СЕДЬМОЕ ПИСЬМО
Жутко длинное. Но делить, вроде, не хочется.
22 августа 1952 г.
Продолжаю свои путевые очерки в купе мягкого вагона поезда Ереван-Москва. Мы едем домой, а очерки становятся таким образом мемуарами.
Перехожу к описанию очередного дня нашего сидения в Гудаутах.
Это - 13 августа. В этот день я видел захватывающую спортивную игру - гудаутский волейбол. Это обыкновенный волейбол с примесью солидной дозы картёжного азарта. Среди местных жителей много первоклассны волейболистов, владеющих мячом действительно мастерски. Играют они главным образом на спортплощадках санаториев, а отдыхающим, как париям волейбола, разрешают играть где-нибудь в сторонке. Игра идёт на вино. Каждый игрок одной команды заключает индивидуальное соглашение с каким-нибудь игроком другой команды на угощение выигравшего вином за счет проигравшего. Игра ведётся с бешеным азартом. Великолепные пушечные удары, изумительные блоки, неожиданные блестящие обманы. Мяч стремительно летает из конца в конец, по пяти-десяти минут не касаясь земли. Но вдруг один из игроков заподозрил судью в неправильном судействе. Спокойствие на площадке внезапно сменяется бешеным рёвом. Обе команды бросаются к судье, который быстро принимает защитную боксёрскую позу. Вот-вот произойдёт драка! Но страсти утихают также быстро, как и возникают. Игра продолжается. Ах, пылкий южный темперамент: он похож на фейерверк - много блеска, много яркости, но нет настоящего жара, нет и пользы. Игра окончена. Обе команды с шумом направляются в кабачок «Красный бакен». Впрочем, он вовсе не называется «Красным бакеном». Он вообще никак не называется. По крайней мере, вывески на нём нет. Но знающие люди (девушки) объяснили мне, что подлинное название кабачка - «Голубой Дунай» (он действительно выкрашен в небесно-голубой цвет), но в публике его называют «Красным бакеном» потому, что он расположен на берегу моря, а фонарь на море называется бакеном. Ну что ж, девушкам лучше знать. Буфетчик в «Красном бакене» - весьма колоритный местный тип. Это безукоризненный пижон в белом безукоризненно выглаженном костюме, элегантной соломенной шляпе с чёрным бантом (мода сезона), с тонкими, так называемыми «фрайерскими», усиками, напомаженными длинными а ля Тарзан волосами. Превосходный танцор. Курортные дамочки от него без ума. К своему пижонству он относится с глубокомысленной серьёзностью, а свою деятельность в буфете он рассматривает как досадную помеху в жизни, хотя именно эта деятельность доставляет ему средства для пижонства. О нём рассказывают следующую историю: В кабачок заходит дама. Наш пижон сидит на стуле, глубоко поглощенный полировкой своих ногтей. Происходит следующий диалог:
Дама: У вас вино № 6 есть?
Он: (молчание)
Дама (громче): Есть вино № 6?
Он: продолжает молчать.
Дама (возбуждённо): Я прошу налить мне стакан вина!
Он (скучающим голосом): А?
Дама: Я спрашиваю, есть ли у вас вино № 6.
Он (в том же тоне): Есть.
Дама: Налейте же мне стакан!
Он: Лень вставать.
Как видишь, на юге встречаются и флегматические темпераменты, и, насколько я могу судить, не так уж редко. Да ведь впрочем нахальство не есть исключительный признак сангвинического темперамента. Ноздрёв - нахал, но ведь Собакевич - не меньший.
Но довольно злословить. Перейдём лучше к описанию следующего дня
14 августа. Мы едем на горное озеро Рица - на ту самую Рицу, о которой нам говорили ещё в Ленинграде, о которой среди курортников ходит двустишие:
Кто на Рице не бывал -
Тот Кавказа не видал.
Выехали мы на экскурсионном открытом автобусе (цена билета 38 руб.). Спутники - скучные до омерзения дачники, растолстевшие от равнодушной жизни курортные бабы, четверо прыщеватых девиц - студенток Харьковского мединститута, угреватый юнец 19-ти лет из Ленинграда с мамой, состоящий в роли кавалера при прыщеватых медичках, и громко жаловавшийся на то, что спутницы не считают его мужчиной, две девицы с фотоаппаратом, вздернутыми в небо носиками и совершенно круглыми ротиками, невероятно похожие на поросят, и т.п. публика. Впрочем, одна девушка меня заинтересовала - лет 19-ти-20-ти с милыми миндалевидными глазами, превосходным матовым цветом кожи, симпатичной полненькой фигуркой, чуть длинноватым носом, но зато с маленькими характерными ушами без мочек. Очарование мгновенно рассеялось, когда я попробовал вступить с ней в разговор - девица оказалась глупа, как пробковый завод. Кроме того, она состояла под надзором не менее глупой мамы, кроме того через день мы собирались покидать Гудауты, и таким образом я потерял желание укрепить начавшееся знакомство.
Мы выехали за город. Сзади меня поднялась какая-то фигура и, глупо ухмыльнувшись, громогласно объявила: «Внимание! Меня зовут Ванею!» Оказалось - это экскурсовод, он же фотограф. Его объяснения стоили начала знакомства. Впрочем, я его не слушал. Я сидел рядом с шофером, довольно культурным симпатичным парнем, который и заменял нам экскурсовода. Машина поднималась в горы по шоссе, хорошо асфальтированному, но узкому и извилистому. Оно проложено ещё до революции трудом голодающих крестьян из центральных губерний России и получило название «голодного». Рядом проходит цепь ржавых железных столбов - это бездействующая ныне линия индоевропейского телеграфа, построенного англичанами. По обеим сторонам шоссе - абхазские колхозы: чайные плантации сменяются табачными, эвкалиптовые рощи - посадками тунга - новой технической культуры, и повсюду - кукурузные поля. Дорога сворачивает в долину Бзыби - главной реки Абхазии. Это обычная горная речка, быстро прыгающая по камням, обильно усеивающим её русло и берега.
Остановка. «Экскурсовод» Ваня обращает внимание экскурсантов на природное явление - из высокой известковой скалы непрерывно сочатся холодные струйки - это подземные воды выходят на поверхность. Это место носит название - «Девичьих слёз». «Это - неудачное название», - говорит шофер Саша: «Девичьи слёзы последствий не имеют, а от этой воды последствие есть: образовалось болотце, в котором квакают лягушки».
Едем дальше. По бокам дороги - маленькие деревеньки, сплошь состоящие из одноэтажных стандартных домиков на коротеньких ножках. Здесь живут сваны - высокогорное племя, переселённое сюда и возделывающее ценные культуры: тунг, грецкий орех, камфорный лавр - дерево, насквозь пропитанное камфарой: если взять лист такого дерева и растереть в руках, то сразу ударяет в нос резкий запах камфары. Через Бзыби перекинуты висячие мостики. Ветер раскачивает их во все стороны, между перекладинами мостков, расположенными в полуметре друг от друга, - пустота: внизу с камня на камень скачет бешеная Бзыби. Вокруг селений - масса пасек: кавказская липа - великолепный медонос. Пчёлы летают по всем направлениям. То и дело встречаются надписи на русском языке: «Продаётся мёд». Это для экскурсантов, желающих совместить приятное с полезным. Едем дальше. Дорога поднимается всё выше. Субтропические культуры окончательно исчезают и сменяются густыми лиственными лесами с громадными кавказскими липами, дубами, непроходимыми зарослями орешника и «железного» дерева - самшита с необычайно твёрдой и плотной древесиной, которая тонет в воде как камень. Новая остановка - «Голубое озеро». Вода в озере не голубая, а неописуемого бирюзового цвета. Этот цвет объясняется тем, что озеро необыкновенно чистое и глубокое (глубина его доходит до 70 метров) окружено скалами, и в нем ничего не отражается, кроме неба. Озеро проточное: оно питается тремя надземными и одним подземным (вернее подводным) источниками и стекает в Бзыби. Температура вода почти постоянная зимой и летом - 2-5 градусов. Фотографируемся и продолжаем путь. Леса становятся всё чаще и непроходимее, лиственные породы постепенно уступают место хвойным: гигантским елям и соснам, а также красному дереву - тису. Шоссе из долины Бзыби сворачивает в глубоко врезанное в горы ущелье, по которому стремительно несётся чёрная вода (ущелье никогда не видит солнечных лучей, поэтому вода кажется чёрной), покрытая белыми барашками. Это - Гега, приток Бзыби. Течение настолько стремительное, что вода перестаёт производить впечатление жидкой - кажется, густое чёрное варенье вылилось из гигантской кастрюли на камни и продолжает кипеть. Нас с обеих сторон окружают совершенно голые и отвесные скалы высотой метров 400. Наверху растут сосны. Снизу они кажутся величиной со спичечную головку. Более великолепной и устрашающей картины я не видел ещё никогда. Впечатление портят только спутники: старушки смиренно блюют по обе стороны машины, а харьковские девки воют истошными осиплыми голосами, весьма «гармонирующую» с окружающей обстановкой песню о том, что «хороши весной в саду цветочки».
