текст
ещё литературного. моего на сей раз.
Мимикрия - рассказ.
1.
Никогда не знаешь, при каких обстоятельствах всплывут воспоминания. Например, мне, когда закуриваю, приходит на ум постоянная присказка сестры. Она всё время, если я хотела бежать на красный, повторяла:
-Я, - говорит, - боюсь перебегать: машина собьёт, а в больнице маме сигареты покажут, она же не знает, что я курю, расстроится.
И как две дуры, мы стояли перед всеми пустыми дорогами или даже глядя на пробки, и не проходили, пока не загорится зелёный. А сестра курила много и сигареты забывала редко. Так я ещё со школы сделалась очень законопослушной. И всегда, закуривая, вспоминала про сестру. А позже, когда мы разругались, сигарета начала почему-то напоминать о Мишке.
К тому времени сестра меня давно прокляла (самыми распоследними словами) и крест на мне поставила, а мамочка умерла (жаль, так и не узнала про с***-сестричку, что та курит, а то мне до последнего дня мозги выедала: «бросай, бросай, бросай…»). К Мишкиному появлению я была цветочком на прутике. Или, если на прутиках цветочков не бывает, то вот вам без метафор: на тоненьком-тоненьком стебельке! Ещё и почти пересохшем. Головку-бутончик у меня разве что чуть-чуть не срывало, и к земле уж точно ничего не привязывало. Сами посудите, какая тут земля, если: мальчика нет (Рыжий, который в армию после школы ушёл, не считается, из него там последние мозги выбили), родителей нет, сестры считай_что_нет.
…Жили мы тогда вдвоём с соседкой в институтской общаге. Мишка зашёл как-то в мою конуру и сел рядом. Тут словно кто-то свет включил, но я не так поняла это божественное явление. И поэтому говорю: «Свет погаси, не видишь, люди спят?». А он так и подпрыгнул, бедный: не знал, что кто-то рядом есть.
-Ой-ой, девушка, извините, я вас не…
Я скорей делать вид, что сплю. Мало ли, кого эта б****** пригласила? Вечно, думаю, наприглашает то чурок каких-то, то бегемотов-извращенцев, под которыми кровать всю ночь скрипит, то нариков, то китайцев из пятого корпуса… Впрочем, это я зря себя пугала. С первого взгляда было видно, что Мишаня добрый и не опасный. А в себя он пришёл быстро и говорит:
-Меня Михаил зовут, я к Лизе.
-Лизок вон на той кровати живёт, через перегородку мы с ней, - говорю, уткнувшись в подушку.
Он обернулся. «А, говорит, точно, помню эту кровать и перегородку. Ой, перепутал, сорри», - и смеётся, как дурачок. Тут я поняла, что он у нас не впервой, но раньше я его не видела, иначе бы запомнила. Интересно стало - вдруг это тот Лизкин новый еврей с особняком и 25-сантиметровым хоботом? Она его от нас всерьёз прятала, потерять боялась - ещё бы! Такую е*** я б и сама берегла! А уж особняк-то…
-Вы, - спрашиваю тоненьким, сна уже ни в одном глазу, - Михаил, как по фамилии-то будете?
-Ким, - отвечает, - Михаил Ким.
Я на него смотрю, глазками моргаю. И он в ответ моргает, флиртовать начал, симпатяжка. Я думаю, что ж ты разморгался-то, придурок, отчество своё скажи, чтоб понятно стало, а то «Ким» - я только игру такую в детстве помню, а еврейская она или нет… И тут вдруг он странную вещь сказал, про которую я сама и не подумала:
-Кстати, свет-то я не включал.
-Ой, и правда. Это мне приснилось, наверно, когда вы на меня чуть не сели.
-Извините, пожалуйста. Я тут сколько раз бывал, никогда соседок её не видел. Скажите, а тут всегда зимой так холодно?
-Это ж общежитие, - смеюсь, - Зато у нас тут все развлечения, на любой вкус, - и тут меня осенило: - а ещё, - добавляю, - крысы двадцати-пяти сантиметровые и кобры израильские встречаются. Так что поосторожнее.
Он глазками хлопает опять. Улыбается. Чёрт, а ведь классная улыбка и зубы ровные. Только страшновато: луна прям в лицо ему светит, поэтому зрачки и кожа белые-белые кажутся. Но с другой стороны, романтично, возбуждающе даже немного - как будто вампир из кино…
-Израильские кобры, - смеётся, - это вы, наверно, преувеличили. А крысы у вас точно должны быть: на кухне ни одной мытой кастрюли не видел.
Я хихикаю, как будто мне смешно, а сама досадую: не еврей… и хобота, судя по всему, не предвидится. И чего, пока моя соседка-б****** с очередным очкариком за курсач кувыркается, мне значит её ухажёра развлекать? Он стоит над моей кроватью, не двигается. Улыбается… чертовски мило улыбается. Я только тогда его первый раз и разглядела: высокий, под сто восемьдесят, тощий довольно-таки, но я таких люблю, руки ухоженные, но сильные - подумала, что наверное студент; лицо вытянутое, очень худое, щёки чуть ли не ввалившиеся, но глаза спокойные, улыбающиеся - наверное, не голодает, просто конституция такая.
