Вероника & Валентина
Когда меня спрашивают - о чём фильм «Двойная жизнь Вероники» - я пожимаю плечами и многозначительно заявляю: «Ну, понимаете…» А понять, конечно, очень сложно и даже невозможно, если сам не видел, сам не почувствовал, сам не пережил. Хотя нередко - и это самый тяжёлый случай - сталкиваешься и с непониманием знатока. Мол, посмотрел, пересмотрел - и не понял, чем тут восхищаться. И сам по себе фильм Кесьлёвского, действительно, вызывает у меня некоторые сомнения. Забавно, что после выхода фильма в Польше, вечный конфликт с критиками неожиданно разрешился в пользу режиссёра - однако многие, словно для очистки совести, прибавляли: «фильм красивый - но, пожалуй, слишком красивый», «необыкновенно трогательная картина - возможно, даже чересчур», «героиня мила и хороша - но что-то уж очень мила и хороша» и всё в таком духе.
Забавно потому, что при просмотре тебя мучают те же самые сомнения. Возможно, сказывается тот факт, что я видел фильм три или четыре раза и немного устал от его «красоты». К тому же, повторный просмотр - верный способ отыскать отнюдь не одни только упущенные достоинства. С необыкновенно счастливым лицом Вероника поёт в хоре под усиливающимся дождём. Вероника едет на поезде и разглядывает перевёрнутый мир за окном. Вероника просыпается и преследует солнечного зайчика. Вероника дует на страничку книги, чтобы она перевернулась. Кажется, что многие случайные мелочи, отражающие внутренний мир героини, подобраны со слишком уж большой тщательностью, слишком хорошо продуманы, слишком красивы, слишком завораживают. Мир Кесьлёвского - точно расчерченная и блестяще отлаженная гармония, и поэтому она очень заметна. Заметна настолько, что порой начинает откровенно выпирать, призывая обратить внимание и восхититься. Ровно так оно и происходит, потому что мы всё же не властны устоять перед красотой.
Определяющий элемент всех фильмов Кесьлёвского - это не только изображение, но и музыка. И картины, снятые им во Франции, особенно явно демонстрируют силу её воздействия, так же призванную как будто бы обратить внимание и убедить нас в том, насколько значительно происходящее. Композитор Ван Ден Буденмайер - отдельная и очень важная личность в фильмах режиссёра (пусть и выдумана так же, как все прочие персонажи). Его музыка - возвышенная, поражающая и облагораживающая - словно торжественный призыв к вознесению души, ощущению трагедии мира и незримой связи между явлениями. Так, французская Вероника постоянно слышит один и тот же божественный мотив, связанный с её двойником, о чём она догадывается лишь интуитивно.
Он, и впрямь, обретается в каких-то небесных сферах, являясь как некое откровение свыше, символ нерушимого единства двух существ и попросту - мистического восприятия жизни. Наглядного, но не слишком убедительного, так что подобное «вмешательство» высших сил выглядит несколько надуманным и произвольным, (впрочем, как и сама идея «двойничества»). Излишней видится и музыка, многозначительно и искусственно связывающая жизни двух Вероник. Магия Кесьлёвского вообще довольно искусственна, так как рождается зачастую из внешне-эстетического восприятия мира и населения его элементами волшебства - чарующего и желаемого, но психологически не точного. Хотя режиссёр оперирует здесь немного другими, почти не выразимыми на уровне диалога и жестов понятиями - отобразить которые, не прибегая к излишней эффектности, всегда непросто. И обвинять Кесьлёвского в красивости можно лишь постольку, поскольку нельзя не обратить на это внимание совсем.
В остальном же «Двойная жизнь Вероники» - это настоящее кинематографическое чудо, в пространстве которого существует чудо ещё более необыкновенное. Ведь главным достижением Кесьлёвского (исключая его картины) стала Ирен Жакоб. Именно он открыл её, именно он явил её миру. Ни один другой фильм режиссёра не выстроен вокруг актрисы настолько, насколько «Вероника» и «Красный» выстроены вокруг Жакоб. Скромная и никому не известная девушка, замеченная лишь во второстепенной роли у Луи Маля, оказалась вдруг обожаемой сотнями тысяч зрителей во всём мире (едва ли ожидавшими от мрачного поляка такого волшебного сюрприза). А «Вероника» - это чистое волшебство, рождающееся из образа самой Ирен, полностью сливающегося с образами двух музыкально одарённых героинь.