Остановка. Около дороги громадный почти отвесный камень. Мною овладевает бес альпинизма, и я забираюсь на его вершину. Толька добирается до середины, а прыщеватый юнец после неудачной попытки последовать за нами удаляется в сторону с независимым видом. Неизбежное фотографирование. С высоты нескольких метром низвергается сильной струей водопад «Мужские слёзы». Согласно легенде этот водопад образовался следующим образом. Некогда турецкий султан увёл в рабство жён местных жителей. Осиротевшие мужья (будучи, вероятно, принципиальными противниками гомосексуализма) собрались толпой и стали горько плакать. В результате образовался этот водопад. Легенда явно «экскурсоводческого» происхождения. Не дослушав её, я стремительно разделся и под ахи спутников бросился под водопад (Викины «штучки» очевидно болезнь инфекционная). Ледяная вода мощной струей обожгла меня. Ваня тем временем фотографировал своих подопечных на этом эффектном фоне. Вот и подъезд к Рице. Машина идёт по краю пропасти. Далеко внизу змейкой вьётся дорога, по которой мы ехали час тому назад. Острых ощущений я, к сожалению, не испытываю: у меня очень слабо развито чувство боязни высоты. Но вот и Рица. Высота 1000 метров над уровнем моря. Вода - изумрудно-зелёная. Вокруг горы, поросшие густым лесом примерно до половины. Выше - альпийские луга, над ними голые скалы и сверкающие пятна ледников. Всё общество направляется фотографироваться, а мы, не испытывая желанию портить своими рожами красоту природы, отправились в ресторан. О, этот ресторан! После скудных и грязных гудаутских столовых он показался нам не рестораном, а какой-то академией кулинарно-гастрономических наук. Белоснежные скатерти! Метрдотель в чёрном костюме, похожий на английского короля! Бесшумно-предупредительные лакеи! На столах не только соль и горчица, но даже перец - вещь, невиданная ни в одном ресторане побережья! Вкусив от благ сих, мы отправились гулять. Бес альпинизма погнал меня в горы, и я взобрался по камням и густым колючим зарослям метров на 200. Толька за мной. Спустившись, мы повторили культпоход в ресторан (Зорькино выражение) и сытые и довольные отправились в обратный путь.
15 августа - последний день нашего пребывания в Гудаутах.
Накупались, назагорались до полного насыщения, особенно мои спутники, которые изо всех сил старались загореть как можно сильнее и равномернее. Шкура с них слезала по нескольку раз, они становились пегими и пятнистыми, но продолжали загорать с упорством фанатиков. Всё было хорошо, кроме проблемы флирта. Гудауты - самое неподходящее для этого место. Пляж (в смысле женском) представляет собой весьма малоинтересную картину. Я же, кроме того, ни на какие санаторные танцы не ходил, т.к. проводил все вечере с Борисом, что для меня было несравненно интереснее всех гудаутских девиц вместе взятых. Мальчики же мои занимались каким-то унылым флиртом без азарта и вдохновения. В Ромку влюбилась десятиклассница армянка из Тбилиси и стала его преследовать со всем пылом и назойливостью, не которые способны южане. Бедный мальчик, не привыкший к таким вещам, не знал куда от неё спрятаться. Толя после долгих поисков нашёл ленинградку (ленинградцев в Гудаутах очень мало) - студентку 1-го курса ин-та Герцена, пресную и некрасивую маменькину дочку. Но при ней - подруга - изумительная 17-летняя девочка, местная, ученица гудаутской школы. Ах, какая девочка! Фигура почти классическая, может быть чуть-чуть слишком массивна. Великолепная спортсменка - плавает как рыба, прекрасная метательница и т.д. Но что мне-то из всего этого? Не соблазнять же её в самом деле. А ухаживать за ней всерьёз? Ещё того не хватало Толя - этот теоретик спорта - знающий о спорте абсолютно всё и не умеющий абсолютно ничего - страшно заинтересовался ею, как спортсменкой, обещал ей похлопотать в Ленинграде, чтобы её посмотрели опытные тренеры, и совсем вскружил бедной девочке голову предсказаниями будущих мировых рекордов.
Сегодня всё это остаётся позади. Надо готовиться к отъезду. Я зашёл в местный магазин купить ремешок для часов. Продавец показал мне образец имеющихся в продаже и стал на все лады расхваливать его: «Ай-ай, ха-а-арошы рэмэшок! Луччы кожа! Сам нашу!». Я решил действительно купить ремешок и пошёл в кассу. Продавец воротил меня: «За-ачэм идёшь? За-ачем касса? Бэри рэмэшок - давай деньги, нэ нада касса!» Впоследствии я узнал, что всякие махинации подобного рода делаются здесь почти открыто.
Из магазина я пошёл на почту. И опять натолкнулся на интересное. У дверей почты русская старуха-нищенка оживлённо беседует с курортницей. Старуха - бодрая, живая с юмором. Оказалось, ей 96 лет. Она спокойно говорит: «Ну вот пора и умирать!» Смерти не боится, т.к. совершенно убеждена, что душа после смерти 40 суток бродит по свету, а затем переселяется в другое существо. Впервые вижу человека, честно верящего в бессмертие души до такой степени, чтобы не бояться смерти.
Вечером пошли в последний раз купаться - мы втроем и Лена с Люсей (вышеописанные две подруги). Вообще говоря, ночное купанье запрещено, и побережье освещается лучами мощных прожекторов. Но мы решили рискнуть. Пришли на пляж. Ночь - чернее арапского желудка, переваривающего чёрный кофе. Девочки купаться не пошли, мы разделись около них, отошли в сторонку, скинули трусы и бух в воду. Только собрались поплавать, вдруг видим, как с дальнего конца берега в нашу сторону стал поворачиваться прожектор. Мы в страхе притаились, высунув из воды только носы, и медленно поползли к берегу. Прожектор погас. Мы выскочили на берег и стали искать трусы. Ночь чёрная, трусы чёрные, пляж тоже чёрный и притом большой. Попробуй найди! Долго ползали мы нагишом по гальке, не отзываясь на призывы девочек, пока злополучные трусы не были найдены. Но, как говорят немцы, Ende gut - alles gut, - и мы вернулись домой весёлые и освежённые.
16 августа. Мы уезжаем в Новый Афон, по-грузински Ахали-Афони. Собрали вещи, попрощались с хозяйкой и собрались идти на станцию. «Не надо уходить, пока я не подмету комнату», сказала хозяйка: «закон такой, а то нехорошо будет». Пришлось покорно сесть и вдыхать накопившуюся за полмесяца пыль. Но вот мы завтракаем в станционном ресторане. Убого, грязно и дорого, как везде. В ожидании щей развлекаемся грамматическими ошибками в меню. Некоторые действительно забавны. Например: ликёр Шартрест (вместо Шартрез). Но вот приходит поезд, и мы едем. От Гудаут до Афона минут 20 езды. Вылезаем и обнаруживаем, что камеры хранения на станции нет. Зато есть носильщик, который за соответствующую мзду может взять нас с вещами к себе. То есть, носильщик есть вообще, есть в смысле абстрактного существования, но не в смысле его наличия на станции в данный момент. В данный момент он ушёл и неизвестно когда вернётся. В ожидании его читаем вывешенную для всеобщего обозрения стенгазету местных железнодорожников. Это занятие поддерживает в нас необходимое в дороге, но начавшее таять чувство юмора. Читаем заметку под названием «Заметка». Мне это кажется блестящей редакторской находкой. В самом деле - зачем ломать голову над названием?
В заметке «Заметка» написано:
«Стрелочное хозяйство первого поста пришло в негодность нет ручек на молотках и кирках несмотря на то что у нас на первом посту работают мужщины, они не хотят потратить минимум времени для того, чтобы сделать ручки инструментам которые без ручек это одно и то же что их нет совсем».