Эх, подумала я, Мишаня, как же так вышло: пришёл ты к Лизке, а ведь свет почему-то у меня загорелся. Хотя обычно на её гостей тошно смотреть. Может, это и есть любовь с первого взгляда? Понятно, что ни особняка у тебя, ни другого богатства, ну так что ж… Я накануне весь вечер заснуть не могла, ревела: из-за мамочки, из-за того, что вдруг отчислят, из-за того, что жизнь дерьмо, и я дерьмо, ну и просто так пореветь тоже никогда нелишне (у меня бывает, слёзы текут в самые внезапные моменты: например, сессию сдала - вдруг расплакалась, хотя на душе счастье, да и после секса - только непременно хорошего - случается, но тогда приходится в ванную убегать, а то мужики ж не понимают)… А тут пришёл нееврей Миша Ким, и мы посередь ночи смотрим друг на друга, и у каждого на уме своё, а мы моргаем-моргаем-моргаем…
Тут меня опять осенило, даже скорей током прошибло. Такая вдруг умная и простая мысль пришла! Недаром говорят, что гений в простоте.
-Чего вы, Миша, встали истуканом. Сядьте-ка ко мне на краешек хоть.
Он сел. Я встала. Хорошо, в одежде заснула, а то бы так и пришлось лежать при нём, пока б не свалил. Пошла закрыла дверь на щеколду, глянула на часы, два ночи. Припёрся в два ночи, а её нет. И как будто всё нормально, да? Знает что ли, что она шлюха?.. Но я-то ни-ни, я всю прошлую жизнь только с Рыжим, да и то половина разов не считается.
Пока быстренько в ванную сбегала, всё для себя решила. Дай, думаю, хоть раз в Лизкиной шкуре побываю. Вернулась. Села рядом. Молчим.
-Мда, - говорю, - странная ситуация. И долго вы её будете ждать?
-Ну, она сказала, что в три будет, но на улице холодно, я сюда поднялся. По коридору ходил, а там тоже холодно, ну я и…
И видит же гад, как я на него уставилась. И бормочет, прерываясь на такие вот паузы, бормочет-бормочет, и не целует. Я поёрзала - вроде как от холода, а сама бочком поближе оказалась. Какой там холод? От всей этой ситуации жара такая. А ему, похоже, и впрямь холодно - смотрю, ручки задрожали, тут вдруг думаю, а что если он импотент? Лизка смеялась и рассказывала, что на первом курсе был у неё какой-то импотентик: в жизни весь такой из себя яркий, танцует, поёт, в КВН играет, а как до дела дошло - ну, понятно всё. Нет, успокаиваю себя, Мишаня не такой, у нас с Мишаней сейчас любовь с первого взгляда сбудется…
-Значит, ты здесь до трёх часов бедный застрял? - голосок у меня вдруг стал такой сладкий, аж самой слегка противно, и влажноватый такой. На секундочку показалось, что всё вокруг увлажнилось и поплыло. Опять заёрзала, на этот раз инстинктивно скорей. И вдруг его ко мне потянуло. Смотрю, руку за спину завёл. Ой, мамочки, сейчас, думаю, обнимет. Но опять пауза, упёрся в одеяло, Ланселот. Опять смотрит, улыбается чему-то. Чего ж ты улыбаешься, ору я про себя, Мишанечка, давай уже обними по-нормальному да и… Но куда там, вместо того, чтобы что-нибудь сказать, по-прежнему улыбаюсь в ответ.
Тут начинаю думать: а оно мне надо? Какой-то левый парень, я про него ничего не знаю, и больше того, знать не хочу, приходит к Лизке, понятное дело, зачем и по какому поводу, посередь ночи меня будит, «свет» включает. Что за бред, думаю?.. В воздухе стало как-то посуше, словно туча дальше за горизонт прошла. Я потянулась, словно зевая, и аккуратненько отодвинулась. Он тут же руку убрал. Мы, конечно, всё это время о чём-то разговаривали: примерно о том же, о чём я думала. Наверняка, спросила, и сколько лет ему, и где учится, и как с Лизой познакомился. Только, увы, этой части разговора совершенно не запомнила.
Под конец я встала, закурила, открыла форточку, чтоб проветрить. На дворе был январь, задуло. Смотрела я теперь на Мишаню сверху вниз и думала: вот как оно так легко у Лизки выходит? Чпок, и дала непойми кому? Нет, этот, конечно, милый, но разве так можно? И, кстати, разве не страшно? А с другой стороны, чего страшного? Он тебя обнимает, целует: приятно, влажно, горячо…Он сильный, и ты вдруг тоже сильной делаешься, на секундочку, а потом мягкой-мягкой, и слабой - наполовинку. А на вторую половину - сильной, как он. И начинается шторм. Хотя иногда вокруг не океан, а какая-то бугристая степь и скачка по ухабам. Или по пустыни езда… С Рыжим такое бывало, когда я не хотела, а он напивался - это самый ужас: когда мягкой не становишься, когда в тебе каждая молекула как песчинка - твёрдая, острая, колет кожу, колет изнутри, разрывает, царапает, оскорбляет. И все звуки в десять раз громче, и скрип, и смех, и стоны, и слова… И поцелуи тоже сухие, как будто горячий песок в тебя сыплют. И там у меня внизу делалось так больно, так мерзко. Я его ненавидела-ненавидела-ненавидела… И «ненависть» тогда - не какое-то там преувеличение. Ведь как он делал - это оскорбление, как плевок, как когда тебя кидают в мусор и бьют ногами, бьют и калечат, и смеются над тобой!… Впрочем, такое было только несколько раз, а всё-таки чаще Рыжий был сильным, а я вся размягчалась и уносилась не знаю куда. И плыла, сражалась со штормом, и не чувствовала ни песка, ни постели, ни водки в крови, ни даже тяжести. Точнее была тяжесть, но совсем другая, которую хотелось, чтобы только увеличивали-увеличивали и никогда с ней не расставаться, а потом ждёшь, уже видишь, что оно тебя почти смело, раздавило, но ещё ждёшь… А он всё качается, а потом взрывается, прямо внутри тебя, и ты ждёшь, пока до тебя его взрывная волна дойдёт. Потом, на несколько секунд, обо всём забываешь и теряешь осязание… - да, вот, как оно бывало. И потом я распускалась, как цветок. Стебель мой тогда крепче прирастал к земле. Ненадолго, на пару минут, но я больше не чувствовала своё тело прутиком. Оно было полным, налитым. И если бы так могло быть каждый раз, и если бы Лизка могла точно сказать, что у неё именно это со всеми…
Но она же о другом: она-то всё время думает о том, как их к себе привязать. Она смеётся и рассказывает, что ей один подарил, что второй из Москвы привёз, что третий обещал сделать, если она с ним и его какой-то подружкой согласится втроём… Она рассказывает, и в этом для неё упоение и радость. Они ей принадлежат, её влаге и мягкости. Хотя она только подделывается, и ни того, ни другого давно не чувствует. И кругом неё песок, я же слышу это через перегородку по вздохам. Они все поддельные. Она плакать, она кричать хочет! И если я буду поступать как она, интересно, к третьему курсу у меня тоже так станет? Удовольствие только от того, чтобы ребята сходили с ума и мычали на тебе, а тебе плохо, но ты терпишь, и тебе как будто нравится, хотя как оно может нравиться?..
