинство населения».
* Андерсон постоянно по ходу книги призывает не обманываться насчет кажущейся идиллии между капиталом и абсолютизмом. Если у абсолютизма с кем и была идиллия (по крайней мере здесь было больше на нее похоже), то только с аристократией. Андерсон напоминает, что «абсолютизм сохранял свой неотъемлемо феодальный характер», поскольку был основан «на социальном превосходстве аристократии» и ограничен «императивами земельной собственности». Аристократии было хорошо - «никакого умаления благородного класса в абсолютистском государстве никогда не случалось». С капиталом было не столь блестяще: обещания, которые давало ему государство, постоянно искажались или вовсе не выполнялись. А если вспомнить, что в конечном счете абсолютные монархи повернулись к капитализму спиной, стоило тому усилиться, то феодальный, но не капиталистический, характер абсолютизма становится более чем очевидным. Других трактовок Андерсон не приемлет.
Андерсон сделал эти выводы целиком на материале Западной Европы. А что происходило в восточной части континента? Здесь тоже расцвел абсолютизм, но только особого, «восточного типа». Этот тип существовал «одновременно с западным», но отличался фундаментальным образом по происхождению. На Западе, как в очередной раз говорит Андерсон, абсолютистское государство «явилось компенсацией за исчезновение крепостничества». Но в Восточной Европе, наоборот, крепостничество еще только возникало (так называемое «вторичное закрепощение») и должно было прожить долгую жизнь. Абсолютистское государство в таких условиях «служило репрессивной машиной феодального класса, который только что ликвидировал традиционные общинные свободы представителей бедноты» (с. 183).
Иными словами, восточный абсолютизм и впрямь обладал многими особенностями «местного» значения. Вместе с тем он имел немало общего с западным абсолютизмом. Андерсон отмечает то явное влияние, которое Западная Европа оказала «на формирование государственных структур Восточной». Объяснить такое влияние очень легко. Феодальный способ производства «был основан на внеэкономическом принуждении», и уже в силу этого, согласно Андерсону, «международное взаимодействие эпохи феодализма осуществлялось в первую очередь на политическом, а не на экономическом уровне». Или можно сказать иначе: «главным способом общения востока и Запада в эти столетия была война». Фактор войны нельзя недооценивать, он всегда принуждал к решительным действиям, чтобы не быть раздавленным более мощным противником. Вот и Восточная Европа вынуждена была действовать, глядя на могучих западных соседей. «Именно международное давление западного абсолютизма, - пишет Андерсон, - как политического аппарата более мощной феодальной аристократии, управлявшего более развитыми обществами, вынудило восточную знать создать такую же централизованную государственную машину для того, чтобы выжить» (с. 185). /М. С. Андерсон - голова!/
Дело, конечно, заключалось не только во внешнем давлении. Внутренних причин для укрепления центральной власти в странах Восточной Европы было более чем достаточно. Закрепощение крестьян, усиление их эксплуатации вызывали ответную реакцию. Новое время в Восточной Европе (как, впрочем, и Западной) прошло под знаком массовых крестьянских восстаний, каковые в Средневековье наблюдались реже. Для правящих кругов эти восстания были постоянным «memento morí» - симптомом возможных пугающих изменений. Восстания могли вполне победить (мятеж все же может кончиться удачей), в этом случае участь феодалов была бы крайне печальна. И они, подобно западным классовым собратьям, вынуждены были уповать на сильное государство - даже еще более сильное, чем на Западе. «Опасность, исходившая от собственных крепостных, - пишет Андерсон, - следовательно, играла роль главной центростремительной силы для аристократии Восточной Европы». Абсолютизм в Восточной Европе Андерсон считает «ответом на социальный страх»: свойственный абсолютизму «военно-политический аппарат принуждения был гарантией стабильности крепостничества». С этой точки зрения «внутренний порядок абсолютизма на Востоке дополнял его внешние задачи». «Функцией феодального государства, - читаем у Андерсона, - была защита классовых позиций феодальной аристократии как от ее соперников за рубежом, так и от крестьян внутри страны» (с. 199).
«Каковы же были особые черты восточного варианта этой укрепленной феодальной машины?» - задается вопросом Андерсон. Тут же называет ту из них, которая на поверхности: влияние войны. Оно в Восточной Европе «было даже более важным, чем на Западе». В подтверждение своих слов Андерсон сразу приводит Пруссию - «крайний предел, достигнутый милитаризацией генезиса этого государства» (с. 199). Австрийский абсолютизм вроде бы представляет другой случай по части «военщины»: «никакой концентрации, сопоставимой с берлинской, в Вене никогда не было». Однако Андерсон считает примечательным, что «в рамках эклектичной административной системы Габсбургского государства основные централизующие и инновационные импульсы с середины XVI и до конца XVIII в. исходили из имперского военного комплекса» (с. 200). Война тут тоже сделала свое дело. А с Россией так и вовсе ситуация бесспорна. Здесь роль военного аппарата «была почти такой же значимой, как в Пруссии» (с. 201). Андерсон напоминает известный афоризм Ключевского об исторической специфике Московии: «Это, во-первых, боевой строй государства» (с. 202). В данных словах заключена суть Российского государства на протяжении сразу нескольких веков.
Вторая особенность не менее важна. Она проявлялась, согласно Андерсону, «в природе функциональных отношений между феодальными землевладельцами и абсолютистскими монархиями» (с. 203). Западный и восточный абсолютизм предлагали разные пути интеграции в свою бюрократическую структуру. На Западе интеграция происходила через торговлю должностями, ставшую побочным проявлением свойственных этому региону все более широких коммерческих отношений. Но в странах Восточной Европы «не было городской буржуазии, которая могла бы повлиять на характер абсолютистского государства». По словам Андерсона, «подавляющая антигородская политика прусского и российского дворянства была очевидна» (с. 204). Стоит ли удивляться, что «гибридный феномен торговли должностями был здесь невыполним»? Феодализм в рамках абсолютных монархий в Восточной Европе выступал в более чистом виде, чем в ту же эпоху на Западе и, в частности, «чистые феодальные принципы управляли созданием государственной машины». Феодализм предполагает служебные связи. В Восточной Европе они были представлены в самом широком виде. Соответственно, «механизм служилого дворянства был во многих отношениях восточным коррелятом торговли должностями на Западе» (с. 205).
Напоследок Андерсон касается монархий за пределами Европы. В Азии существовали деспотии, наделявшие большими, почти неограниченными полномочиями верховных правителей. Можно ли подобные образования считать абсолютными монархиями и говорить на таком основании об абсолютизме на Востоке? Андерсон дает отрицательный ответ. При абсолютизме, если следовать Андерсону, «усиление политической власти короля сопровождалась не уменьшением экономической безопасности дворянского землевладения, а соответствующим увеличением прав частной собственности». На Востоке было наоборот: безграничная власть монарха подразумевала рабское положение не только низших слоев, но и элиты общества. Потому спора никакого нет: в восточных странах мы видим присущую только им форму правления, тогда как абсолютизм был чисто европейским явлением. Запад с Востоком и тут не сошлись друг с другом.
С.А. Ермолаев https://cyberleninka.ru/article/n/2011-01-068-anderson-p-rodoslovnaya-absolyutistskogo-gosudarstva-per-s-angl-kurily-i-m-territoriya-buduschego-2010-512-s-seriya