Но вот мы досконально ознакомились с печальным положением первого поста и разными другими захватывающими вещами, а носильщика всё нет. Мы с Ромкой отправились в город, а Толька остался сторожить вещи. Вдоль берега тянется забор. За забором - медицинский пляж. Здесь люди купаются и загорают не просто, а по-научному. Радио беспрерывно вещает о том, что нельзя заплывать далее 50-ти метров, какая температура воды и воздуха, и сколько калорий испустило солнце за истекшие 5 минут. Голые курортники сосредоточенно слушают эти указания и кряхтя переворачиваются с боку на бок, повинуясь радиоуказаниям. Некоторое оживление вызывает испуганный и в то же время категорический призыв диктора: «Женщина, пошедшая на мужской пляж, вернитесь!» По пляжу разносится оживлённое ржание.
Находим гостиницу. Мест, разумеется, нет. Дежурная соглашается взять на хранение наши вещи и даёт нам адрес, где мы можем найти ночёвку: «Скотный двор. Дом Шамиля». Приняв во внимание наши стремительно худеющие бумажники, мы решаем, что ночёвка в квартире, несмотря на интригующий адрес, является недозволенным снобизмом и пижонством, и что ночевать можно и должно в парке на травке. А покамест мы отправились на гору, где расположен знаменитый Новоафонский монастырь. Монастырь построен в 1888 году. Он был настолько богат, что приезжавшим сюда богомольцам в течение 10-ти дней предоставлялся бесплатный ночлег и питание (вот бы нам так!) При монастыре имелись прекрасные пруды, в которых плавали чёрные лебеди. Пруды есть и сейчас, лебедей уже нет. Сейчас в монастыре находится санаторий. По вечерам из-за суровых монастырских стен далеко разносятся польки и краковяки. Внутренность самого храма нам осмотреть не удалось - в притворе располагаются сберкасса и почтовое отделение, а большой молитвенный зал находится в запустении и открывается только для экскурсий. Решив вернуться сюда позже, мы пошли смотреть водопады и ущелье реки Псырцха. Но водопады оказались отведенными в водопроводные трубы, а русло реки - сухим. Тем не менее, (а, может быть, именно благодаря этому) оно оказалось очень живописным. Мрачное ущелье, поросшее густым лесом, русло реки, состоящее из дикого нагромождения громадных камней, весь угрюмый пейзаж производил впечатление какого-нибудь третичного периода: так и казалось: вот-вот из-за горы камней выйдет ихтиозавр.
Поднимаясь вверх по ущелью, мы обнаружили две пещеры. В одной из пещер, мрачной и сырой, раньше помещалась келья какого-то святого затворника, а в другой, потолок которой был закопчён, видимо, факелами, мы обнаружили чёрную дыру, ведущую, вероятно, к центру земли. Около пещеры лежали рваные штаны. Мы решили, что они принадлежат героическому исследователю земных недр, погибшему во имя науки в глубинах таинственной пещеры. Мы сняли шляпы в его память, но тут один из нас поднял голову и увидел голую, совершенно отвесную скалу метром в 12 высотой. На скале лежал, свернувшись калачиком, человек. На нём были одни лишь трусы. Лицо его было покрыто рыжей грязной щетиной. На ногах висели измочаленные верёвочные петли. Человек спал. Голова его свесилась над обрывом. Рот был полуоткрыт, и из него вытекала струйка слюны. Космы нестриженых, свалявшихся в клочья от грязи волос свисали в разные стороны. Мы задумались. «Вероятно, это первобытный человек», - неуверенным тоном произнёс один из моих спутников. «Чепуха! Они же вымерли», - сказал другой: «это не первобытный человек, а монах, так сказать, религиозный пережиток в сознании людей».
«Да ведь это же отец Фёдор!» - завопил я, потрясённый внезапной догадкой, и возбуждённо начал цитировать: «Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены…» Но мы так и не пришли к единому мнению и пошли осматривать окрестности. Вернувшись к пещере, мы увидели, что таинственный человек исчез со своего прежнего места и лежит у входа в пещеру. На нём оказались вышеописанные рваные штаны. Человек был почти слеп: правый глаз его не открывался вовсе, а левый, совершенно заплывший, имел лишь крошечную щёлку для зрения. На затылке человека, в том месте, где начинается спина, была большая опухоль. Мы остановились в изумлении. В этот момент подошла компания курортников человек в 6. Завязался разговор. Выяснилось, что загадочный человек является проводником по пещере, что в глубине пещеры имеется подземное озеро и лодки. Решили спуститься. Петя (так звали таинственного человека) дал каждому по свечке, путешественники разделись до трусов, взяли с собой 2 коробка спичек, которые спрятали под платок девушки, осмелившейся спускаться с нами, и, возглавляемые Петей, гуськом устремились в мрачную дыру. На нас пахнуло могильной сыростью. Со стен и с потолка текли холодные струйки. Ноги до самых икр увязали в липком глинистом месиве. Петя вёл нас узкими извилистыми проходами. В некоторых местах почти невозможно было протолкнуть своё туловище в узком известковом коридоре, кое-где приходилось ползти на брюхе: малейшее поднятие головы или её диалектической противоположности неизбежно вызывало весьма ощутительный удар об острые камни, свисавшие со свода. «Это - сталактиты», - пояснил Петя. Происхождение шишки на его спине стало для меня ясным. Узкие лазы, разветвлявшиеся во все стороны, сменялись просторными подземными залами со сталактитами и сталагмитами; залы соединялись между собой узкими извилистыми проходами. Для меня до сих пор непостижимо, каким образом полуслепой Петя легко и свободно ориентируется в этом дьявольском лабиринте. Но вот он остановился: «Внимание! Лодка № 1! Следуйте за мной!» С этими словами он встал на корточки и по крутому скользкому глинистому откосу съехал куда-то вниз в непроницаемую черноту.
Мы друг за другом последовали его примеру. Внизу оказалась небольшая ровная площадка. Выяснилось, что «лодки», обещанные нам, и есть эти спуски на четвереньках. Одна из таких «лодок» оканчивалась не площадкой, а глинистым болотом, в которое мы поочередно шлёпались, оказываясь по горло в вязкой глине. Что касается подземного озера, то здесь никакого обмана не было - озеро действительно мы увидели и, так как свечи были на исходе, стали возвращаться назад другим путем, впрочем, не менее трудным.
Когда впереди забрезжил слабый дневной свет, все несколько облегчённо вздохнули. Выйдя из пещеры, мы взглянули друг на друга и захохотали как бешеные: все с головы до ног были покрыты глиняной коркой. Во главе с «пещерным человеком» Петей мы отправились к морю отмываться. Надо было видеть эту процессию голых людей, похожих на чёрт знает что, с независимым видом шествовавших через весь Афон. Разряженные курортные дамы смотрели на нас вытаращенными глазами, некоторые шокировано отворачивались, дети бежали за нами, указывая на нас пальцами, припрыгивая и крича.
Не успели мы помыться и пообедать, как наступила ночь. Долго мы искали подходящего места для ночлега, спотыкаясь о корни деревьев и падая в канавы. Наконец, смертельно уставшие, мы пришли в парк перед гостиницей, свалились под какой-то пальмой и мгновенно уснули. Около часу ночи я проснулся от каких-то пронзительных заунывных звуков. Оказалось, в ресторане «Поплавок» играет грузинский национальный оркестр. Надоедливые визгливые звуки зурны окончательно согнали с меня сон, и я вышел пройтись. На всех скамейках сидели парочки и деловито целовались. По шоссе гуляли другие парочки и рассуждали на сексуальные темы (очевидно в порядке подготовки к целованию). В ресторанах виднелись прижавшиеся друг к другу фигуры, а из отдельных кабинетов доносились страстные всхлипывания.
«Мы чужие на этом празднике жизни, Киса», - с горечью подумал я, ощупав свой уже почти пустой бумажник, и отправился досыпать под свою пальму. За время моего отсутствия мои спутники были разбужены чмоканьем и сопеньем. Рядом с ними какой-то субъект пытался овладеть какой-то девицей. Оба, видимо, только что вышли из ресторана. Она манерно ахает: «Ну как вам не стыдно? Пустите меня! Ведь вы видите меня в первый раз! Ну, кому говорят, пустите меня! Вы нехоро-о-ший». Он, естественно, мычит, весь углубленный в сложное дело разыскивания и расстёгивания застёжек и завязок. Вдруг она вырывается, взвизгивает: «Ах! Здесь кто-то лежит» и убегает на дорожку. Он (крепко пьяный) нагибается над Толькой, о чём-то думает и наконец заплетающимся языком произносит: «Скажи честно, ты пьяный или отдыхаешь?» «Отдыхаю», - сонным голосом говорит Толька. В этот момент гуляка замечает спящего Ромку, выскакивает на дорожку и изумлённо восклицает: «Да их там двое!»