-Я пойду, - вдруг объявил Мишаня, когда я докурила и закрыла форточку.
-Как? - я аж опешила. - А Лизу дождаться?
-Да ну её, - он улыбнулся и как-то так на меня посмотрел, вставая, словно подмигнул, и я сразу поняла, о чём он, но виду не показала, а удивлённо на него уставилась.
-Передать, может, ей чего-нибудь?
-Ничего не передавай. Можешь ей не говорить, что я вообще приходил?
-Могу, разумеется, - его слова такими вдруг благородными показались, что у меня аж ноги ватными стали, чуть на кровать не села. Ох, хорош же он. И чего я дура заднюю включила? Ведь не пацан, а настоящий мужчина. И сейчас бы уже лежать-обниматься, а не ручки друг другу жать…
И как ни удивительно, он действительно на прощание пожал руку! Мне и смешно было с одной стороны, и наброситься на него захотелось - с другой. И стояла я, глядя на дверь, ещё минуты две. Хотелось прямо с этой дверью сейчас переспать, с этой самой ручкой, которую он, такой весь благородный и волшебный трогал и гладил… И кстати говоря, пока он мялся, не уходил и гладил ручку, то пригласил меня на свидание, аааа! - вспомнила я и чуть не запрыгала. Потом догола разделась, юркнула в кровать, полежала немного, потом всё-таки оделась, потому что в общаге действительно холодно, покурила и опять юркнула. Себя немного подразнила, погладила, но «взрываться» не хотелось. Хотелось мягкой и влажной заснуть, и чтобы ночью приснился Миша, только, пожалуй, с комплекцией Рыжего (тот всё-таки поупитаннее, потяжелее поэтому) и взял меня романтично, как в книжонке про Анжелику, которую я тайком подсмотрела у Лизки и читала как-то всю ночь, и плакала тогда, плакала-плакала…
2.
А когда я оказываюсь в больнице, на ум приходит ещё одно воспоминание. Довольно необычное, но дело в том, что я знаю и могу вспомнить вкус смерти. Можно описать так, что он состоит из смеси запахов хлороформа, окиси азота, медицинского спирта, рвоты и, разумеется, крови. Однако это всё очень условно. Крошки мозаики вонзаются в память одна за другой: как из неё течёт кровь, много крови, как её выворачивает наизнанку (снова-снова-снова), и как льются слёзы, а она не может их остановить (я всегда гадала, почему человек плачет, именно когда ему горько: как они, солёные капли, узнают, что надо литься именно сейчас?…). Я вспоминаю смерть каждый раз, когда начинает казаться, будто я слишком счастлива или даже слишком жива. А как вообще я могу быть до сих пор жива?
У нас с Мишаней появился сначала один сын, которого он не хотел, потом наметился второй. Главный мой любимый мужчина - Михаил Михайлович - был ещё маленький, ничего не понимал. Оставила его у тёти, а сама со вторым Мишенькой в утробе поехала в Москву, в специальную клинику, где всё должно были сделать безболезненно. Был тогда май. Москва была вся сочно-зелёная, солнечная, сухая и спокойная. По России была засуха, когда я туда ехала, и в самой столице тоже стояла сушь да жара, а я два дня бродила по городу и мёрзла, потому что в глубине души уже знала о приближающейся смерти. Ветер дул изнутри, и я была пуста («заранее» пуста).
Потом исчез холод, исчезла зелень, даже мой Мишаня (муж, второй по важности мужчина) куда-то запропал, а я толкнула дверь и перешла реку Стикс, прошла ворота Валгаллы, выпала из колеса Сансары, опустилась на семь кругов ада, поднялась через семь облаков рая - всё разом пронеслось - и вышла в пустоту, в полном одиночестве.
