О нашем советском прошлом
Огромное удовольствие получил от этой статьи Саши Денисовой в "Русском репортёре". Потрясающе точно всё подмечено!
Севрюга или осетрина?
(Извините, но так копируется с сайта "РР"! Зря они так!)
Недавно на сцене МХТ прошла премьера спектакля Константина Богомолова «Год, когда я не родился» по пьесе Виктора Розова «Гнездо глухаря», поставленного в Театре п/р Олега Табакова. Богомолов реконструирует советскую реальность образца 1978 года, для него пьеса - портрет времени через рассказ о семье советского чиновника.
Художник Лариса Ломакина воссоздает планировку квартиры респектабельной советской семьи - с сервантами, хрусталями, засушенным крокодилом, стиральной машинкой «Эврика» и барельефом Есенина. Двадцать камер фиксируют движение героев по периметру огромной квартиры и передают изображение на верхнюю часть сцены.
Внизу - актеры, которые пьесу Розова играют особенно, с холодком, будто бы находясь в безвоздушном пространстве 1978 года, с безразличием друг к другу.
Ощущение от этой благополучной квартирки жутковатое.
Наверху видеоряд, где двигаются черно-белые фигурки, хоры с советского телевидения поют жизнерадостное про житные поля, а Кобзон камлает про «не расстанусь с комсомолом». Видео мерцает, как сумеречный фон. Потому что вся эта эпоха - сумеречная зона. И тем, кому от этой сумеречности не страшно, можно только позавидовать.
Как на всяком хорошем спектакле, в какой-то момент ты начинаешь путешествовать внутрь себя. У меня это произошло на реплике сына чиновника, «работающего в сфере с иностранцами».
Сынок-мажор-школьник, чья судьба автоматически ведет в МГИМО, влюбился в классово чуждую девочку - мама ее в киоске овощами торгует, а отец в тюрьме. И вот сынок предлагает классово чуждой девочке бутерброд:
- Ешь. Это осетрина или севрюга, я всегда путаю.
В детстве вопрос «осетрина или севрюга?» не стоял. Стоял вопрос: картошка или вермишель? О блюдах своего советского детства я, кажется, могу составить поэму. Я помню их с такими нюансами, с какими не помню вчерашний ужин в итальянском ресторане. Не знаю, испытываю ли я какие-нибудь чувства к нынешним богатым людям и их детям, - скорее всего, никаких. Но к детям из благополучных советских семей до сих пор что-то испытываю, и боюсь, никакой психоаналитик это не вылечит.
Мои родители были советскими инженерами. Отец из семьи ушел. У бабушки была пенсия 37 рублей. Жили мы как средняя советская семья, то есть бедно. А поскольку семья была хлебосольная и гости постоянно приходили крупными компаниями, то кормили их в стиле «голь на выдумку хитра».
Я помню, как три женщины - бабушка, мама и семилетняя я - готовятся к советскому застолью. На четырех конфорках жарятся картофельные котлеты с капустой, картофельные котлеты без ничего, варятся яйца, фаршируются жареным луком, нарезается винегрет или оливье - если есть колбаса, трутся свекла с чесночком, сыр - опять же с чесночком, потому что чесночок есть всегда.
Сельдь под шубой, а то и просто селедка с луком, пюре или отварная картошка… Вопрос мяса (если есть мясо) решался по принципу экономии: экономнее котлеты. Балык или колбасу приносит блатной гость - например, дядя Володя-полковник или тетя Лена-врач.
Я ненавидела очереди. В детстве время тянется медленно, пока ты стоишь, допустим, в очереди за мерзлым кролем, которого «выкинули» и «надо брать, потому что потом не будет», а в соседнем магазине мама стоит в очереди за живым зеркальным карпом, «который может закончиться». И страх, что очередь подойдет, а ты не сможешь сформулировать про кроля, или что денег не оставили, потому что мал ты еще за кроля расплачиваться.