Она отвечает раздражённым голосом: «Вы пьяный, у вас в глазах двоится!» и уходит. После этого амурного приключения возвращаюсь я, и мы мирно спим до утра.
17 августа. Над Афоном и его окрестностями высится Иверская гора. На её вершине виднеется башенка. Это - развалины древней генуэзской или венецианской крепости, на которых был впоследствии воздвигнут монастырь, с течением времени также разрушившийся и развалившийся. Этот монастырь славился чудотворной иконой божьей матери (Иверской). Сегодняшний день мы решили посвятить восхождению на Иверскую гору. Гора вся поросла густыми колючими, вьющимися, почти непроходимыми кустами. Через них проложена до самой вершины каменистая довольно широкая дорога. Дорога извивается, поднимаясь вверх широкими зигзагами. Солнце печёт немилосердно. Наконец мы добираемся до западной (более низкой) окраины крепости. Толстые, более метра, стены крепости ушли в землю по самые зубцы и поросли кустарниками, плющом и всякой травой. Мы с Ромкой взбираемся на развалины башни. Башня почти висит над обрывом в несколько сот метров (Ромка говорит - 400, я - 500). Далеко внизу, как самолёта, виднеется Афон. Узнаём шоссе, рыночную площадь. Автомашины похожи на муравьёв, люди - на булавочные головки. Я бросаю вниз камень. Долго слышно, как он летит вниз, ударяясь о стволы и корни деревьев, растущих по откосу. Наконец звук пропадает. Вдруг Ромка испуганно отшатывается. «В чём дело?» - спрашиваю я. «Мелькнула на минуту мысль перепрыгнуть вон на то дерево, и от одной мысли мурашки по коже побежали», - отвечает он, улыбаясь. Если перепрыгнуть (разбежаться нельзя - мы стоим на стене башни метрах в десяти над землёй), то можно уцепиться за ветки, сползти по дереву вниз, и, цепляясь за кусты и корни деревьев докарабкаться до дороги. Если не допрыгнешь, или не успеешь ухватиться за ветки, или они обломятся - тогда конец: полетишь с полукилометровой высоты, переламывая кости о камни и стволы деревьев. Да с живой фантазией здесь стоять рискованно. Мы спускаемся вниз и направляемся к главной - восточной башне. Во рту пересохло. Толька мечтает вслух: «вот если бы на башне был лимонадный киоск!». Наконец, добираемся. Такие же развалины, но несколько поэффектней. Кроме башни здесь развалины древней, но, видимо, несколько раз обновлённой церкви. Крыша разрушена полностью. На камнях алтаря надпись: «Дрѣвнiя останки». Чёрт знает, что это значит. У подножия башни разбит небольшой огородик и садик. Рядом - сложенная из камней хижина. Около неё сидит сгорбленная старушка, беспрерывно мычащая себе под нос: «Пресвятая богородица, спаси нас!»
Рядом с ней стоит ведро изумительной холодной воды. Мы напиваемся и пытаемся вступить с бабкой в разговор. Услышав, что мы из Ленинграда, она недоверчиво качает головой и шамкает, косясь на мои усы: «Врёте всё. Армяне вы. Вижу я». Дальнейшие наши попытки установить контакт разбиваются о непреклонное молчание старухи и гнусавое пение: «Богородица, спаси нас!». Плюнув, мы ложимся спать под инжирное дерево.
Проснувшись, обнаруживаем целую группу туристов. Один из них, словоохотливый и всезнающий юноша в роговых очках сообщает нам разные сомнительные исторические сведения об Афоне и, между прочим, рассказывает, что живущая здесь старуха - монахиня, давшая обет никогда не спускаться вниз. Ну, чёрт с ней, нам, во всяком случае, пора спускаться. Решаем спускаться не по дороге, а напрямик. Сначала дело идёт ничего, но затем спуск становится всё круче и круче - мы с трудом цепляемся за стволы деревьев, за колючие кусты; камни летят у нас из-под ног, увлекая за собой другие. Переходим на четвереньки, спускаемся задом, крепко цепляясь за корни деревьев, лианы, кустики травы и прочую дрянь.
Наконец, упираемся в совершенно уже непроходимую живую колючую изгородь. За ней цветут подсолнухи. Идём вдоль изгороди с трудом пробираясь сквозь густые заросли крапивы и каких-то дьявольских колючек. Руки, ноги и лица наши изодраны. Наконец перед нами засинел просвет. Мы удваиваем усилия… Перед нами совершенно отвесный гладкий скалистый обрыв. Спускаться абсолютно невозможно. Возвращаемся назад и находим дорогу. Голодные как волки приходим в Афон. Идём в столовую. Ждём 5-10-15 минут. Никто не подходит. Потеряв терпение, идём в соседний ресторан «Гемо». Ждём 10-15-20 минут - никто не подходит. Потеряв терпение, переселяемся в «Поплавок». Дело становится ещё хуже. После 30-минутного бесплодного и бесперспективного ожидания возвращаемся в ресторан «Гемо». Опять ждём. Мрачно шутим, что соседнюю столовую следует назвать «Рой» и объединить с рестораном. Выясняется, что супы кончились. Идём в столовую. То же. Чертыхаясь, съедаем котлеты и решаем немедленно уехать из этого проклятого Афона. На станции выясняется, что поезд на Сухуми идёт через 2 часа. Я иду на почту и сажусь писать письмо тебе. Какой-то тип смотрит искоса на мой листок бумаги и сочувственно спрашивает: «Стихи сочиняете?» Я недовольно ворчу, вовсе не желая знакомить посторонних со своей туалетной поэзией, и перекладываю листок на другую сторону. Тип примирительно говорит: «Не беспокойтесь, я по-грузински не понимаю». Чёрт бы побрал мои усы и мой почерк!
Но пора идти к поезду. В ожидании его прихода толпа пассажиров возбуждённо бегает вдоль путей. Дело в том, что здесь никто никогда не знает, где остановится поезд. Иногда бывает даже, что он останавливается около станции. Но это редко. В большинстве случаев он останавливается метрах в 200-х не доезжая станции или, наоборот, проскакивает станцию на полном ходу и останавливается в 200 метрах впереди неё. Если участь, что стоянка продолжается 2-3 минуты, то волнение пассажиров становится вполне понятным.
Но вот мы в вагоне. Вагон набит битком. Жарко и душно. Все раздражены. Какой-то курортник ругает проклятую «Лимонию» с её беспорядками на транспорте. Его сосед, грузин, вспыхивает: «Если худо, зачэм ездишь?». В Сухуми прибываем глубокой ночью.
Это уже 18 августа. Хочется спать. Но где? В Сухуми очень красивый вокзал. Залы ожидания полупустые. Располагаемся на скамейках. Через полчаса приходит какая-то личность, дёргает за плечо. «Здесь на курорт, товарищи. Лежать не разрешается». Личность уходит, мы снова ложимся. Через полчаса личность возвращается и снова будит нас. Мы с Толькой плюем на красивый пол вокзала и идём в комнату ля транзитных пассажиров. Ромка остаётся в зале. В транзитной комнате мест нет.
Возвращаемся в зал и идём к дежурному сержанту. Это - маленький пузатенький грузин с тараканьими усами. Мы сразу узнаём его. Он ехал вместе с нами в поезде из Афона, а в ожидании его при сабле и погонах спал на привокзальной скамейке. Он принимает в нас живейшее участие и даже предлагает бесплатно погостить у себя на квартире. Мы в восторге. Но сержант внезапно о чём-то вспоминает (вероятно о злой жене) и говорит: «Но из этого ничего не выйдет. Я живу очень далеко и ночью вы не найдёте». Прославленное кавказское гостеприимство видимо уже стало музейной экзотической редкостью.
Делать нечего, возвращаемся в транзитную комнату и категорически заявляем: «Отсюда никуда не уйдём! Кладите на пол!». Видя, что от нас не отделаться, дежурная пытается предложить нам какой-то частный адрес (это посредничество видимо служит для неё побочным источником доходов), но мы упорно продолжаем настаивать на ночёвке в транзитной комнате. В конце концов нас укладывают вдвоём на чертовски узенькую койку, и мы мгновенно засыпаем…
Но вот и Москва! Наше трёхдневное путешествие подходит к концу, а вместе с ним и письмо - самое длинное в моей жизни.
Сочувствую тебе всей душой - неужели у тебя хватит терпения прочесть его! Засуну ли я его в конверт? Но кончаю. Поезд подходит к Москве - городу, который я так люблю, а ты, никогда не видев, ненавидишь.
Не обнимаю и не целую: надеюсь, что это скоро можно будет сделать наяву.
