Этот день в истории: дождь и выкрутасы эволюции
На улице розовый дождь, а также зацветают яблони и груши. Всё как-то мутно.
«Криптономикон» продолжает из меня выплёскиваться толчками: снами про расстрелы в концлагерях в тропиках; или вот на днях я спасал шифровальную машинку с габаритами смартфона, жёлтой лампочкой и надписью «Novus Ordo Seclorum» латиницей и иероглифами.
А когда меня расстреливали в тропиках, я был Росомахой. Отлежался под трупами и пошёл прятаться к Леншерру. С Леншерром у меня не было очень хороших отношений, но я рассуждал, что он обязательно войдёт в такое моё положение, поэтому я влез к нему в гостиничный номер и ждал его там. В итоге он был, конечно, не очень доволен, но я узнал, что с ним может быть даже хорошо. Когда он никого не порывается убить, ворчит, но заботится.
И о высоком:
...Ибо прекрасны творения Азатота, друг другом бессмысленно пожираемые; слушающие ногами, ходящие на жабрах, поющие крыльями, летающие плавниками; кричащие о помрачающей разум любви на весь бескрайний ночной лес; дерущиеся рогами, когтями и песнями; копящие в своих листьях и плодовых телах мучительную смерть и беззлобный смех, избавление от боли и искристое безумие; притворяющиеся одно другим и другое третьим; с невидящим глазом, что спрятан под костью, кожей и волосами; с глазами, что никуда не спрятаны, просто не видят; с неподвижными ушами, с шерстью, что не греет, зубами, что не отрастают, если выпадут; создания, едящие солнечный свет и жар вулканов, чужую кровь и частички чужой кожи; крохотные существа, носящие в желудке ещё более крохотных, от которых воспламеняется мозг и отнимаются руки, но которые тоже хотят жить; существа, боящиеся света и темноты, открытых пространств и закрытых, одиночества и себе подобных; славящие безумного Создателя своего каждым слепым пятном посреди сетчатки, каждым позвонком, смещённым от прямохождения длиною в жизнь, каждой оторванной после спаривания головой, каждым белым шлейфом выдернутых из брюшка внутренностей; поющие пронзительный ультразвуковой гимн тому, кто поселил их в воде, а дышать научил только воздухом; бесстрашно бросающиеся в пасть хищнику; спящие на лету; сросшиеся телами в кромешной темноте; гибнущие в суровую зиму от голода; сжимающие в своих нелепых хваталках гитары без струн и гармошки без мехов, дующие изо всех невеликих сил в дырявые волынки, бьющиеся головами в воображаемые барабаны.
Их танец о том, что в таком мире жить хочется вечно. Их танец о вкусной и сытной еде, которая никуда не денется, потому что убегает слишком медленно, а сопротивляется слишком неуклюже. Их танец о своём клочке пустыни, таком хорошем, что его не хочется никому отдавать, а хочется прошить вдоль и поперёк корнями и пропитать ядом, чтобы никто не пришёл и не отобрал. Их танец о желании наполнить весь огромный солнечный мир собой, миллиардами самовоспроизводящихся копий себя, чтобы они вечно славили слепого Создателя, булькающего бездумно и довольно у истока времён, танцевали без ног, пели без голосовых связок и рисовали без цветного зрения.
© Заболекарь
«Криптономикон» продолжает из меня выплёскиваться толчками: снами про расстрелы в концлагерях в тропиках; или вот на днях я спасал шифровальную машинку с габаритами смартфона, жёлтой лампочкой и надписью «Novus Ordo Seclorum» латиницей и иероглифами.
А когда меня расстреливали в тропиках, я был Росомахой. Отлежался под трупами и пошёл прятаться к Леншерру. С Леншерром у меня не было очень хороших отношений, но я рассуждал, что он обязательно войдёт в такое моё положение, поэтому я влез к нему в гостиничный номер и ждал его там. В итоге он был, конечно, не очень доволен, но я узнал, что с ним может быть даже хорошо. Когда он никого не порывается убить, ворчит, но заботится.
И о высоком:
...Ибо прекрасны творения Азатота, друг другом бессмысленно пожираемые; слушающие ногами, ходящие на жабрах, поющие крыльями, летающие плавниками; кричащие о помрачающей разум любви на весь бескрайний ночной лес; дерущиеся рогами, когтями и песнями; копящие в своих листьях и плодовых телах мучительную смерть и беззлобный смех, избавление от боли и искристое безумие; притворяющиеся одно другим и другое третьим; с невидящим глазом, что спрятан под костью, кожей и волосами; с глазами, что никуда не спрятаны, просто не видят; с неподвижными ушами, с шерстью, что не греет, зубами, что не отрастают, если выпадут; создания, едящие солнечный свет и жар вулканов, чужую кровь и частички чужой кожи; крохотные существа, носящие в желудке ещё более крохотных, от которых воспламеняется мозг и отнимаются руки, но которые тоже хотят жить; существа, боящиеся света и темноты, открытых пространств и закрытых, одиночества и себе подобных; славящие безумного Создателя своего каждым слепым пятном посреди сетчатки, каждым позвонком, смещённым от прямохождения длиною в жизнь, каждой оторванной после спаривания головой, каждым белым шлейфом выдернутых из брюшка внутренностей; поющие пронзительный ультразвуковой гимн тому, кто поселил их в воде, а дышать научил только воздухом; бесстрашно бросающиеся в пасть хищнику; спящие на лету; сросшиеся телами в кромешной темноте; гибнущие в суровую зиму от голода; сжимающие в своих нелепых хваталках гитары без струн и гармошки без мехов, дующие изо всех невеликих сил в дырявые волынки, бьющиеся головами в воображаемые барабаны.
Их танец о том, что в таком мире жить хочется вечно. Их танец о вкусной и сытной еде, которая никуда не денется, потому что убегает слишком медленно, а сопротивляется слишком неуклюже. Их танец о своём клочке пустыни, таком хорошем, что его не хочется никому отдавать, а хочется прошить вдоль и поперёк корнями и пропитать ядом, чтобы никто не пришёл и не отобрал. Их танец о желании наполнить весь огромный солнечный мир собой, миллиардами самовоспроизводящихся копий себя, чтобы они вечно славили слепого Создателя, булькающего бездумно и довольно у истока времён, танцевали без ног, пели без голосовых связок и рисовали без цветного зрения.
© Заболекарь