В сущности, это кино о ней самой, кино о внутреннем мире очень восприимчивой девушки, чей взгляд на мир вовне целиком и полностью определяется интуицией. Мир на экране совсем не кажется реальным - именно потому, что реальность не так интересна и в глазах Вероники выглядит совсем иначе. Она тёплая, тихая, зачарованная, вся в золотисто-зелёных тонах - и с множеством разных звуков, которые и составляют тайну личной маленькой вселенной. В ней живётся очень уютно - в обществе шнурков и солнечных лучей, детских книжек и кукольных спектаклей, заваривающихся пакетиков и обедов с подружками, отцовской любви и божественной гармонии музыки. Всё, что в фильме связано с оттенками цветов и звуков, вызывает неподдельное восхищение - только усиливаемое тонкостью передачи сопутствующих ощущений самой Вероникой.
Первая, живущая в Польше - как будто совсем ребёнок, и её легкомысленная непосредственность сравнима лишь с её ангельскими красотой и голосом. Она больше подвержена эмоциям и порывам сердца - и её счастливая беспечность завершается быстрой и трагической развязкой. Холодный и пустой взгляд камеры фиксирует последний равнодушный жест равнодушного мира, засыпающего её землёй - и навеки погружается во тьму. С необъяснимой тоской французская Вероника переживает смерть «сестры», хотя никогда не знала о её существовании. Они очень похожи - но вторая должна продолжить жизнь первой и не имеет права повторять ошибки. Она так же не знает об этом - но ясно чувствует незримое предостережение. Некая сила или гармония, разлитая вокруг неё, постоянно напоминает Веронике - ты не одна. Та же неведомая сила участвует, кажется, и в загадочной любовной игре, в которую прирождённый сказочник Александр умело втягивает влюблённую в него девушку. Присутствие «третьего» потрясающе разыграно в сцене с мальчишкой и солнечным зайчиком, где склонившаяся над шнурком Вероника угадывает поданный намёк - и тут же, с застывшим выражением неуверенности, ищет и как будто бы даже разглядывает кого-то за спиной у камеры.
Она вообще переживает реальность мистически, пугаясь ощущения этого присутствия и в момент прослушивания кассеты, служащей ещё одним проводником к разгадке тайны. Которая, именно поэтому, и может быть разгадана - как доказательство того, что подобное «возможно психологически». Обладая для неё притягательной силой, окутанный флёром профессии кукольника и творца, Александр, не задумываясь, приносит Веронику в жертву своему дару. Извечная и трагическая невозможность художника любить женщину, а не своё представление о ней, используемое лишь в качестве образа для произведения. Образа, который чужд Веронике, ведь непонятная и сокровенная тайна её души внезапно превратилась в сказку, перестав быть её собственной. Александр не понял её чувств и использовал их для своих целей - возможно, сам того не ведая и надеясь даже на призрачное обещание счастья.
Непросто разгадать смысл этой мистической истории, основанной на вере в неведомые чудеса и существование некой ментальной связи между людьми. Это захватывает воображение и имеет аромат подлинности (хотя и выглядит необоснованной вольностью со стороны автора) - да и, в любом случае, является принципиально недоказуемым. Куда правильнее и проще, на мой взгляд, рассматривать «Веронику» как историю о жизни девушки, полной удивительных и незамысловатых мелочей, особенностей восприятия и мышления. И наибольшее удовольствие испытываешь, просто наблюдая за тем, как меняется выражение её лица, как оно делается то грустно-задумчивым, то нежно-счастливым, как она смотрит на отца, подруг и возлюбленного выжидающим, иногда невинно-любопытным, иногда тревожным, а порой - отсутствующим взглядом, в котором ощущается светлое и возвышенное равнодушие к делам этого мира.