25.8.52 г.
22 августа 1952 г.
Продолжаю свои путевые очерки в купе мягкого вагона поезда Ереван-Москва. Мы едем домой, а очерки становятся таким образом мемуарами.
Перехожу к описанию очередного дня нашего сидения в Гудаутах.
Это - 13 августа. В этот день я видел захватывающую спортивную игру - гудаутский волейбол. Это обыкновенный волейбол с примесью солидной дозы картёжного азарта. Среди местных жителей много первоклассны волейболистов, владеющих мячом действительно мастерски. Играют они главным образом на спортплощадках санаториев, а отдыхающим, как париям волейбола, разрешают играть где-нибудь в сторонке. Игра идёт на вино. Каждый игрок одной команды заключает индивидуальное соглашение с каким-нибудь игроком другой команды на угощение выигравшего вином за счет проигравшего. Игра ведётся с бешеным азартом. Великолепные пушечные удары, изумительные блоки, неожиданные блестящие обманы. Мяч стремительно летает из конца в конец, по пяти-десяти минут не касаясь земли. Но вдруг один из игроков заподозрил судью в неправильном судействе. Спокойствие на площадке внезапно сменяется бешеным рёвом. Обе команды бросаются к судье, который быстро принимает защитную боксёрскую позу. Вот-вот произойдёт драка! Но страсти утихают также быстро, как и возникают. Игра продолжается. Ах, пылкий южный темперамент: он похож на фейерверк - много блеска, много яркости, но нет настоящего жара, нет и пользы. Игра окончена. Обе команды с шумом направляются в кабачок «Красный бакен». Впрочем, он вовсе не называется «Красным бакеном». Он вообще никак не называется. По крайней мере, вывески на нём нет. Но знающие люди (девушки) объяснили мне, что подлинное название кабачка - «Голубой Дунай» (он действительно выкрашен в небесно-голубой цвет), но в публике его называют «Красным бакеном» потому, что он расположен на берегу моря, а фонарь на море называется бакеном. Ну что ж, девушкам лучше знать. Буфетчик в «Красном бакене» - весьма колоритный местный тип. Это безукоризненный пижон в белом безукоризненно выглаженном костюме, элегантной соломенной шляпе с чёрным бантом (мода сезона), с тонкими, так называемыми «фрайерскими», усиками, напомаженными длинными а ля Тарзан волосами. Превосходный танцор. Курортные дамочки от него без ума. К своему пижонству он относится с глубокомысленной серьёзностью, а свою деятельность в буфете он рассматривает как досадную помеху в жизни, хотя именно эта деятельность доставляет ему средства для пижонства. О нём рассказывают следующую историю: В кабачок заходит дама. Наш пижон сидит на стуле, глубоко поглощенный полировкой своих ногтей. Происходит следующий диалог:
Дама: У вас вино № 6 есть?
Он: (молчание)
Дама (громче): Есть вино № 6?
Он: продолжает молчать.
Дама (возбуждённо): Я прошу налить мне стакан вина!
Он (скучающим голосом): А?
Дама: Я спрашиваю, есть ли у вас вино № 6.
Он (в том же тоне): Есть.
Дама: Налейте же мне стакан!
Он: Лень вставать.
Как видишь, на юге встречаются и флегматические темпераменты, и, насколько я могу судить, не так уж редко. Да ведь впрочем нахальство не есть исключительный признак сангвинического темперамента. Ноздрёв - нахал, но ведь Собакевич - не меньший.
Но довольно злословить. Перейдём лучше к описанию следующего дня
14 августа. Мы едем на горное озеро Рица - на ту самую Рицу, о которой нам говорили ещё в Ленинграде, о которой среди курортников ходит двустишие:
Кто на Рице не бывал -
Тот Кавказа не видал.
Выехали мы на экскурсионном открытом автобусе (цена билета 38 руб.). Спутники - скучные до омерзения дачники, растолстевшие от равнодушной жизни курортные бабы, четверо прыщеватых девиц - студенток Харьковского мединститута, угреватый юнец 19-ти лет из Ленинграда с мамой, состоящий в роли кавалера при прыщеватых медичках, и громко жаловавшийся на то, что спутницы не считают его мужчиной, две девицы с фотоаппаратом, вздернутыми в небо носиками и совершенно круглыми ротиками, невероятно похожие на поросят, и т.п. публика. Впрочем, одна девушка меня заинтересовала - лет 19-ти-20-ти с милыми миндалевидными глазами, превосходным матовым цветом кожи, симпатичной полненькой фигуркой, чуть длинноватым носом, но зато с маленькими характерными ушами без мочек. Очарование мгновенно рассеялось, когда я попробовал вступить с ней в разговор - девица оказалась глупа, как пробковый завод. Кроме того, она состояла под надзором не менее глупой мамы, кроме того через день мы собирались покидать Гудауты, и таким образом я потерял желание укрепить начавшееся знакомство.
Мы выехали за город. Сзади меня поднялась какая-то фигура и, глупо ухмыльнувшись, громогласно объявила: «Внимание! Меня зовут Ванею!» Оказалось - это экскурсовод, он же фотограф. Его объяснения стоили начала знакомства. Впрочем, я его не слушал. Я сидел рядом с шофером, довольно культурным симпатичным парнем, который и заменял нам экскурсовода. Машина поднималась в горы по шоссе, хорошо асфальтированному, но узкому и извилистому. Оно проложено ещё до революции трудом голодающих крестьян из центральных губерний России и получило название «голодного». Рядом проходит цепь ржавых железных столбов - это бездействующая ныне линия индоевропейского телеграфа, построенного англичанами. По обеим сторонам шоссе - абхазские колхозы: чайные плантации сменяются табачными, эвкалиптовые рощи - посадками тунга - новой технической культуры, и повсюду - кукурузные поля. Дорога сворачивает в долину Бзыби - главной реки Абхазии. Это обычная горная речка, быстро прыгающая по камням, обильно усеивающим её русло и берега.
Остановка. «Экскурсовод» Ваня обращает внимание экскурсантов на природное явление - из высокой известковой скалы непрерывно сочатся холодные струйки - это подземные воды выходят на поверхность. Это место носит название - «Девичьих слёз». «Это - неудачное название», - говорит шофер Саша: «Девичьи слёзы последствий не имеют, а от этой воды последствие есть: образовалось болотце, в котором квакают лягушки».
Едем дальше. По бокам дороги - маленькие деревеньки, сплошь состоящие из одноэтажных стандартных домиков на коротеньких ножках. Здесь живут сваны - высокогорное племя, переселённое сюда и возделывающее ценные культуры: тунг, грецкий орех, камфорный лавр - дерево, насквозь пропитанное камфарой: если взять лист такого дерева и растереть в руках, то сразу ударяет в нос резкий запах камфары. Через Бзыби перекинуты висячие мостики. Ветер раскачивает их во все стороны, между перекладинами мостков, расположенными в полуметре друг от друга, - пустота: внизу с камня на камень скачет бешеная Бзыби. Вокруг селений - масса пасек: кавказская липа - великолепный медонос. Пчёлы летают по всем направлениям. То и дело встречаются надписи на русском языке: «Продаётся мёд». Это для экскурсантов, желающих совместить приятное с полезным. Едем дальше. Дорога поднимается всё выше. Субтропические культуры окончательно исчезают и сменяются густыми лиственными лесами с громадными кавказскими липами, дубами, непроходимыми зарослями орешника и «железного» дерева - самшита с необычайно твёрдой и плотной древесиной, которая тонет в воде как камень. Новая остановка - «Голубое озеро». Вода в озере не голубая, а неописуемого бирюзового цвета. Этот цвет объясняется тем, что озеро необыкновенно чистое и глубокое (глубина его доходит до 70 метров) окружено скалами, и в нем ничего не отражается, кроме неба. Озеро проточное: оно питается тремя надземными и одним подземным (вернее подводным) источниками и стекает в Бзыби. Температура вода почти постоянная зимой и летом - 2-5 градусов. Фотографируемся и продолжаем путь. Леса становятся всё чаще и непроходимее, лиственные породы постепенно уступают место хвойным: гигантским елям и соснам, а также красному дереву - тису. Шоссе из долины Бзыби сворачивает в глубоко врезанное в горы ущелье, по которому стремительно несётся чёрная вода (ущелье никогда не видит солнечных лучей, поэтому вода кажется чёрной), покрытая белыми барашками. Это - Гега, приток Бзыби. Течение настолько стремительное, что вода перестаёт производить впечатление жидкой - кажется, густое чёрное варенье вылилось из гигантской кастрюли на камни и продолжает кипеть. Нас с обеих сторон окружают совершенно голые и отвесные скалы высотой метров 400. Наверху растут сосны. Снизу они кажутся величиной со спичечную головку. Более великолепной и устрашающей картины я не видел ещё никогда. Впечатление портят только спутники: старушки смиренно блюют по обе стороны машины, а харьковские девки воют истошными осиплыми голосами, весьма «гармонирующую» с окружающей обстановкой песню о том, что «хороши весной в саду цветочки».