Спустя некоторое время опять курила, а сидела в этот момент на Тверском бульваре, через дорогу от МХАТа, вокруг бродили мужчины, и все меня ненавидели. Зря. Я бы с любым из них переспала, прямо там, на бульваре, если бы можно было заместить пустоту. Но ни они, ни даже Мишаня её бы не почувствовали и не спасли бы меня. Я курила, опять думала о сестре, о том, каково там с ней Мише младшему, а потом снова возвращалась к мыслям о смерти. Я с ней познакомилась за три дня до того.
Рассказать, какой она была?
Для начала я увидела себя со стороны. Внизу лежала женщина, неузнаваемая, абсолютно чужая. На ней не было видимых ран, но она истекала кровью. (Может быть, невидимой кровью?) Я чувствовала запах, но не находила источник. Женщину колотило от холода, и из неё по капле высасывали тепло. Шесть пар чьих-то чёрных рук насиловали её тело. Они били, рвали на части, резали ножами, протыкали острыми иглами и спицами, потом по очереди чёрные существа забирались на неё, раздвигали ноги и принимались насиловать уже по-настоящему. При этом вместо жизни они вспрыскивали в неё смертельный яд. Одной дозы было бы достаточно, чтобы свалить лошадь, но дело тут в другом. Я летала вокруг, пытаясь вырваться из палаты, но не могла, поэтому кричала, плакала, проклинала, а неуступчивая жизнь оказалась в двадцать раз сильнее их яда, и шестерым пришлось идти по второму, и третьему, и четвёртому кругу, вспрыскивая яд, пока, наконец, с воплем из женщины не истекла последняя красная капля.
«Мишенька, Мишаня», - стонала женщина, разглаживая внутри живота комок ледяной бездны. Ты чего такой тихоня? Ну-ка, посмотри на маму, ну?.. Женщина разговаривала с призраком, или с пропастью, или с одной из тысячи скал, которые вдруг выросли вокруг - прямо из океана крови. Я всё ещё была зрителем и порхала, а тем временем над Москвой собралась первая за две недели туча, и изумрудные кроны на Тверском бульваре зашумели серым и чёрным цветами, а небо пронзила тёмно-оранжевая опухоль, потом стала расползаться на востоке, а потом смещаться, обнимая все четыре горизонта. А по центру, прямо над её головой, всё сделалось чёрным и мокрым. Воронка начала затягивать, вверх-вверх-вверх. И хотя на землю хлынули потоки воды, сопровождаемые раскатами грома, женщине было сухо и нестерпимо больно.
-Натуль, а Натуль, ты чего? - Миша на меня глядел ошарашено, как будто увидел приведение. Промокший насквозь, он стоял в лоснящемся чёрном пиджаке, по которому ещё стекали ручьи дождевой воды. Бронзовое солнце, только показавшееся из-за туч, делало вид, что греет ему плечи. В руках он держал большой развалившийся букет.
Я подняла глаза и улыбнулась. Но сил говорить не было. До меня только стало доходить, кем была та женщина.
-Я прекрасно, - после паузы отвечаю. Он-то, конечно, не спрашивал, как я, ведь видно, что никак, но надо же сказать хоть что-то.
-Ты с собой что сделала? - спрашивает. А зачем отвечать? Всё ж без слов видно.
-Ты мне, Мишаня, решил сюрприз сделать, да?
-Да, - растерялся, цветы рядом на скамью бросил, сам обнимает, прижимает, целует. Только зря. Он, поди, промок насквозь, а я целиком теперь (дождь-не дождь), как из песка…
-Молодец, Мишаня, - мурлыкаю, - приехал в Москву, цветы купил, нашёл… как же ты нашёл меня?.. А, правда, сама сказала? Вот это да. Ну, надо же, я и не помню… мда, совсем старая стала. Это же надо, Мишаня, в двадцать три года два раза мамой побывать, а? Как ты думаешь, Мишенька соскучился по мне? А второй Мишенька?.. Как какой «второй»? - тот, которого ты не хотел… Ну, ты же сам сказал, что бросишь нас, если второй родится… Ой, да не кричи, не тряси ты меня так, у меня голова разболится. Чего ты там говоришь, я ничего не понимаю, ничегошеньки… Знаешь, я вообще тебя не слышу. Я улетаю куда-то вверх. И наверху бездна, вот так. И там очень жарко, и ни капельки воды нет, ни капельки… Ой, Миша, мне же больно, не тащи меня никуда, пожалуйста, не надо, оставь здесь… Ты со мной посидишь?.. Но почему?! Ты же обещал не бросать, если я это сделаю, обещал, обещал, обещал… Я ради тебя его убила, Мишеньку моего. Может быть, никогда опять мне не будет ни светло, ни тепло, но ведь помнишь, ты когда первый раз пришёл, надо мной как будто свет кто-то включил - вот ради этого я и убила: чтобы навсегда быть с тобой одним цветом … А теперь свет выключили, и сейчас я падаю… а вот уже и ночь, наша ночь, первая, январская, кончается и теперь ты давно сбежал: из душной Москвы, из пьяной России, из моего сердца вон, из моей утробы - Богу на руки… Тебя он обнимет, Мишенька, молись у него там за меня, молись за мамочку, молись, проси прощения, ладно? Мамочка не хотела, мамочка боялась, она глупенькая. Она просто не хотела быть опять одна. Думала, только бы не оставаться одной: детки же вырастают, убегают от мамочки, зато Мишаня с ней будет… Но как же здесь сильно пахнет смертью, на этом бульваре, чувствуешь? Как же сильно всюду в городе пахнет смертью! И сигаретами, и сестрой, и ненавистью пахнет - но ведь боли и любви я уже никогда не почувствую, правда?
