"Любовник леди Чаттерлей": мифологические аспекты сюжета.
Я, по-моему, уже столько раз расписывалась в любви к этой истории, что уже даже и неприлично. Важное примечание: в этом посте речь пойдет больше о сериале, чем о книге, но, поскольку он является чрезвычайно точной экранизацией книги (за исключением пары эпизодов и философской мути), то будем по умолчанию считать, что и о книге Лоуренса тоже.
Вопрос, который волнует меня прежде всего - понимал ли сам Лоуренс, какой символикой он насыщает собственный, достаточно новаторский и скандальный роман о связи скучающей богатой дамочки и бедного депрессивного егеря, работающего в поместье ее мужа? Осознавал ли неизбежные ассоциации, возникающие в процессе чтения текста? Не уверена - во всяком случае,у самого Лоуренса уже, понятное дело, не спросишь, а если вы вдруг знаете мнения каких-нибудь лоуренсоведов, то делитесь в комментариях. Зато можно с достаточно большой долей уверенности сказать, что режиссер Кен Рассел понимал это очень точно, и некоторые моменты, достаточно вскользь упомянутые в книгах, намеренно в экранизации заострил.
Первый из них, останавливающий на себе внимание зрителя - сон Констанции после вечернего разговора с мужем о Сократе и двух лошадях, что влекут колесницу души: белом коне разума и черном коне страстей. Сон выглядит как декадентская фантасмагория, наполненная отчетливо фрейдистскими мотивами (вполне в духе Лоуренса, кстати): парк, наполненный застывшими мертвыми солдатами - тем самым поколением, что не вернулось с войны, в том числе на радость их женам, невестам и девушкам, розы, навевающие мысль о Спящей красавице, белый конь Констанции, который взбрыкивает и уносится вдаль, ее муж, погружающийся в бездну темной воды, которого она не в силах спасти, и над всем этим - загадочная и угрожающая фигура егеря Меллорса (ах, Шон!), который держит под уздцы коня черного. Но самой Констанции смысл этого сна еще непонятен - до этого она видела Меллорса только мельком и уже сделала о нем вывод как о нелюдимом молчуне, да и забыла о нем, вот еще - думать о каком-то слуге.
Второй становится более ясным уже в процессе завязавшегося романа Констанции и Меллорса - он своим поведением отчетливо дает понять, что он в лесу и он за его пределами - это не одно и то же, фактически два разных человека. Лес здесь выступает не только пространством, свободным как от социальных условностей и болезненного опыта прошлого, но и как пространство волшебное, другой мир. Граница между лесом и поместьем, свободной, дикой природой и зашоренной цивилизацией - железная калитка, у которой они обычно прощаются. Эту разницу между Меллорсом-в-лесу и Меллорсом-в-городе хорошо ощущает и сама Констанция, но списывает это просто на его острое чувство социального неравенства, но мне кажется, что здесь все глубже - в лесу он хозяин, и сам себе, и окружающему пространству, он гармонично с ним сливается, а в городе, полном черного угольного дыма и грохочущих машин - он чужой, он никто, еще один ветеран, не нашедший себя в мирной жизни, да еще и с мерзкой женой ,которая распускает о нем слухи, путаясь с другими мужчинами.
Третий момент уж совсем не спишешь ни на социальную, ни на сексуально-философскую повестку - если вы помните, Меллорс предлагает Констанции дать клятву, обет - что в лесу они всегда будут принадлежать друг другу, и в знак этого забить в дуб два железных гвоздя ("дуб и железо, храните меня от смерти и адова огня"). Для Констанции это все (пока) еще по большей части милая игра, экзотика девушки из хорошей семьи, а для Меллорса - нечто родное, идущее из глубины веков, вряд ли он, конечно, знал о культе священных деревьев языческой Британии, в том или ином виде дошедшем уже до наших дней (а вы думаете, почему палочка именно Бузинная, а не какая-нибудь другая), а также об отношении к железу как к сакральному металлу, защищающему от нечистой силы, но подсознательно он чувствует, что это не просто детская игра, а нечто более серьезное, затрагивающее силы, существующие помимо самого человека.
Ну и вершины, кульминации вся мифологическая тема достигает в сцене мистического брака, когда Конни и Оливер, на время придумавшие себе вымышленные имена Джона Томаса и леди Джейн, увенчивают друг друга цветочными венками. Это не столько Адам и Ева в раю, сколько дриады в "Рождении весны" Ботичелли, сама жизнь цветет и благогухает в их телах, наполненных любовью и восхищением друг другом.