Остановка. Около дороги громадный почти отвесный камень. Мною овладевает бес альпинизма, и я забираюсь на его вершину. Толька добирается до середины, а прыщеватый юнец после неудачной попытки последовать за нами удаляется в сторону с независимым видом. Неизбежное фотографирование. С высоты нескольких метром низвергается сильной струей водопад «Мужские слёзы». Согласно легенде этот водопад образовался следующим образом. Некогда турецкий султан увёл в рабство жён местных жителей. Осиротевшие мужья (будучи, вероятно, принципиальными противниками гомосексуализма) собрались толпой и стали горько плакать. В результате образовался этот водопад. Легенда явно «экскурсоводческого» происхождения. Не дослушав её, я стремительно разделся и под ахи спутников бросился под водопад (Викины «штучки» очевидно болезнь инфекционная). Ледяная вода мощной струей обожгла меня. Ваня тем временем фотографировал своих подопечных на этом эффектном фоне. Вот и подъезд к Рице. Машина идёт по краю пропасти. Далеко внизу змейкой вьётся дорога, по которой мы ехали час тому назад. Острых ощущений я, к сожалению, не испытываю: у меня очень слабо развито чувство боязни высоты. Но вот и Рица. Высота 1000 метров над уровнем моря. Вода - изумрудно-зелёная. Вокруг горы, поросшие густым лесом примерно до половины. Выше - альпийские луга, над ними голые скалы и сверкающие пятна ледников. Всё общество направляется фотографироваться, а мы, не испытывая желанию портить своими рожами красоту природы, отправились в ресторан. О, этот ресторан! После скудных и грязных гудаутских столовых он показался нам не рестораном, а какой-то академией кулинарно-гастрономических наук. Белоснежные скатерти! Метрдотель в чёрном костюме, похожий на английского короля! Бесшумно-предупредительные лакеи! На столах не только соль и горчица, но даже перец - вещь, невиданная ни в одном ресторане побережья! Вкусив от благ сих, мы отправились гулять. Бес альпинизма погнал меня в горы, и я взобрался по камням и густым колючим зарослям метров на 200. Толька за мной. Спустившись, мы повторили культпоход в ресторан (Зорькино выражение) и сытые и довольные отправились в обратный путь.
15 августа - последний день нашего пребывания в Гудаутах.
Накупались, назагорались до полного насыщения, особенно мои спутники, которые изо всех сил старались загореть как можно сильнее и равномернее. Шкура с них слезала по нескольку раз, они становились пегими и пятнистыми, но продолжали загорать с упорством фанатиков. Всё было хорошо, кроме проблемы флирта. Гудауты - самое неподходящее для этого место. Пляж (в смысле женском) представляет собой весьма малоинтересную картину. Я же, кроме того, ни на какие санаторные танцы не ходил, т.к. проводил все вечере с Борисом, что для меня было несравненно интереснее всех гудаутских девиц вместе взятых. Мальчики же мои занимались каким-то унылым флиртом без азарта и вдохновения. В Ромку влюбилась десятиклассница армянка из Тбилиси и стала его преследовать со всем пылом и назойливостью, не которые способны южане. Бедный мальчик, не привыкший к таким вещам, не знал куда от неё спрятаться. Толя после долгих поисков нашёл ленинградку (ленинградцев в Гудаутах очень мало) - студентку 1-го курса ин-та Герцена, пресную и некрасивую маменькину дочку. Но при ней - подруга - изумительная 17-летняя девочка, местная, ученица гудаутской школы. Ах, какая девочка! Фигура почти классическая, может быть чуть-чуть слишком массивна. Великолепная спортсменка - плавает как рыба, прекрасная метательница и т.д. Но что мне-то из всего этого? Не соблазнять же её в самом деле. А ухаживать за ней всерьёз? Ещё того не хватало Толя - этот теоретик спорта - знающий о спорте абсолютно всё и не умеющий абсолютно ничего - страшно заинтересовался ею, как спортсменкой, обещал ей похлопотать в Ленинграде, чтобы её посмотрели опытные тренеры, и совсем вскружил бедной девочке голову предсказаниями будущих мировых рекордов.
Сегодня всё это остаётся позади. Надо готовиться к отъезду. Я зашёл в местный магазин купить ремешок для часов. Продавец показал мне образец имеющихся в продаже и стал на все лады расхваливать его: «Ай-ай, ха-а-арошы рэмэшок! Луччы кожа! Сам нашу!». Я решил действительно купить ремешок и пошёл в кассу. Продавец воротил меня: «За-ачэм идёшь? За-ачем касса? Бэри рэмэшок - давай деньги, нэ нада касса!» Впоследствии я узнал, что всякие махинации подобного рода делаются здесь почти открыто.
Из магазина я пошёл на почту. И опять натолкнулся на интересное. У дверей почты русская старуха-нищенка оживлённо беседует с курортницей. Старуха - бодрая, живая с юмором. Оказалось, ей 96 лет. Она спокойно говорит: «Ну вот пора и умирать!» Смерти не боится, т.к. совершенно убеждена, что душа после смерти 40 суток бродит по свету, а затем переселяется в другое существо. Впервые вижу человека, честно верящего в бессмертие души до такой степени, чтобы не бояться смерти.
Вечером пошли в последний раз купаться - мы втроем и Лена с Люсей (вышеописанные две подруги). Вообще говоря, ночное купанье запрещено, и побережье освещается лучами мощных прожекторов. Но мы решили рискнуть. Пришли на пляж. Ночь - чернее арапского желудка, переваривающего чёрный кофе. Девочки купаться не пошли, мы разделись около них, отошли в сторонку, скинули трусы и бух в воду. Только собрались поплавать, вдруг видим, как с дальнего конца берега в нашу сторону стал поворачиваться прожектор. Мы в страхе притаились, высунув из воды только носы, и медленно поползли к берегу. Прожектор погас. Мы выскочили на берег и стали искать трусы. Ночь чёрная, трусы чёрные, пляж тоже чёрный и притом большой. Попробуй найди! Долго ползали мы нагишом по гальке, не отзываясь на призывы девочек, пока злополучные трусы не были найдены. Но, как говорят немцы, Ende gut - alles gut, - и мы вернулись домой весёлые и освежённые.
16 августа. Мы уезжаем в Новый Афон, по-грузински Ахали-Афони. Собрали вещи, попрощались с хозяйкой и собрались идти на станцию. «Не надо уходить, пока я не подмету комнату», сказала хозяйка: «закон такой, а то нехорошо будет». Пришлось покорно сесть и вдыхать накопившуюся за полмесяца пыль. Но вот мы завтракаем в станционном ресторане. Убого, грязно и дорого, как везде. В ожидании щей развлекаемся грамматическими ошибками в меню. Некоторые действительно забавны. Например: ликёр Шартрест (вместо Шартрез). Но вот приходит поезд, и мы едем. От Гудаут до Афона минут 20 езды. Вылезаем и обнаруживаем, что камеры хранения на станции нет. Зато есть носильщик, который за соответствующую мзду может взять нас с вещами к себе. То есть, носильщик есть вообще, есть в смысле абстрактного существования, но не в смысле его наличия на станции в данный момент. В данный момент он ушёл и неизвестно когда вернётся. В ожидании его читаем вывешенную для всеобщего обозрения стенгазету местных железнодорожников. Это занятие поддерживает в нас необходимое в дороге, но начавшее таять чувство юмора. Читаем заметку под названием «Заметка». Мне это кажется блестящей редакторской находкой. В самом деле - зачем ломать голову над названием?
В заметке «Заметка» написано:
«Стрелочное хозяйство первого поста пришло в негодность нет ручек на молотках и кирках несмотря на то что у нас на первом посту работают мужщины, они не хотят потратить минимум времени для того, чтобы сделать ручки инструментам которые без ручек это одно и то же что их нет совсем».