20.03.2011 - 21.03.2011г.
Мимикрия - рассказ.
1.
Никогда не знаешь, при каких обстоятельствах всплывут воспоминания. Например, мне, когда закуриваю, приходит на ум постоянная присказка сестры. Она всё время, если я хотела бежать на красный, повторяла:
-Я, - говорит, - боюсь перебегать: машина собьёт, а в больнице маме сигареты покажут, она же не знает, что я курю, расстроится.
И как две дуры, мы стояли перед всеми пустыми дорогами или даже глядя на пробки, и не проходили, пока не загорится зелёный. А сестра курила много и сигареты забывала редко. Так я ещё со школы сделалась очень законопослушной. И всегда, закуривая, вспоминала про сестру. А позже, когда мы разругались, сигарета начала почему-то напоминать о Мишке.
К тому времени сестра меня давно прокляла (самыми распоследними словами) и крест на мне поставила, а мамочка умерла (жаль, так и не узнала про с***-сестричку, что та курит, а то мне до последнего дня мозги выедала: «бросай, бросай, бросай…»). К Мишкиному появлению я была цветочком на прутике. Или, если на прутиках цветочков не бывает, то вот вам без метафор: на тоненьком-тоненьком стебельке! Ещё и почти пересохшем. Головку-бутончик у меня разве что чуть-чуть не срывало, и к земле уж точно ничего не привязывало. Сами посудите, какая тут земля, если: мальчика нет (Рыжий, который в армию после школы ушёл, не считается, из него там последние мозги выбили), родителей нет, сестры считай_что_нет.
…Жили мы тогда вдвоём с соседкой в институтской общаге. Мишка зашёл как-то в мою конуру и сел рядом. Тут словно кто-то свет включил, но я не так поняла это божественное явление. И поэтому говорю: «Свет погаси, не видишь, люди спят?». А он так и подпрыгнул, бедный: не знал, что кто-то рядом есть.
-Ой-ой, девушка, извините, я вас не…
Я скорей делать вид, что сплю. Мало ли, кого эта б****** пригласила? Вечно, думаю, наприглашает то чурок каких-то, то бегемотов-извращенцев, под которыми кровать всю ночь скрипит, то нариков, то китайцев из пятого корпуса… Впрочем, это я зря себя пугала. С первого взгляда было видно, что Мишаня добрый и не опасный. А в себя он пришёл быстро и говорит:
-Меня Михаил зовут, я к Лизе.
-Лизок вон на той кровати живёт, через перегородку мы с ней, - говорю, уткнувшись в подушку.
Он обернулся. «А, говорит, точно, помню эту кровать и перегородку. Ой, перепутал, сорри», - и смеётся, как дурачок. Тут я поняла, что он у нас не впервой, но раньше я его не видела, иначе бы запомнила. Интересно стало - вдруг это тот Лизкин новый еврей с особняком и 25-сантиметровым хоботом? Она его от нас всерьёз прятала, потерять боялась - ещё бы! Такую е*** я б и сама берегла! А уж особняк-то…
-Вы, - спрашиваю тоненьким, сна уже ни в одном глазу, - Михаил, как по фамилии-то будете?
-Ким, - отвечает, - Михаил Ким.
Я на него смотрю, глазками моргаю. И он в ответ моргает, флиртовать начал, симпатяжка. Я думаю, что ж ты разморгался-то, придурок, отчество своё скажи, чтоб понятно стало, а то «Ким» - я только игру такую в детстве помню, а еврейская она или нет… И тут вдруг он странную вещь сказал, про которую я сама и не подумала:
-Кстати, свет-то я не включал.
-Ой, и правда. Это мне приснилось, наверно, когда вы на меня чуть не сели.
-Извините, пожалуйста. Я тут сколько раз бывал, никогда соседок её не видел. Скажите, а тут всегда зимой так холодно?
-Это ж общежитие, - смеюсь, - Зато у нас тут все развлечения, на любой вкус, - и тут меня осенило: - а ещё, - добавляю, - крысы двадцати-пяти сантиметровые и кобры израильские встречаются. Так что поосторожнее.
Он глазками хлопает опять. Улыбается. Чёрт, а ведь классная улыбка и зубы ровные. Только страшновато: луна прям в лицо ему светит, поэтому зрачки и кожа белые-белые кажутся. Но с другой стороны, романтично, возбуждающе даже немного - как будто вампир из кино…
-Израильские кобры, - смеётся, - это вы, наверно, преувеличили. А крысы у вас точно должны быть: на кухне ни одной мытой кастрюли не видел.
Я хихикаю, как будто мне смешно, а сама досадую: не еврей… и хобота, судя по всему, не предвидится. И чего, пока моя соседка-б****** с очередным очкариком за курсач кувыркается, мне значит её ухажёра развлекать? Он стоит над моей кроватью, не двигается. Улыбается… чертовски мило улыбается. Я только тогда его первый раз и разглядела: высокий, под сто восемьдесят, тощий довольно-таки, но я таких люблю, руки ухоженные, но сильные - подумала, что наверное студент; лицо вытянутое, очень худое, щёки чуть ли не ввалившиеся, но глаза спокойные, улыбающиеся - наверное, не голодает, просто конституция такая.