Словно внутри неё происходит нечто совсем другое, решается какая-то важная проблема, и она ищет, ждёт - и всё никак не находит. Необычайно же скрупулёзное внимание Кесьлёвского к этим деталям и частые крупные планы Ирен как раз и говорят о том, что весь фильм - это неуловимые чувства и мимолётные ощущения, выраженные в мимике и жестах, и лишь иногда - в словах. И если подумать, то направление всей картине задаёт уже простенькая сценка из вступления. В волшебной тишине Вифлеемской ночи мама польской Вероники объясняет маленькой дочке, что такое звёзды. А где-то далеко во Франции такая же маленькая девочка - ещё не умеющая говорить - учится познавать мир, держа в руках зелёный листик. Не зная слов, она постигает смысл взглядом и прикосновением - и шершавый листик оказывается мягким и пушистым с обратной стороны.
Стилистически «Три цвета» - явное продолжение «Вероники». На первый взгляд, сюжеты трилогии кажутся более понятными и легко считываемыми - однако игра идёт всё на том же поле метафизических понятий, изображаемых через призму простых житейских историй. Каждая из них имеет свой цвет, своё настроение, свою музыку, своих актёров - но ясно, что все события происходят в одной и той же вселенной, которой правит случайность и суровый демиург. Ведь Кесьлёвский - всё тот же убеждённый пессимист, снявший «Декалог», «Случай» и «Без конца» - только серая и унылая проза Польши уступила место холодной и разноцветной французской поэзии. И радость, счастье и веселье - редкие гости в доме художника, где давно поселились безысходная печаль и равнодушие - в уголке же тихо плачут надежда и смиренная тяга к высокому.
Голубая палитра тоски в «Синем» сияет ледяным напоминанием об утраченном, вместо которого не осталось больше ничего. Насмешливо-светлые тона «Белого» (от волос возлюбленной до снежных просторов милой сердцу родины) не радуют и не смешат - ведь это смех сквозь слёзы и трогательную улыбку Замаховского. Красный - цвет не только любви, но и губительной страсти, тревоги и опасности, разлитыми в атмосфере города, где бок о бок живут своей жизнью люди, чужие и далёкие друг другу. По-настоящему нет радости даже в тёплой и медовой «Веронике», наполненной тем же, характерным для режиссёра ощущением неуютности и непостижимой тайны нашего существования - со всеми его ветхозаветными карами и страданиями, надеждой и верой в чудо. И, кажется, что есть только один ответ на всё это - Валентина.
Она - студентка Женевского университета и живёт в небольшой уютной квартирке над магазином. У неё симпатичный и услужливый сосед - но сама она постоянно одинока, так как её возлюбленного нет рядом (он существует лишь в виде голоса в трубке - вечно недовольного и ревнивого), семья живёт далеко - любимый же младший брат опускается всё ниже и ниже. Пытаясь обрести покой и душевное равновесие, Валентина ведёт насыщенный и суетливый образ жизни - подрабатывает манекенщицей, позирует для рекламы, занимается балетом, слушает музыку, встречается с друзьями. Время от времени её охватывает беспокойство, но в остальном она - словно ангел в небе над Женевой - неслышно разрезает воздух лёгкими крыльями, порхая над городом и принося умиротворение. И красный - безусловно, её цвет. Красный - не как кровь, не как ярость, не как «стоп» - но красный как закат, как губы, как цветок розы. И если Вероника - это нежный нераспустившийся бутон, влажный от утренней росы и подставляющий лепестки первым лучам, то Валентина - яркий и грациозный цветок на пике своей зрелости и красоты.
Но роза - всегда роза, и Валентина - всё тот же зеленоглазый непосредственный ребёнок, всё та же милая, чуткая и чувствительная девушка, ставшая мудрее, спокойнее и совершеннее - словно драгоценный камень в оправе истинного добра. И, несмотря на симпатию к меланхоличной Жюли и добродушному Каролю, лишь по отношению к Валентине испытываешь настоящую и глубокую эмпатию. Эта девушка - живое воплощение невинности и скромности, милосердия и отзывчивости - чего невозможно не признать или не заметить, даже если не отдаёшь себе в этом отчёта. В то же время она - воплощение красоты. Красоты нежной, трогательной и сражающей, красоты, от которой замирает сердце и хочется плакать. И здесь недовольным критикам Кесьлёвского было где применить свои «чересчур» и «слишком» - так как подобное совершенство тем более способно вызвать отторжение (высокомерно-недоверчивое) и обвинения в чрезмерной идеальности.