Забавно, что Кен Рассел, почти во всем очень точно следуя тексту романа, в конце пошел против воли автора, и вместо мрачновато-пессимистичного, в духе литературы "потерянного поколения" открытого финала, дал своим героям совершенно сказочный счастливый конец в сказочной лесной стране Канаде, где они всегда могут быть Джоном Томасом и леди Джейн.
Вопрос, который волнует меня прежде всего - понимал ли сам Лоуренс, какой символикой он насыщает собственный, достаточно новаторский и скандальный роман о связи скучающей богатой дамочки и бедного депрессивного егеря, работающего в поместье ее мужа? Осознавал ли неизбежные ассоциации, возникающие в процессе чтения текста? Не уверена - во всяком случае,у самого Лоуренса уже, понятное дело, не спросишь, а если вы вдруг знаете мнения каких-нибудь лоуренсоведов, то делитесь в комментариях. Зато можно с достаточно большой долей уверенности сказать, что режиссер Кен Рассел понимал это очень точно, и некоторые моменты, достаточно вскользь упомянутые в книгах, намеренно в экранизации заострил.
Первый из них, останавливающий на себе внимание зрителя - сон Констанции после вечернего разговора с мужем о Сократе и двух лошадях, что влекут колесницу души: белом коне разума и черном коне страстей. Сон выглядит как декадентская фантасмагория, наполненная отчетливо фрейдистскими мотивами (вполне в духе Лоуренса, кстати): парк, наполненный застывшими мертвыми солдатами - тем самым поколением, что не вернулось с войны, в том числе на радость их женам, невестам и девушкам, розы, навевающие мысль о Спящей красавице, белый конь Констанции, который взбрыкивает и уносится вдаль, ее муж, погружающийся в бездну темной воды, которого она не в силах спасти, и над всем этим - загадочная и угрожающая фигура егеря Меллорса (ах, Шон!), который держит под уздцы коня черного. Но самой Констанции смысл этого сна еще непонятен - до этого она видела Меллорса только мельком и уже сделала о нем вывод как о нелюдимом молчуне, да и забыла о нем, вот еще - думать о каком-то слуге.
Второй становится более ясным уже в процессе завязавшегося романа Констанции и Меллорса - он своим поведением отчетливо дает понять, что он в лесу и он за его пределами - это не одно и то же, фактически два разных человека. Лес здесь выступает не только пространством, свободным как от социальных условностей и болезненного опыта прошлого, но и как пространство волшебное, другой мир. Граница между лесом и поместьем, свободной, дикой природой и зашоренной цивилизацией - железная калитка, у которой они обычно прощаются. Эту разницу между Меллорсом-в-лесу и Меллорсом-в-городе хорошо ощущает и сама Констанция, но списывает это просто на его острое чувство социального неравенства, но мне кажется, что здесь все глубже - в лесу он хозяин, и сам себе, и окружающему пространству, он гармонично с ним сливается, а в городе, полном черного угольного дыма и грохочущих машин - он чужой, он никто, еще один ветеран, не нашедший себя в мирной жизни, да еще и с мерзкой женой ,которая распускает о нем слухи, путаясь с другими мужчинами.
Третий момент уж совсем не спишешь ни на социальную, ни на сексуально-философскую повестку - если вы помните, Меллорс предлагает Констанции дать клятву, обет - что в лесу они всегда будут принадлежать друг другу, и в знак этого забить в дуб два железных гвоздя ("дуб и железо, храните меня от смерти и адова огня"). Для Констанции это все (пока) еще по большей части милая игра, экзотика девушки из хорошей семьи, а для Меллорса - нечто родное, идущее из глубины веков, вряд ли он, конечно, знал о культе священных деревьев языческой Британии, в том или ином виде дошедшем уже до наших дней (а вы думаете, почему палочка именно Бузинная, а не какая-нибудь другая), а также об отношении к железу как к сакральному металлу, защищающему от нечистой силы, но подсознательно он чувствует, что это не просто детская игра, а нечто более серьезное, затрагивающее силы, существующие помимо самого человека.
Ну и вершины, кульминации вся мифологическая тема достигает в сцене мистического брака, когда Конни и Оливер, на время придумавшие себе вымышленные имена Джона Томаса и леди Джейн, увенчивают друг друга цветочными венками. Это не столько Адам и Ева в раю, сколько дриады в "Рождении весны" Ботичелли, сама жизнь цветет и благогухает в их телах, наполненных любовью и восхищением друг другом.
Забавно, что Кен Рассел, почти во всем очень точно следуя тексту романа, в конце пошел против воли автора, и вместо мрачновато-пессимистичного, в духе литературы "потерянного поколения" открытого финала, дал своим героям совершенно сказочный счастливый конец в сказочной лесной стране Канаде, где они всегда могут быть Джоном Томасом и леди Джейн.