Эх, подумала я, Мишаня, как же так вышло: пришёл ты к Лизке, а ведь свет почему-то у меня загорелся. Хотя обычно на её гостей тошно смотреть. Может, это и есть любовь с первого взгляда? Понятно, что ни особняка у тебя, ни другого богатства, ну так что ж… Я накануне весь вечер заснуть не могла, ревела: из-за мамочки, из-за того, что вдруг отчислят, из-за того, что жизнь дерьмо, и я дерьмо, ну и просто так пореветь тоже никогда нелишне (у меня бывает, слёзы текут в самые внезапные моменты: например, сессию сдала - вдруг расплакалась, хотя на душе счастье, да и после секса - только непременно хорошего - случается, но тогда приходится в ванную убегать, а то мужики ж не понимают)… А тут пришёл нееврей Миша Ким, и мы посередь ночи смотрим друг на друга, и у каждого на уме своё, а мы моргаем-моргаем-моргаем…
Тут меня опять осенило, даже скорей током прошибло. Такая вдруг умная и простая мысль пришла! Недаром говорят, что гений в простоте.
-Чего вы, Миша, встали истуканом. Сядьте-ка ко мне на краешек хоть.
Он сел. Я встала. Хорошо, в одежде заснула, а то бы так и пришлось лежать при нём, пока б не свалил. Пошла закрыла дверь на щеколду, глянула на часы, два ночи. Припёрся в два ночи, а её нет. И как будто всё нормально, да? Знает что ли, что она шлюха?.. Но я-то ни-ни, я всю прошлую жизнь только с Рыжим, да и то половина разов не считается.
Пока быстренько в ванную сбегала, всё для себя решила. Дай, думаю, хоть раз в Лизкиной шкуре побываю. Вернулась. Села рядом. Молчим.
-Мда, - говорю, - странная ситуация. И долго вы её будете ждать?
-Ну, она сказала, что в три будет, но на улице холодно, я сюда поднялся. По коридору ходил, а там тоже холодно, ну я и…
И видит же гад, как я на него уставилась. И бормочет, прерываясь на такие вот паузы, бормочет-бормочет, и не целует. Я поёрзала - вроде как от холода, а сама бочком поближе оказалась. Какой там холод? От всей этой ситуации жара такая. А ему, похоже, и впрямь холодно - смотрю, ручки задрожали, тут вдруг думаю, а что если он импотент? Лизка смеялась и рассказывала, что на первом курсе был у неё какой-то импотентик: в жизни весь такой из себя яркий, танцует, поёт, в КВН играет, а как до дела дошло - ну, понятно всё. Нет, успокаиваю себя, Мишаня не такой, у нас с Мишаней сейчас любовь с первого взгляда сбудется…
-Значит, ты здесь до трёх часов бедный застрял? - голосок у меня вдруг стал такой сладкий, аж самой слегка противно, и влажноватый такой. На секундочку показалось, что всё вокруг увлажнилось и поплыло. Опять заёрзала, на этот раз инстинктивно скорей. И вдруг его ко мне потянуло. Смотрю, руку за спину завёл. Ой, мамочки, сейчас, думаю, обнимет. Но опять пауза, упёрся в одеяло, Ланселот. Опять смотрит, улыбается чему-то. Чего ж ты улыбаешься, ору я про себя, Мишанечка, давай уже обними по-нормальному да и… Но куда там, вместо того, чтобы что-нибудь сказать, по-прежнему улыбаюсь в ответ.
Тут начинаю думать: а оно мне надо? Какой-то левый парень, я про него ничего не знаю, и больше того, знать не хочу, приходит к Лизке, понятное дело, зачем и по какому поводу, посередь ночи меня будит, «свет» включает. Что за бред, думаю?.. В воздухе стало как-то посуше, словно туча дальше за горизонт прошла. Я потянулась, словно зевая, и аккуратненько отодвинулась. Он тут же руку убрал. Мы, конечно, всё это время о чём-то разговаривали: примерно о том же, о чём я думала. Наверняка, спросила, и сколько лет ему, и где учится, и как с Лизой познакомился. Только, увы, этой части разговора совершенно не запомнила.
Под конец я встала, закурила, открыла форточку, чтоб проветрить. На дворе был январь, задуло. Смотрела я теперь на Мишаню сверху вниз и думала: вот как оно так легко у Лизки выходит? Чпок, и дала непойми кому? Нет, этот, конечно, милый, но разве так можно? И, кстати, разве не страшно? А с другой стороны, чего страшного? Он тебя обнимает, целует: приятно, влажно, горячо…Он сильный, и ты вдруг тоже сильной делаешься, на секундочку, а потом мягкой-мягкой, и слабой - наполовинку. А на вторую половину - сильной, как он. И начинается шторм. Хотя иногда вокруг не океан, а какая-то бугристая степь и скачка по ухабам. Или по пустыни езда… С Рыжим такое бывало, когда я не хотела, а он напивался - это самый ужас: когда мягкой не становишься, когда в тебе каждая молекула как песчинка - твёрдая, острая, колет кожу, колет изнутри, разрывает, царапает, оскорбляет. И все звуки в десять раз громче, и скрип, и смех, и стоны, и слова… И поцелуи тоже сухие, как будто горячий песок в тебя сыплют. И там у меня внизу делалось так больно, так мерзко. Я его ненавидела-ненавидела-ненавидела… И «ненависть» тогда - не какое-то там преувеличение. Ведь как он делал - это оскорбление, как плевок, как когда тебя кидают в мусор и бьют ногами, бьют и калечат, и смеются над тобой!… Впрочем, такое было только несколько раз, а всё-таки чаще Рыжий был сильным, а я вся размягчалась и уносилась не знаю куда. И плыла, сражалась со штормом, и не чувствовала ни песка, ни постели, ни водки в крови, ни даже тяжести. Точнее была тяжесть, но совсем другая, которую хотелось, чтобы только увеличивали-увеличивали и никогда с ней не расставаться, а потом ждёшь, уже видишь, что оно тебя почти смело, раздавило, но ещё ждёшь… А он всё качается, а потом взрывается, прямо внутри тебя, и ты ждёшь, пока до тебя его взрывная волна дойдёт. Потом, на несколько секунд, обо всём забываешь и теряешь осязание… - да, вот, как оно бывало. И потом я распускалась, как цветок. Стебель мой тогда крепче прирастал к земле. Ненадолго, на пару минут, но я больше не чувствовала своё тело прутиком. Оно было полным, налитым. И если бы так могло быть каждый раз, и если бы Лизка могла точно сказать, что у неё именно это со всеми…
Но она же о другом: она-то всё время думает о том, как их к себе привязать. Она смеётся и рассказывает, что ей один подарил, что второй из Москвы привёз, что третий обещал сделать, если она с ним и его какой-то подружкой согласится втроём… Она рассказывает, и в этом для неё упоение и радость. Они ей принадлежат, её влаге и мягкости. Хотя она только подделывается, и ни того, ни другого давно не чувствует. И кругом неё песок, я же слышу это через перегородку по вздохам. Они все поддельные. Она плакать, она кричать хочет! И если я буду поступать как она, интересно, к третьему курсу у меня тоже так станет? Удовольствие только от того, чтобы ребята сходили с ума и мычали на тебе, а тебе плохо, но ты терпишь, и тебе как будто нравится, хотя как оно может нравиться?..