Хотя они по-прежнему верны в отношении всего, что касается искусственности и переусложнённой символики картин трилогии. Высказывание на тему свободы, равенства и братства предельно ясно обозначалось не только зрителями, но и самим режиссёром. Но стоит ли так уж придерживаться догматики, упрощающей и дающей произведению ложную определённость? Естественно, Кесьлёвский признавал свободу каждого в выборе трактовок - и ясно, что цвет, музыка и случай играют здесь существенную роль, как это было и в «Двойной жизни Вероники». Чудесное болеро Прайснера повсюду сопровождает Валентину и несёт с собой её нежную улыбку, ясно различаемую в переходе от скрипки к флейте. Оно с тревогой настигает Огюста, снова возвращается к Валентине (не забывая и о судье) - и ходит так по кругу, пока две непохожие мелодии не сольются, наконец, в единую финальную гармонию.
Красные шарфы, книги, плакаты и машины намекают на стилистическое единство и неслучайность происходящего, отражённого в сложном переплетении двух сюжетных линий. Валентина живёт над заведением «У Жозефа», в квартире Огюста мелькает портрет балерины - но так ли уж о многом это говорит? И так ли уж важно, является ли жизнь Огюста несостоявшейся жизнью судьи, не встретившего Валентину сорок лет назад, существует ли они в разных реальностях (или это лишь горькая усмешка Фортуны?), обрели ли друг друга Валентина и новый судья после катастрофы - и есть ли вообще в этих откровенных совпадениях нечто сакраментальное? Вопрос, явно имеющий более одного ответа - однако несомненно то, что даже и такая искусственная форма придаёт фильму изящную законченность, ничего не завершающую и не объясняющую - но доставляющую, тем не менее, огромное удовольствие сыщикам и эстетам, любящим поиграться с кубиками образов и намёков, складывая из них замысел автора.
Но куда больший интерес представляют отношения Валентины и Керна, существующих словно в отдельной вселенной. Он сидит на стуле, оперевшись на трость, она склонила голову, устроившись тут же, поблизости - и в полосе солнечного света они увлечены метеопрогнозом, мысленно переносящим их в другие уголки мира. Это словно снимок с вечности, застывшее мгновение, которое хочется растянуть на века - ведь оно так редко и прекрасно. Так, между стариком и молодой женщиной, и впрямь, образуется нечто вроде братства и единения двух близких душ - оказавшихся в столь разных телах. И радостная возможность любви и не состоявшейся некогда встречи обретает себя в странной недомолвке судьи о виденном сне - равно как и встреча с Огюстом начинает видеться не случайной, но предопределённой. Может быть, это лишь очередной многозначительный намёк - но так приятно думать о том, что они всё-таки обрели это счастье вместе.
И, может быть, самое важное - то, что усталый и равнодушный судья, разочаровавшийся в людях, сумел признать свою ошибку, узнав Валентину. Поэтому он говорит правильные слова: всё, что нужно Валентине - это быть. Конечно, она наивна и не так умна, как Керн, способный выявить в человеке все самые неприглядные и тайные побуждения. Валентина не задумывается о том, почему она делает то, что делает - хотя эгоизм неизбежно руководит ею так же, как и остальными. Но, наблюдая за девушкой, судья всё яснее понимает, что даже огромный и печальный опыт человеческой истории не способен охладить пыл доброго от природы сердца. Ведь Валентина - одна из тех немногих деятельно-неравнодушных, не задумывающихся о причинах и последствиях - и просто делающих то, что должно.