Но вот мы досконально ознакомились с печальным положением первого поста и разными другими захватывающими вещами, а носильщика всё нет. Мы с Ромкой отправились в город, а Толька остался сторожить вещи. Вдоль берега тянется забор. За забором - медицинский пляж. Здесь люди купаются и загорают не просто, а по-научному. Радио беспрерывно вещает о том, что нельзя заплывать далее 50-ти метров, какая температура воды и воздуха, и сколько калорий испустило солнце за истекшие 5 минут. Голые курортники сосредоточенно слушают эти указания и кряхтя переворачиваются с боку на бок, повинуясь радиоуказаниям. Некоторое оживление вызывает испуганный и в то же время категорический призыв диктора: «Женщина, пошедшая на мужской пляж, вернитесь!» По пляжу разносится оживлённое ржание.
Находим гостиницу. Мест, разумеется, нет. Дежурная соглашается взять на хранение наши вещи и даёт нам адрес, где мы можем найти ночёвку: «Скотный двор. Дом Шамиля». Приняв во внимание наши стремительно худеющие бумажники, мы решаем, что ночёвка в квартире, несмотря на интригующий адрес, является недозволенным снобизмом и пижонством, и что ночевать можно и должно в парке на травке. А покамест мы отправились на гору, где расположен знаменитый Новоафонский монастырь. Монастырь построен в 1888 году. Он был настолько богат, что приезжавшим сюда богомольцам в течение 10-ти дней предоставлялся бесплатный ночлег и питание (вот бы нам так!) При монастыре имелись прекрасные пруды, в которых плавали чёрные лебеди. Пруды есть и сейчас, лебедей уже нет. Сейчас в монастыре находится санаторий. По вечерам из-за суровых монастырских стен далеко разносятся польки и краковяки. Внутренность самого храма нам осмотреть не удалось - в притворе располагаются сберкасса и почтовое отделение, а большой молитвенный зал находится в запустении и открывается только для экскурсий. Решив вернуться сюда позже, мы пошли смотреть водопады и ущелье реки Псырцха. Но водопады оказались отведенными в водопроводные трубы, а русло реки - сухим. Тем не менее, (а, может быть, именно благодаря этому) оно оказалось очень живописным. Мрачное ущелье, поросшее густым лесом, русло реки, состоящее из дикого нагромождения громадных камней, весь угрюмый пейзаж производил впечатление какого-нибудь третичного периода: так и казалось: вот-вот из-за горы камней выйдет ихтиозавр.
Поднимаясь вверх по ущелью, мы обнаружили две пещеры. В одной из пещер, мрачной и сырой, раньше помещалась келья какого-то святого затворника, а в другой, потолок которой был закопчён, видимо, факелами, мы обнаружили чёрную дыру, ведущую, вероятно, к центру земли. Около пещеры лежали рваные штаны. Мы решили, что они принадлежат героическому исследователю земных недр, погибшему во имя науки в глубинах таинственной пещеры. Мы сняли шляпы в его память, но тут один из нас поднял голову и увидел голую, совершенно отвесную скалу метром в 12 высотой. На скале лежал, свернувшись калачиком, человек. На нём были одни лишь трусы. Лицо его было покрыто рыжей грязной щетиной. На ногах висели измочаленные верёвочные петли. Человек спал. Голова его свесилась над обрывом. Рот был полуоткрыт, и из него вытекала струйка слюны. Космы нестриженых, свалявшихся в клочья от грязи волос свисали в разные стороны. Мы задумались. «Вероятно, это первобытный человек», - неуверенным тоном произнёс один из моих спутников. «Чепуха! Они же вымерли», - сказал другой: «это не первобытный человек, а монах, так сказать, религиозный пережиток в сознании людей».
«Да ведь это же отец Фёдор!» - завопил я, потрясённый внезапной догадкой, и возбуждённо начал цитировать: «Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены…» Но мы так и не пришли к единому мнению и пошли осматривать окрестности. Вернувшись к пещере, мы увидели, что таинственный человек исчез со своего прежнего места и лежит у входа в пещеру. На нём оказались вышеописанные рваные штаны. Человек был почти слеп: правый глаз его не открывался вовсе, а левый, совершенно заплывший, имел лишь крошечную щёлку для зрения. На затылке человека, в том месте, где начинается спина, была большая опухоль. Мы остановились в изумлении. В этот момент подошла компания курортников человек в 6. Завязался разговор. Выяснилось, что загадочный человек является проводником по пещере, что в глубине пещеры имеется подземное озеро и лодки. Решили спуститься. Петя (так звали таинственного человека) дал каждому по свечке, путешественники разделись до трусов, взяли с собой 2 коробка спичек, которые спрятали под платок девушки, осмелившейся спускаться с нами, и, возглавляемые Петей, гуськом устремились в мрачную дыру. На нас пахнуло могильной сыростью. Со стен и с потолка текли холодные струйки. Ноги до самых икр увязали в липком глинистом месиве. Петя вёл нас узкими извилистыми проходами. В некоторых местах почти невозможно было протолкнуть своё туловище в узком известковом коридоре, кое-где приходилось ползти на брюхе: малейшее поднятие головы или её диалектической противоположности неизбежно вызывало весьма ощутительный удар об острые камни, свисавшие со свода. «Это - сталактиты», - пояснил Петя. Происхождение шишки на его спине стало для меня ясным. Узкие лазы, разветвлявшиеся во все стороны, сменялись просторными подземными залами со сталактитами и сталагмитами; залы соединялись между собой узкими извилистыми проходами. Для меня до сих пор непостижимо, каким образом полуслепой Петя легко и свободно ориентируется в этом дьявольском лабиринте. Но вот он остановился: «Внимание! Лодка № 1! Следуйте за мной!» С этими словами он встал на корточки и по крутому скользкому глинистому откосу съехал куда-то вниз в непроницаемую черноту.
Мы друг за другом последовали его примеру. Внизу оказалась небольшая ровная площадка. Выяснилось, что «лодки», обещанные нам, и есть эти спуски на четвереньках. Одна из таких «лодок» оканчивалась не площадкой, а глинистым болотом, в которое мы поочередно шлёпались, оказываясь по горло в вязкой глине. Что касается подземного озера, то здесь никакого обмана не было - озеро действительно мы увидели и, так как свечи были на исходе, стали возвращаться назад другим путем, впрочем, не менее трудным.
Когда впереди забрезжил слабый дневной свет, все несколько облегчённо вздохнули. Выйдя из пещеры, мы взглянули друг на друга и захохотали как бешеные: все с головы до ног были покрыты глиняной коркой. Во главе с «пещерным человеком» Петей мы отправились к морю отмываться. Надо было видеть эту процессию голых людей, похожих на чёрт знает что, с независимым видом шествовавших через весь Афон. Разряженные курортные дамы смотрели на нас вытаращенными глазами, некоторые шокировано отворачивались, дети бежали за нами, указывая на нас пальцами, припрыгивая и крича.
Не успели мы помыться и пообедать, как наступила ночь. Долго мы искали подходящего места для ночлега, спотыкаясь о корни деревьев и падая в канавы. Наконец, смертельно уставшие, мы пришли в парк перед гостиницей, свалились под какой-то пальмой и мгновенно уснули. Около часу ночи я проснулся от каких-то пронзительных заунывных звуков. Оказалось, в ресторане «Поплавок» играет грузинский национальный оркестр. Надоедливые визгливые звуки зурны окончательно согнали с меня сон, и я вышел пройтись. На всех скамейках сидели парочки и деловито целовались. По шоссе гуляли другие парочки и рассуждали на сексуальные темы (очевидно в порядке подготовки к целованию). В ресторанах виднелись прижавшиеся друг к другу фигуры, а из отдельных кабинетов доносились страстные всхлипывания.
«Мы чужие на этом празднике жизни, Киса», - с горечью подумал я, ощупав свой уже почти пустой бумажник, и отправился досыпать под свою пальму. За время моего отсутствия мои спутники были разбужены чмоканьем и сопеньем. Рядом с ними какой-то субъект пытался овладеть какой-то девицей. Оба, видимо, только что вышли из ресторана. Она манерно ахает: «Ну как вам не стыдно? Пустите меня! Ведь вы видите меня в первый раз! Ну, кому говорят, пустите меня! Вы нехоро-о-ший». Он, естественно, мычит, весь углубленный в сложное дело разыскивания и расстёгивания застёжек и завязок. Вдруг она вырывается, взвизгивает: «Ах! Здесь кто-то лежит» и убегает на дорожку. Он (крепко пьяный) нагибается над Толькой, о чём-то думает и наконец заплетающимся языком произносит: «Скажи честно, ты пьяный или отдыхаешь?» «Отдыхаю», - сонным голосом говорит Толька. В этот момент гуляка замечает спящего Ромку, выскакивает на дорожку и изумлённо восклицает: «Да их там двое!»