Еда - вещь вроде бы тебя не определяющая. Так хочется думать, потому что ты же существо высокого порядка. Вроде бы. И советское детство давно закончилось, так же как и голодная юность. Наступили времена гедонизма. Но если уж по психоанализу - у меня, к примеру, всегда полный холодильник еды. Муж ворчит, что я не успеваю ее есть, и она портится.
Мужу не понять, он из хорошей семьи: дедушка был замминистра. И когда он в шутку говорит: «Как можно сразу сожрать банку шпрот?» или «Зачем в холодильнике такое количество салями?», я зло прищуриваюсь. Во мне просыпается древний ящер классовой ненависти. Я говорю:
- Ну конечно, у вас-то шпроты в детстве, небось, ящиками стояли...
Муж не чувствует, что ступил на тонкий лед, и беспечно роняет:
- Господи, да кто эти шпроты ел...
Тогда я парирую:
- Да у вас и салями, небось, была, и балык...
Муж опять пожимает плечами:
- Ну, были. Так они у всех были...
Когда же муж, увлекаясь, вспоминает, что его отец покупал в «Березке» на чеки, начинается битва на двуручных мечах. Если присутствуют гости и алкоголь, компания разделяется на тех, у кого была салями, и тех, у кого не было. Сходимся на том, что салямщики - инкубаторские, мажоры и не знают цену жизни и колбасе.
Один известный артист, состоятельный и респектабельный, говорят, может доесть хлеб в компании, если кто-то оставил. Потому что пережил военный и послевоенный голод. Это, конечно, не одно и то же, но это относится и к спектаклю «Год, когда я не родился», и ко всей советской эпохе.
Согласно сегодняшнему мифу, там не было «такого социального расслоения», как сегодня. Но голодные советские дети всегда будут неравнодушны к красивым вещам, к сидению в ресторанах и, допустим, к икре, почему-то продающейся в свободном доступе. И вся воссозданная в спектакле реальность имеет отношение к нам сегодняшним: пронырливые зятья советских чиновников станут чиновниками нового типа, а сумеречное мерцание телевизора и сегодня говорит нам, что есть дистанция между реальностью и песнями с голубого экрана.
Севрюга или осетрина?
(Извините, но так копируется с сайта "РР"! Зря они так!)
Недавно на сцене МХТ прошла премьера спектакля Константина Богомолова «Год, когда я не родился» по пьесе Виктора Розова «Гнездо глухаря», поставленного в Театре п/р Олега Табакова. Богомолов реконструирует советскую реальность образца 1978 года, для него пьеса - портрет времени через рассказ о семье советского чиновника.
Художник Лариса Ломакина воссоздает планировку квартиры респектабельной советской семьи - с сервантами, хрусталями, засушенным крокодилом, стиральной машинкой «Эврика» и барельефом Есенина. Двадцать камер фиксируют движение героев по периметру огромной квартиры и передают изображение на верхнюю часть сцены.
Внизу - актеры, которые пьесу Розова играют особенно, с холодком, будто бы находясь в безвоздушном пространстве 1978 года, с безразличием друг к другу.
Ощущение от этой благополучной квартирки жутковатое.
Наверху видеоряд, где двигаются черно-белые фигурки, хоры с советского телевидения поют жизнерадостное про житные поля, а Кобзон камлает про «не расстанусь с комсомолом». Видео мерцает, как сумеречный фон. Потому что вся эта эпоха - сумеречная зона. И тем, кому от этой сумеречности не страшно, можно только позавидовать.
Как на всяком хорошем спектакле, в какой-то момент ты начинаешь путешествовать внутрь себя. У меня это произошло на реплике сына чиновника, «работающего в сфере с иностранцами».
Сынок-мажор-школьник, чья судьба автоматически ведет в МГИМО, влюбился в классово чуждую девочку - мама ее в киоске овощами торгует, а отец в тюрьме. И вот сынок предлагает классово чуждой девочке бутерброд:
- Ешь. Это осетрина или севрюга, я всегда путаю.