Можно сказать, что зазор между мыслью и поступком оказывается здесь минимальным - либо вовсе отсутствует. Она всегда там, где должна быть - разбилось ли стекло, сбита ли на дороге собака, творится ли беззаконие и обман, которые надо тут же пресечь. И чтобы ни определяло несовершенные человеческие помыслы, в конечном итоге важно лишь одно - тот самый поступок. И часто это что-то совсем простое и почти незаметное. Например - помочь согбенной старушке выкинуть пустую бутылку. Не замеченная погружённой в музыку Жюли и бездомным Каролем (у которого хватает и собственных проблем), она, наконец, завершает свой символический путь, начавшийся ещё в «Веронике». Потому что всё-таки нашёлся человек, совершивший правильный поступок. И хочется думать, что финал творческого пути Кесьлёвского не случайно стал именно таким - и что именно ради Валентины суровый демиург простил в конце своих грешников, спасшихся после потопа.
Забавно потому, что при просмотре тебя мучают те же самые сомнения. Возможно, сказывается тот факт, что я видел фильм три или четыре раза и немного устал от его «красоты». К тому же, повторный просмотр - верный способ отыскать отнюдь не одни только упущенные достоинства. С необыкновенно счастливым лицом Вероника поёт в хоре под усиливающимся дождём. Вероника едет на поезде и разглядывает перевёрнутый мир за окном. Вероника просыпается и преследует солнечного зайчика. Вероника дует на страничку книги, чтобы она перевернулась. Кажется, что многие случайные мелочи, отражающие внутренний мир героини, подобраны со слишком уж большой тщательностью, слишком хорошо продуманы, слишком красивы, слишком завораживают. Мир Кесьлёвского - точно расчерченная и блестяще отлаженная гармония, и поэтому она очень заметна. Заметна настолько, что порой начинает откровенно выпирать, призывая обратить внимание и восхититься. Ровно так оно и происходит, потому что мы всё же не властны устоять перед красотой.
Определяющий элемент всех фильмов Кесьлёвского - это не только изображение, но и музыка. И картины, снятые им во Франции, особенно явно демонстрируют силу её воздействия, так же призванную как будто бы обратить внимание и убедить нас в том, насколько значительно происходящее. Композитор Ван Ден Буденмайер - отдельная и очень важная личность в фильмах режиссёра (пусть и выдумана так же, как все прочие персонажи). Его музыка - возвышенная, поражающая и облагораживающая - словно торжественный призыв к вознесению души, ощущению трагедии мира и незримой связи между явлениями. Так, французская Вероника постоянно слышит один и тот же божественный мотив, связанный с её двойником, о чём она догадывается лишь интуитивно.
Он, и впрямь, обретается в каких-то небесных сферах, являясь как некое откровение свыше, символ нерушимого единства двух существ и попросту - мистического восприятия жизни. Наглядного, но не слишком убедительного, так что подобное «вмешательство» высших сил выглядит несколько надуманным и произвольным, (впрочем, как и сама идея «двойничества»). Излишней видится и музыка, многозначительно и искусственно связывающая жизни двух Вероник. Магия Кесьлёвского вообще довольно искусственна, так как рождается зачастую из внешне-эстетического восприятия мира и населения его элементами волшебства - чарующего и желаемого, но психологически не точного. Хотя режиссёр оперирует здесь немного другими, почти не выразимыми на уровне диалога и жестов понятиями - отобразить которые, не прибегая к излишней эффектности, всегда непросто. И обвинять Кесьлёвского в красивости можно лишь постольку, поскольку нельзя не обратить на это внимание совсем.
В остальном же «Двойная жизнь Вероники» - это настоящее кинематографическое чудо, в пространстве которого существует чудо ещё более необыкновенное. Ведь главным достижением Кесьлёвского (исключая его картины) стала Ирен Жакоб. Именно он открыл её, именно он явил её миру. Ни один другой фильм режиссёра не выстроен вокруг актрисы настолько, насколько «Вероника» и «Красный» выстроены вокруг Жакоб. Скромная и никому не известная девушка, замеченная лишь во второстепенной роли у Луи Маля, оказалась вдруг обожаемой сотнями тысяч зрителей во всём мире (едва ли ожидавшими от мрачного поляка такого волшебного сюрприза). А «Вероника» - это чистое волшебство, рождающееся из образа самой Ирен, полностью сливающегося с образами двух музыкально одарённых героинь.