-Я пойду, - вдруг объявил Мишаня, когда я докурила и закрыла форточку.
-Как? - я аж опешила. - А Лизу дождаться?
-Да ну её, - он улыбнулся и как-то так на меня посмотрел, вставая, словно подмигнул, и я сразу поняла, о чём он, но виду не показала, а удивлённо на него уставилась.
-Передать, может, ей чего-нибудь?
-Ничего не передавай. Можешь ей не говорить, что я вообще приходил?
-Могу, разумеется, - его слова такими вдруг благородными показались, что у меня аж ноги ватными стали, чуть на кровать не села. Ох, хорош же он. И чего я дура заднюю включила? Ведь не пацан, а настоящий мужчина. И сейчас бы уже лежать-обниматься, а не ручки друг другу жать…
И как ни удивительно, он действительно на прощание пожал руку! Мне и смешно было с одной стороны, и наброситься на него захотелось - с другой. И стояла я, глядя на дверь, ещё минуты две. Хотелось прямо с этой дверью сейчас переспать, с этой самой ручкой, которую он, такой весь благородный и волшебный трогал и гладил… И кстати говоря, пока он мялся, не уходил и гладил ручку, то пригласил меня на свидание, аааа! - вспомнила я и чуть не запрыгала. Потом догола разделась, юркнула в кровать, полежала немного, потом всё-таки оделась, потому что в общаге действительно холодно, покурила и опять юркнула. Себя немного подразнила, погладила, но «взрываться» не хотелось. Хотелось мягкой и влажной заснуть, и чтобы ночью приснился Миша, только, пожалуй, с комплекцией Рыжего (тот всё-таки поупитаннее, потяжелее поэтому) и взял меня романтично, как в книжонке про Анжелику, которую я тайком подсмотрела у Лизки и читала как-то всю ночь, и плакала тогда, плакала-плакала…
2.
А когда я оказываюсь в больнице, на ум приходит ещё одно воспоминание. Довольно необычное, но дело в том, что я знаю и могу вспомнить вкус смерти. Можно описать так, что он состоит из смеси запахов хлороформа, окиси азота, медицинского спирта, рвоты и, разумеется, крови. Однако это всё очень условно. Крошки мозаики вонзаются в память одна за другой: как из неё течёт кровь, много крови, как её выворачивает наизнанку (снова-снова-снова), и как льются слёзы, а она не может их остановить (я всегда гадала, почему человек плачет, именно когда ему горько: как они, солёные капли, узнают, что надо литься именно сейчас?…). Я вспоминаю смерть каждый раз, когда начинает казаться, будто я слишком счастлива или даже слишком жива. А как вообще я могу быть до сих пор жива?
У нас с Мишаней появился сначала один сын, которого он не хотел, потом наметился второй. Главный мой любимый мужчина - Михаил Михайлович - был ещё маленький, ничего не понимал. Оставила его у тёти, а сама со вторым Мишенькой в утробе поехала в Москву, в специальную клинику, где всё должно были сделать безболезненно. Был тогда май. Москва была вся сочно-зелёная, солнечная, сухая и спокойная. По России была засуха, когда я туда ехала, и в самой столице тоже стояла сушь да жара, а я два дня бродила по городу и мёрзла, потому что в глубине души уже знала о приближающейся смерти. Ветер дул изнутри, и я была пуста («заранее» пуста).
Потом исчез холод, исчезла зелень, даже мой Мишаня (муж, второй по важности мужчина) куда-то запропал, а я толкнула дверь и перешла реку Стикс, прошла ворота Валгаллы, выпала из колеса Сансары, опустилась на семь кругов ада, поднялась через семь облаков рая - всё разом пронеслось - и вышла в пустоту, в полном одиночестве.