Она отвечает раздражённым голосом: «Вы пьяный, у вас в глазах двоится!» и уходит. После этого амурного приключения возвращаюсь я, и мы мирно спим до утра.
17 августа. Над Афоном и его окрестностями высится Иверская гора. На её вершине виднеется башенка. Это - развалины древней генуэзской или венецианской крепости, на которых был впоследствии воздвигнут монастырь, с течением времени также разрушившийся и развалившийся. Этот монастырь славился чудотворной иконой божьей матери (Иверской). Сегодняшний день мы решили посвятить восхождению на Иверскую гору. Гора вся поросла густыми колючими, вьющимися, почти непроходимыми кустами. Через них проложена до самой вершины каменистая довольно широкая дорога. Дорога извивается, поднимаясь вверх широкими зигзагами. Солнце печёт немилосердно. Наконец мы добираемся до западной (более низкой) окраины крепости. Толстые, более метра, стены крепости ушли в землю по самые зубцы и поросли кустарниками, плющом и всякой травой. Мы с Ромкой взбираемся на развалины башни. Башня почти висит над обрывом в несколько сот метров (Ромка говорит - 400, я - 500). Далеко внизу, как самолёта, виднеется Афон. Узнаём шоссе, рыночную площадь. Автомашины похожи на муравьёв, люди - на булавочные головки. Я бросаю вниз камень. Долго слышно, как он летит вниз, ударяясь о стволы и корни деревьев, растущих по откосу. Наконец звук пропадает. Вдруг Ромка испуганно отшатывается. «В чём дело?» - спрашиваю я. «Мелькнула на минуту мысль перепрыгнуть вон на то дерево, и от одной мысли мурашки по коже побежали», - отвечает он, улыбаясь. Если перепрыгнуть (разбежаться нельзя - мы стоим на стене башни метрах в десяти над землёй), то можно уцепиться за ветки, сползти по дереву вниз, и, цепляясь за кусты и корни деревьев докарабкаться до дороги. Если не допрыгнешь, или не успеешь ухватиться за ветки, или они обломятся - тогда конец: полетишь с полукилометровой высоты, переламывая кости о камни и стволы деревьев. Да с живой фантазией здесь стоять рискованно. Мы спускаемся вниз и направляемся к главной - восточной башне. Во рту пересохло. Толька мечтает вслух: «вот если бы на башне был лимонадный киоск!». Наконец, добираемся. Такие же развалины, но несколько поэффектней. Кроме башни здесь развалины древней, но, видимо, несколько раз обновлённой церкви. Крыша разрушена полностью. На камнях алтаря надпись: «Дрѣвнiя останки». Чёрт знает, что это значит. У подножия башни разбит небольшой огородик и садик. Рядом - сложенная из камней хижина. Около неё сидит сгорбленная старушка, беспрерывно мычащая себе под нос: «Пресвятая богородица, спаси нас!»
Рядом с ней стоит ведро изумительной холодной воды. Мы напиваемся и пытаемся вступить с бабкой в разговор. Услышав, что мы из Ленинграда, она недоверчиво качает головой и шамкает, косясь на мои усы: «Врёте всё. Армяне вы. Вижу я». Дальнейшие наши попытки установить контакт разбиваются о непреклонное молчание старухи и гнусавое пение: «Богородица, спаси нас!». Плюнув, мы ложимся спать под инжирное дерево.
Проснувшись, обнаруживаем целую группу туристов. Один из них, словоохотливый и всезнающий юноша в роговых очках сообщает нам разные сомнительные исторические сведения об Афоне и, между прочим, рассказывает, что живущая здесь старуха - монахиня, давшая обет никогда не спускаться вниз. Ну, чёрт с ней, нам, во всяком случае, пора спускаться. Решаем спускаться не по дороге, а напрямик. Сначала дело идёт ничего, но затем спуск становится всё круче и круче - мы с трудом цепляемся за стволы деревьев, за колючие кусты; камни летят у нас из-под ног, увлекая за собой другие. Переходим на четвереньки, спускаемся задом, крепко цепляясь за корни деревьев, лианы, кустики травы и прочую дрянь.
Наконец, упираемся в совершенно уже непроходимую живую колючую изгородь. За ней цветут подсолнухи. Идём вдоль изгороди с трудом пробираясь сквозь густые заросли крапивы и каких-то дьявольских колючек. Руки, ноги и лица наши изодраны. Наконец перед нами засинел просвет. Мы удваиваем усилия… Перед нами совершенно отвесный гладкий скалистый обрыв. Спускаться абсолютно невозможно. Возвращаемся назад и находим дорогу. Голодные как волки приходим в Афон. Идём в столовую. Ждём 5-10-15 минут. Никто не подходит. Потеряв терпение, идём в соседний ресторан «Гемо». Ждём 10-15-20 минут - никто не подходит. Потеряв терпение, переселяемся в «Поплавок». Дело становится ещё хуже. После 30-минутного бесплодного и бесперспективного ожидания возвращаемся в ресторан «Гемо». Опять ждём. Мрачно шутим, что соседнюю столовую следует назвать «Рой» и объединить с рестораном. Выясняется, что супы кончились. Идём в столовую. То же. Чертыхаясь, съедаем котлеты и решаем немедленно уехать из этого проклятого Афона. На станции выясняется, что поезд на Сухуми идёт через 2 часа. Я иду на почту и сажусь писать письмо тебе. Какой-то тип смотрит искоса на мой листок бумаги и сочувственно спрашивает: «Стихи сочиняете?» Я недовольно ворчу, вовсе не желая знакомить посторонних со своей туалетной поэзией, и перекладываю листок на другую сторону. Тип примирительно говорит: «Не беспокойтесь, я по-грузински не понимаю». Чёрт бы побрал мои усы и мой почерк!
Но пора идти к поезду. В ожидании его прихода толпа пассажиров возбуждённо бегает вдоль путей. Дело в том, что здесь никто никогда не знает, где остановится поезд. Иногда бывает даже, что он останавливается около станции. Но это редко. В большинстве случаев он останавливается метрах в 200-х не доезжая станции или, наоборот, проскакивает станцию на полном ходу и останавливается в 200 метрах впереди неё. Если участь, что стоянка продолжается 2-3 минуты, то волнение пассажиров становится вполне понятным.
Но вот мы в вагоне. Вагон набит битком. Жарко и душно. Все раздражены. Какой-то курортник ругает проклятую «Лимонию» с её беспорядками на транспорте. Его сосед, грузин, вспыхивает: «Если худо, зачэм ездишь?». В Сухуми прибываем глубокой ночью.
Это уже 18 августа. Хочется спать. Но где? В Сухуми очень красивый вокзал. Залы ожидания полупустые. Располагаемся на скамейках. Через полчаса приходит какая-то личность, дёргает за плечо. «Здесь на курорт, товарищи. Лежать не разрешается». Личность уходит, мы снова ложимся. Через полчаса личность возвращается и снова будит нас. Мы с Толькой плюем на красивый пол вокзала и идём в комнату ля транзитных пассажиров. Ромка остаётся в зале. В транзитной комнате мест нет.
Возвращаемся в зал и идём к дежурному сержанту. Это - маленький пузатенький грузин с тараканьими усами. Мы сразу узнаём его. Он ехал вместе с нами в поезде из Афона, а в ожидании его при сабле и погонах спал на привокзальной скамейке. Он принимает в нас живейшее участие и даже предлагает бесплатно погостить у себя на квартире. Мы в восторге. Но сержант внезапно о чём-то вспоминает (вероятно о злой жене) и говорит: «Но из этого ничего не выйдет. Я живу очень далеко и ночью вы не найдёте». Прославленное кавказское гостеприимство видимо уже стало музейной экзотической редкостью.
Делать нечего, возвращаемся в транзитную комнату и категорически заявляем: «Отсюда никуда не уйдём! Кладите на пол!». Видя, что от нас не отделаться, дежурная пытается предложить нам какой-то частный адрес (это посредничество видимо служит для неё побочным источником доходов), но мы упорно продолжаем настаивать на ночёвке в транзитной комнате. В конце концов нас укладывают вдвоём на чертовски узенькую койку, и мы мгновенно засыпаем…
Но вот и Москва! Наше трёхдневное путешествие подходит к концу, а вместе с ним и письмо - самое длинное в моей жизни.
Сочувствую тебе всей душой - неужели у тебя хватит терпения прочесть его! Засуну ли я его в конверт? Но кончаю. Поезд подходит к Москве - городу, который я так люблю, а ты, никогда не видев, ненавидишь.
Не обнимаю и не целую: надеюсь, что это скоро можно будет сделать наяву.
25.8.52 г.