В детстве вопрос «осетрина или севрюга?» не стоял. Стоял вопрос: картошка или вермишель? О блюдах своего советского детства я, кажется, могу составить поэму. Я помню их с такими нюансами, с какими не помню вчерашний ужин в итальянском ресторане. Не знаю, испытываю ли я какие-нибудь чувства к нынешним богатым людям и их детям, - скорее всего, никаких. Но к детям из благополучных советских семей до сих пор что-то испытываю, и боюсь, никакой психоаналитик это не вылечит.
Мои родители были советскими инженерами. Отец из семьи ушел. У бабушки была пенсия 37 рублей. Жили мы как средняя советская семья, то есть бедно. А поскольку семья была хлебосольная и гости постоянно приходили крупными компаниями, то кормили их в стиле «голь на выдумку хитра».
Я помню, как три женщины - бабушка, мама и семилетняя я - готовятся к советскому застолью. На четырех конфорках жарятся картофельные котлеты с капустой, картофельные котлеты без ничего, варятся яйца, фаршируются жареным луком, нарезается винегрет или оливье - если есть колбаса, трутся свекла с чесночком, сыр - опять же с чесночком, потому что чесночок есть всегда.
Сельдь под шубой, а то и просто селедка с луком, пюре или отварная картошка… Вопрос мяса (если есть мясо) решался по принципу экономии: экономнее котлеты. Балык или колбасу приносит блатной гость - например, дядя Володя-полковник или тетя Лена-врач.
Я ненавидела очереди. В детстве время тянется медленно, пока ты стоишь, допустим, в очереди за мерзлым кролем, которого «выкинули» и «надо брать, потому что потом не будет», а в соседнем магазине мама стоит в очереди за живым зеркальным карпом, «который может закончиться». И страх, что очередь подойдет, а ты не сможешь сформулировать про кроля, или что денег не оставили, потому что мал ты еще за кроля расплачиваться.
Еда - вещь вроде бы тебя не определяющая. Так хочется думать, потому что ты же существо высокого порядка. Вроде бы. И советское детство давно закончилось, так же как и голодная юность. Наступили времена гедонизма. Но если уж по психоанализу - у меня, к примеру, всегда полный холодильник еды. Муж ворчит, что я не успеваю ее есть, и она портится.
Мужу не понять, он из хорошей семьи: дедушка был замминистра. И когда он в шутку говорит: «Как можно сразу сожрать банку шпрот?» или «Зачем в холодильнике такое количество салями?», я зло прищуриваюсь. Во мне просыпается древний ящер классовой ненависти. Я говорю:
- Ну конечно, у вас-то шпроты в детстве, небось, ящиками стояли...
Муж не чувствует, что ступил на тонкий лед, и беспечно роняет:
- Господи, да кто эти шпроты ел...
Тогда я парирую:
- Да у вас и салями, небось, была, и балык...
Муж опять пожимает плечами:
- Ну, были. Так они у всех были...
Когда же муж, увлекаясь, вспоминает, что его отец покупал в «Березке» на чеки, начинается битва на двуручных мечах. Если присутствуют гости и алкоголь, компания разделяется на тех, у кого была салями, и тех, у кого не было. Сходимся на том, что салямщики - инкубаторские, мажоры и не знают цену жизни и колбасе.
Один известный артист, состоятельный и респектабельный, говорят, может доесть хлеб в компании, если кто-то оставил. Потому что пережил военный и послевоенный голод. Это, конечно, не одно и то же, но это относится и к спектаклю «Год, когда я не родился», и ко всей советской эпохе.
Согласно сегодняшнему мифу, там не было «такого социального расслоения», как сегодня. Но голодные советские дети всегда будут неравнодушны к красивым вещам, к сидению в ресторанах и, допустим, к икре, почему-то продающейся в свободном доступе. И вся воссозданная в спектакле реальность имеет отношение к нам сегодняшним: пронырливые зятья советских чиновников станут чиновниками нового типа, а сумеречное мерцание телевизора и сегодня говорит нам, что есть дистанция между реальностью и песнями с голубого экрана.