Отец
Я родился, когда моему бате было тридцать восемь лет.
Он учил меня плавать в речке, которая втекала в Днепр. Мы гостили у его двоюродного брата. Моя бабушка по отцу украинка.
Высокий жилистый отец доставал меня с мелководья, когда я уходил под воду, хохотал, запускал в воду снова.
Потом кидал блесну спиннингом, выуживал замечательных щук.
Он был очень сильный, с широченной грудной клеткой. Ушёл в октябре 41-го добровольцем, приписал себе год. Всю войну таскал зенитку.
А я смотрел на страшный шрам на его бедре, ниже сатиновых синих трусов. Пулевое ранение.
Они разошлись с матерью. И батя мне, когда я приезжал к нему в новую семью, никогда не рассказывал про войну.
Однажды мама, уже после смерти отца, сказала мне, что самая страшная история с отцом случилась в блокаду. Ранение, когда ему чуть не отняли в полевом госпитале ногу, просто пустяк, сказала она. А вот в Ленинграде, куда отец попал в зенитчики после карантина под Горьким, было очень голодно. И он вместе с другим бойцом спёр канистру бензина где-то. И они попёрлись с этой канистрой по ночному городу в адский мороз февраля 42-го. Думали, на что-то обменять этот бензин, на что-то съедобное. И попались военному патрулю. Их привели в комендатуру, в Петропавловскую крепость. Документов у них с собой не было, канистру они бросили, как только их заметили. Расстрелять могли прямо на месте, не разбираясь. Но привели в комендатуру. И тут объявили воздушную тревогу, завыли сирены. Батю и его друга оставили во внутреннем дворе, а патрульные зашли в какую-то дверь. И тут молодые бойцы решили "делать ноги". Благо стены подпирали какие-то штабеля, укрытые снегом. Они рванули на эти сугробы, но в разные стороны. И отец забрался в кромешной темноте на пик высокой стены, прыгнул в соседний дворик. Там тоже был штабель, он начал рассыпаться, разъезжаться под ним. И в неверном свете какой-то далёкой лампочки батя увидел, что он возится в штабеле замерзших трупов. Он копался, барахтался среди твёрдых окоченевших людских тел. Это были длинные штабеля умерших от голода ленинградцев. Он выбрался, убежал в какую-ту расщелину, добрался перебежками до своей батареи. Товарищ его тоже добежал. Всё было вовремя, зенитки лупили в небо, воздушная тревога продолжалась. Обошлось.
Мать говорила, что после этого случая отец слегка рехнулся. И вспоминал только это про войну.
В минуту молчания я выпью пятьдесят грамм за тебя, батя.
Он учил меня плавать в речке, которая втекала в Днепр. Мы гостили у его двоюродного брата. Моя бабушка по отцу украинка.
Высокий жилистый отец доставал меня с мелководья, когда я уходил под воду, хохотал, запускал в воду снова.
Потом кидал блесну спиннингом, выуживал замечательных щук.
Он был очень сильный, с широченной грудной клеткой. Ушёл в октябре 41-го добровольцем, приписал себе год. Всю войну таскал зенитку.
А я смотрел на страшный шрам на его бедре, ниже сатиновых синих трусов. Пулевое ранение.
Они разошлись с матерью. И батя мне, когда я приезжал к нему в новую семью, никогда не рассказывал про войну.
Однажды мама, уже после смерти отца, сказала мне, что самая страшная история с отцом случилась в блокаду. Ранение, когда ему чуть не отняли в полевом госпитале ногу, просто пустяк, сказала она. А вот в Ленинграде, куда отец попал в зенитчики после карантина под Горьким, было очень голодно. И он вместе с другим бойцом спёр канистру бензина где-то. И они попёрлись с этой канистрой по ночному городу в адский мороз февраля 42-го. Думали, на что-то обменять этот бензин, на что-то съедобное. И попались военному патрулю. Их привели в комендатуру, в Петропавловскую крепость. Документов у них с собой не было, канистру они бросили, как только их заметили. Расстрелять могли прямо на месте, не разбираясь. Но привели в комендатуру. И тут объявили воздушную тревогу, завыли сирены. Батю и его друга оставили во внутреннем дворе, а патрульные зашли в какую-то дверь. И тут молодые бойцы решили "делать ноги". Благо стены подпирали какие-то штабеля, укрытые снегом. Они рванули на эти сугробы, но в разные стороны. И отец забрался в кромешной темноте на пик высокой стены, прыгнул в соседний дворик. Там тоже был штабель, он начал рассыпаться, разъезжаться под ним. И в неверном свете какой-то далёкой лампочки батя увидел, что он возится в штабеле замерзших трупов. Он копался, барахтался среди твёрдых окоченевших людских тел. Это были длинные штабеля умерших от голода ленинградцев. Он выбрался, убежал в какую-ту расщелину, добрался перебежками до своей батареи. Товарищ его тоже добежал. Всё было вовремя, зенитки лупили в небо, воздушная тревога продолжалась. Обошлось.
Мать говорила, что после этого случая отец слегка рехнулся. И вспоминал только это про войну.
В минуту молчания я выпью пятьдесят грамм за тебя, батя.