Спустя некоторое время опять курила, а сидела в этот момент на Тверском бульваре, через дорогу от МХАТа, вокруг бродили мужчины, и все меня ненавидели. Зря. Я бы с любым из них переспала, прямо там, на бульваре, если бы можно было заместить пустоту. Но ни они, ни даже Мишаня её бы не почувствовали и не спасли бы меня. Я курила, опять думала о сестре, о том, каково там с ней Мише младшему, а потом снова возвращалась к мыслям о смерти. Я с ней познакомилась за три дня до того.
Рассказать, какой она была?
Для начала я увидела себя со стороны. Внизу лежала женщина, неузнаваемая, абсолютно чужая. На ней не было видимых ран, но она истекала кровью. (Может быть, невидимой кровью?) Я чувствовала запах, но не находила источник. Женщину колотило от холода, и из неё по капле высасывали тепло. Шесть пар чьих-то чёрных рук насиловали её тело. Они били, рвали на части, резали ножами, протыкали острыми иглами и спицами, потом по очереди чёрные существа забирались на неё, раздвигали ноги и принимались насиловать уже по-настоящему. При этом вместо жизни они вспрыскивали в неё смертельный яд. Одной дозы было бы достаточно, чтобы свалить лошадь, но дело тут в другом. Я летала вокруг, пытаясь вырваться из палаты, но не могла, поэтому кричала, плакала, проклинала, а неуступчивая жизнь оказалась в двадцать раз сильнее их яда, и шестерым пришлось идти по второму, и третьему, и четвёртому кругу, вспрыскивая яд, пока, наконец, с воплем из женщины не истекла последняя красная капля.
«Мишенька, Мишаня», - стонала женщина, разглаживая внутри живота комок ледяной бездны. Ты чего такой тихоня? Ну-ка, посмотри на маму, ну?.. Женщина разговаривала с призраком, или с пропастью, или с одной из тысячи скал, которые вдруг выросли вокруг - прямо из океана крови. Я всё ещё была зрителем и порхала, а тем временем над Москвой собралась первая за две недели туча, и изумрудные кроны на Тверском бульваре зашумели серым и чёрным цветами, а небо пронзила тёмно-оранжевая опухоль, потом стала расползаться на востоке, а потом смещаться, обнимая все четыре горизонта. А по центру, прямо над её головой, всё сделалось чёрным и мокрым. Воронка начала затягивать, вверх-вверх-вверх. И хотя на землю хлынули потоки воды, сопровождаемые раскатами грома, женщине было сухо и нестерпимо больно.
-Натуль, а Натуль, ты чего? - Миша на меня глядел ошарашено, как будто увидел приведение. Промокший насквозь, он стоял в лоснящемся чёрном пиджаке, по которому ещё стекали ручьи дождевой воды. Бронзовое солнце, только показавшееся из-за туч, делало вид, что греет ему плечи. В руках он держал большой развалившийся букет.
Я подняла глаза и улыбнулась. Но сил говорить не было. До меня только стало доходить, кем была та женщина.
-Я прекрасно, - после паузы отвечаю. Он-то, конечно, не спрашивал, как я, ведь видно, что никак, но надо же сказать хоть что-то.
-Ты с собой что сделала? - спрашивает. А зачем отвечать? Всё ж без слов видно.
-Ты мне, Мишаня, решил сюрприз сделать, да?
-Да, - растерялся, цветы рядом на скамью бросил, сам обнимает, прижимает, целует. Только зря. Он, поди, промок насквозь, а я целиком теперь (дождь-не дождь), как из песка…
-Молодец, Мишаня, - мурлыкаю, - приехал в Москву, цветы купил, нашёл… как же ты нашёл меня?.. А, правда, сама сказала? Вот это да. Ну, надо же, я и не помню… мда, совсем старая стала. Это же надо, Мишаня, в двадцать три года два раза мамой побывать, а? Как ты думаешь, Мишенька соскучился по мне? А второй Мишенька?.. Как какой «второй»? - тот, которого ты не хотел… Ну, ты же сам сказал, что бросишь нас, если второй родится… Ой, да не кричи, не тряси ты меня так, у меня голова разболится. Чего ты там говоришь, я ничего не понимаю, ничегошеньки… Знаешь, я вообще тебя не слышу. Я улетаю куда-то вверх. И наверху бездна, вот так. И там очень жарко, и ни капельки воды нет, ни капельки… Ой, Миша, мне же больно, не тащи меня никуда, пожалуйста, не надо, оставь здесь… Ты со мной посидишь?.. Но почему?! Ты же обещал не бросать, если я это сделаю, обещал, обещал, обещал… Я ради тебя его убила, Мишеньку моего. Может быть, никогда опять мне не будет ни светло, ни тепло, но ведь помнишь, ты когда первый раз пришёл, надо мной как будто свет кто-то включил - вот ради этого я и убила: чтобы навсегда быть с тобой одним цветом … А теперь свет выключили, и сейчас я падаю… а вот уже и ночь, наша ночь, первая, январская, кончается и теперь ты давно сбежал: из душной Москвы, из пьяной России, из моего сердца вон, из моей утробы - Богу на руки… Тебя он обнимет, Мишенька, молись у него там за меня, молись за мамочку, молись, проси прощения, ладно? Мамочка не хотела, мамочка боялась, она глупенькая. Она просто не хотела быть опять одна. Думала, только бы не оставаться одной: детки же вырастают, убегают от мамочки, зато Мишаня с ней будет… Но как же здесь сильно пахнет смертью, на этом бульваре, чувствуешь? Как же сильно всюду в городе пахнет смертью! И сигаретами, и сестрой, и ненавистью пахнет - но ведь боли и любви я уже никогда не почувствую, правда?
20.03.2011 - 21.03.2011г.