В сущности, это кино о ней самой, кино о внутреннем мире очень восприимчивой девушки, чей взгляд на мир вовне целиком и полностью определяется интуицией. Мир на экране совсем не кажется реальным - именно потому, что реальность не так интересна и в глазах Вероники выглядит совсем иначе. Она тёплая, тихая, зачарованная, вся в золотисто-зелёных тонах - и с множеством разных звуков, которые и составляют тайну личной маленькой вселенной. В ней живётся очень уютно - в обществе шнурков и солнечных лучей, детских книжек и кукольных спектаклей, заваривающихся пакетиков и обедов с подружками, отцовской любви и божественной гармонии музыки. Всё, что в фильме связано с оттенками цветов и звуков, вызывает неподдельное восхищение - только усиливаемое тонкостью передачи сопутствующих ощущений самой Вероникой.
Первая, живущая в Польше - как будто совсем ребёнок, и её легкомысленная непосредственность сравнима лишь с её ангельскими красотой и голосом. Она больше подвержена эмоциям и порывам сердца - и её счастливая беспечность завершается быстрой и трагической развязкой. Холодный и пустой взгляд камеры фиксирует последний равнодушный жест равнодушного мира, засыпающего её землёй - и навеки погружается во тьму. С необъяснимой тоской французская Вероника переживает смерть «сестры», хотя никогда не знала о её существовании. Они очень похожи - но вторая должна продолжить жизнь первой и не имеет права повторять ошибки. Она так же не знает об этом - но ясно чувствует незримое предостережение. Некая сила или гармония, разлитая вокруг неё, постоянно напоминает Веронике - ты не одна. Та же неведомая сила участвует, кажется, и в загадочной любовной игре, в которую прирождённый сказочник Александр умело втягивает влюблённую в него девушку. Присутствие «третьего» потрясающе разыграно в сцене с мальчишкой и солнечным зайчиком, где склонившаяся над шнурком Вероника угадывает поданный намёк - и тут же, с застывшим выражением неуверенности, ищет и как будто бы даже разглядывает кого-то за спиной у камеры.
Она вообще переживает реальность мистически, пугаясь ощущения этого присутствия и в момент прослушивания кассеты, служащей ещё одним проводником к разгадке тайны. Которая, именно поэтому, и может быть разгадана - как доказательство того, что подобное «возможно психологически». Обладая для неё притягательной силой, окутанный флёром профессии кукольника и творца, Александр, не задумываясь, приносит Веронику в жертву своему дару. Извечная и трагическая невозможность художника любить женщину, а не своё представление о ней, используемое лишь в качестве образа для произведения. Образа, который чужд Веронике, ведь непонятная и сокровенная тайна её души внезапно превратилась в сказку, перестав быть её собственной. Александр не понял её чувств и использовал их для своих целей - возможно, сам того не ведая и надеясь даже на призрачное обещание счастья.
Непросто разгадать смысл этой мистической истории, основанной на вере в неведомые чудеса и существование некой ментальной связи между людьми. Это захватывает воображение и имеет аромат подлинности (хотя и выглядит необоснованной вольностью со стороны автора) - да и, в любом случае, является принципиально недоказуемым. Куда правильнее и проще, на мой взгляд, рассматривать «Веронику» как историю о жизни девушки, полной удивительных и незамысловатых мелочей, особенностей восприятия и мышления. И наибольшее удовольствие испытываешь, просто наблюдая за тем, как меняется выражение её лица, как оно делается то грустно-задумчивым, то нежно-счастливым, как она смотрит на отца, подруг и возлюбленного выжидающим, иногда невинно-любопытным, иногда тревожным, а порой - отсутствующим взглядом, в котором ощущается светлое и возвышенное равнодушие к делам этого мира.
Словно внутри неё происходит нечто совсем другое, решается какая-то важная проблема, и она ищет, ждёт - и всё никак не находит. Необычайно же скрупулёзное внимание Кесьлёвского к этим деталям и частые крупные планы Ирен как раз и говорят о том, что весь фильм - это неуловимые чувства и мимолётные ощущения, выраженные в мимике и жестах, и лишь иногда - в словах. И если подумать, то направление всей картине задаёт уже простенькая сценка из вступления. В волшебной тишине Вифлеемской ночи мама польской Вероники объясняет маленькой дочке, что такое звёзды. А где-то далеко во Франции такая же маленькая девочка - ещё не умеющая говорить - учится познавать мир, держа в руках зелёный листик. Не зная слов, она постигает смысл взглядом и прикосновением - и шершавый листик оказывается мягким и пушистым с обратной стороны.
Стилистически «Три цвета» - явное продолжение «Вероники». На первый взгляд, сюжеты трилогии кажутся более понятными и легко считываемыми - однако игра идёт всё на том же поле метафизических понятий, изображаемых через призму простых житейских историй. Каждая из них имеет свой цвет, своё настроение, свою музыку, своих актёров - но ясно, что все события происходят в одной и той же вселенной, которой правит случайность и суровый демиург. Ведь Кесьлёвский - всё тот же убеждённый пессимист, снявший «Декалог», «Случай» и «Без конца» - только серая и унылая проза Польши уступила место холодной и разноцветной французской поэзии. И радость, счастье и веселье - редкие гости в доме художника, где давно поселились безысходная печаль и равнодушие - в уголке же тихо плачут надежда и смиренная тяга к высокому.
Голубая палитра тоски в «Синем» сияет ледяным напоминанием об утраченном, вместо которого не осталось больше ничего. Насмешливо-светлые тона «Белого» (от волос возлюбленной до снежных просторов милой сердцу родины) не радуют и не смешат - ведь это смех сквозь слёзы и трогательную улыбку Замаховского. Красный - цвет не только любви, но и губительной страсти, тревоги и опасности, разлитыми в атмосфере города, где бок о бок живут своей жизнью люди, чужие и далёкие друг другу. По-настоящему нет радости даже в тёплой и медовой «Веронике», наполненной тем же, характерным для режиссёра ощущением неуютности и непостижимой тайны нашего существования - со всеми его ветхозаветными карами и страданиями, надеждой и верой в чудо. И, кажется, что есть только один ответ на всё это - Валентина.
Она - студентка Женевского университета и живёт в небольшой уютной квартирке над магазином. У неё симпатичный и услужливый сосед - но сама она постоянно одинока, так как её возлюбленного нет рядом (он существует лишь в виде голоса в трубке - вечно недовольного и ревнивого), семья живёт далеко - любимый же младший брат опускается всё ниже и ниже. Пытаясь обрести покой и душевное равновесие, Валентина ведёт насыщенный и суетливый образ жизни - подрабатывает манекенщицей, позирует для рекламы, занимается балетом, слушает музыку, встречается с друзьями. Время от времени её охватывает беспокойство, но в остальном она - словно ангел в небе над Женевой - неслышно разрезает воздух лёгкими крыльями, порхая над городом и принося умиротворение. И красный - безусловно, её цвет. Красный - не как кровь, не как ярость, не как «стоп» - но красный как закат, как губы, как цветок розы. И если Вероника - это нежный нераспустившийся бутон, влажный от утренней росы и подставляющий лепестки первым лучам, то Валентина - яркий и грациозный цветок на пике своей зрелости и красоты.
Но роза - всегда роза, и Валентина - всё тот же зеленоглазый непосредственный ребёнок, всё та же милая, чуткая и чувствительная девушка, ставшая мудрее, спокойнее и совершеннее - словно драгоценный камень в оправе истинного добра. И, несмотря на симпатию к меланхоличной Жюли и добродушному Каролю, лишь по отношению к Валентине испытываешь настоящую и глубокую эмпатию. Эта девушка - живое воплощение невинности и скромности, милосердия и отзывчивости - чего невозможно не признать или не заметить, даже если не отдаёшь себе в этом отчёта. В то же время она - воплощение красоты. Красоты нежной, трогательной и сражающей, красоты, от которой замирает сердце и хочется плакать. И здесь недовольным критикам Кесьлёвского было где применить свои «чересчур» и «слишком» - так как подобное совершенство тем более способно вызвать отторжение (высокомерно-недоверчивое) и обвинения в чрезмерной идеальности.
Хотя они по-прежнему верны в отношении всего, что касается искусственности и переусложнённой символики картин трилогии. Высказывание на тему свободы, равенства и братства предельно ясно обозначалось не только зрителями, но и самим режиссёром. Но стоит ли так уж придерживаться догматики, упрощающей и дающей произведению ложную определённость? Естественно, Кесьлёвский признавал свободу каждого в выборе трактовок - и ясно, что цвет, музыка и случай играют здесь существенную роль, как это было и в «Двойной жизни Вероники». Чудесное болеро Прайснера повсюду сопровождает Валентину и несёт с собой её нежную улыбку, ясно различаемую в переходе от скрипки к флейте. Оно с тревогой настигает Огюста, снова возвращается к Валентине (не забывая и о судье) - и ходит так по кругу, пока две непохожие мелодии не сольются, наконец, в единую финальную гармонию.
Красные шарфы, книги, плакаты и машины намекают на стилистическое единство и неслучайность происходящего, отражённого в сложном переплетении двух сюжетных линий. Валентина живёт над заведением «У Жозефа», в квартире Огюста мелькает портрет балерины - но так ли уж о многом это говорит? И так ли уж важно, является ли жизнь Огюста несостоявшейся жизнью судьи, не встретившего Валентину сорок лет назад, существует ли они в разных реальностях (или это лишь горькая усмешка Фортуны?), обрели ли друг друга Валентина и новый судья после катастрофы - и есть ли вообще в этих откровенных совпадениях нечто сакраментальное? Вопрос, явно имеющий более одного ответа - однако несомненно то, что даже и такая искусственная форма придаёт фильму изящную законченность, ничего не завершающую и не объясняющую - но доставляющую, тем не менее, огромное удовольствие сыщикам и эстетам, любящим поиграться с кубиками образов и намёков, складывая из них замысел автора.
Но куда больший интерес представляют отношения Валентины и Керна, существующих словно в отдельной вселенной. Он сидит на стуле, оперевшись на трость, она склонила голову, устроившись тут же, поблизости - и в полосе солнечного света они увлечены метеопрогнозом, мысленно переносящим их в другие уголки мира. Это словно снимок с вечности, застывшее мгновение, которое хочется растянуть на века - ведь оно так редко и прекрасно. Так, между стариком и молодой женщиной, и впрямь, образуется нечто вроде братства и единения двух близких душ - оказавшихся в столь разных телах. И радостная возможность любви и не состоявшейся некогда встречи обретает себя в странной недомолвке судьи о виденном сне - равно как и встреча с Огюстом начинает видеться не случайной, но предопределённой. Может быть, это лишь очередной многозначительный намёк - но так приятно думать о том, что они всё-таки обрели это счастье вместе.
И, может быть, самое важное - то, что усталый и равнодушный судья, разочаровавшийся в людях, сумел признать свою ошибку, узнав Валентину. Поэтому он говорит правильные слова: всё, что нужно Валентине - это быть. Конечно, она наивна и не так умна, как Керн, способный выявить в человеке все самые неприглядные и тайные побуждения. Валентина не задумывается о том, почему она делает то, что делает - хотя эгоизм неизбежно руководит ею так же, как и остальными. Но, наблюдая за девушкой, судья всё яснее понимает, что даже огромный и печальный опыт человеческой истории не способен охладить пыл доброго от природы сердца. Ведь Валентина - одна из тех немногих деятельно-неравнодушных, не задумывающихся о причинах и последствиях - и просто делающих то, что должно.
Можно сказать, что зазор между мыслью и поступком оказывается здесь минимальным - либо вовсе отсутствует. Она всегда там, где должна быть - разбилось ли стекло, сбита ли на дороге собака, творится ли беззаконие и обман, которые надо тут же пресечь. И чтобы ни определяло несовершенные человеческие помыслы, в конечном итоге важно лишь одно - тот самый поступок. И часто это что-то совсем простое и почти незаметное. Например - помочь согбенной старушке выкинуть пустую бутылку. Не замеченная погружённой в музыку Жюли и бездомным Каролем (у которого хватает и собственных проблем), она, наконец, завершает свой символический путь, начавшийся ещё в «Веронике». Потому что всё-таки нашёлся человек, совершивший правильный поступок. И хочется думать, что финал творческого пути Кесьлёвского не случайно стал именно таким - и что именно ради Валентины суровый демиург простил в конце своих грешников, спасшихся после потопа.