Попробую отвлечься
Мне сейчас очень больно и плохо, но я последую благому совету и попробую и себя, и вас чем-нибудь развлечь. Первое, что пришло мне на ум, оказалось фамильной байкой.
Мой прадед (на этот раз тот, который, по легенде, из "русских шотландцев") был очень необычным человеком. Родился он в самом начале столетия, и вскоре после революции поступил в медицинский институт. Закончил три курса на "отлично", но вынужден был уйти, ибо хотел быть именно хирургом, а вида крови, как выяснилось, не переносил. В 27 лет у него вышло столкновение с НКВД, из которого прадед вышел живым и даже свободным, но потерявшим все остальное, от круга друзей до средств к существованию. Это его не сломало; напротив, он преисполнился здоровой спортивной злости и поклялся по всей форме, что раз работать ему не дают, так он до последнего дня, до конца своей жизни НИ ЕДИНОГО ЧАСА не станет работать. Принципиально.
Этот гейс он выполнил, причем совершенно феерическим образом: изобретая, как говорят, бесчисленные и более или менее остапбендеровские способы свести с концы с концами и даже предаваться фатовству - но не идя при этом ни на сотрудничество с гэбней, ни на заведение советской трудовой книжки. До восьмидесяти лет он сурово пил - а в восемьдесят ему ни с того ни с сего надоело, и он пожал плечами, бросил пить и женился. Еще у него была интересная особенность - его никогда не кусали собаки. Он мог подойти даже к самой злющей зверюге, даже к полуволку, погладить его и увести голой рукой.
Отец, если я ничего не путаю, виделся с ним один раз, на похоронах деда. Дело было в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году.
Представьте себе унылый поселок такого типа, где на фоне квартала одноэтажных изб то тут, то там вздымаются ободранные многоэтажки; представьте себе, какие должны быть подъезды в таких многоэтажках и какие должны там быть лифты. И вот папа заходит в указанный на бумаге такой подъезд; приезжает в таком вот лифте на нужный этаж; дверь раскрывается, и папиным глазам предстает ЗРЕЛИЩЕ.
Высоченный джентльмен с прямой спиной, с могучей гривой белоснежных волос (это в восемьдесят третьем-то году, когда носить длинные волосы еще опасались, по слухам, многие нефоры), в белоснежном же пиджаке, черной рубахе навыпуск и с тяжеленной тростью черного дерева стоял на площадке и задумчиво рассматривал вышедшего из лифта папу. Папа, знавший, что встретить его должен восьмидесяти-с-лишком-летний старик без определенного рода занятий, к тому же приверженный к крепким напиткам, решил, что попал не туда, и попятился обратно в лифт.
Прадед сполна насладился выражением папиного лица; выждал, пока двери снова начнут закрываться... - и лишь тогда усмехнулся и протянул руку. :)
Мой прадед (на этот раз тот, который, по легенде, из "русских шотландцев") был очень необычным человеком. Родился он в самом начале столетия, и вскоре после революции поступил в медицинский институт. Закончил три курса на "отлично", но вынужден был уйти, ибо хотел быть именно хирургом, а вида крови, как выяснилось, не переносил. В 27 лет у него вышло столкновение с НКВД, из которого прадед вышел живым и даже свободным, но потерявшим все остальное, от круга друзей до средств к существованию. Это его не сломало; напротив, он преисполнился здоровой спортивной злости и поклялся по всей форме, что раз работать ему не дают, так он до последнего дня, до конца своей жизни НИ ЕДИНОГО ЧАСА не станет работать. Принципиально.
Этот гейс он выполнил, причем совершенно феерическим образом: изобретая, как говорят, бесчисленные и более или менее остапбендеровские способы свести с концы с концами и даже предаваться фатовству - но не идя при этом ни на сотрудничество с гэбней, ни на заведение советской трудовой книжки. До восьмидесяти лет он сурово пил - а в восемьдесят ему ни с того ни с сего надоело, и он пожал плечами, бросил пить и женился. Еще у него была интересная особенность - его никогда не кусали собаки. Он мог подойти даже к самой злющей зверюге, даже к полуволку, погладить его и увести голой рукой.
Отец, если я ничего не путаю, виделся с ним один раз, на похоронах деда. Дело было в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году.
Представьте себе унылый поселок такого типа, где на фоне квартала одноэтажных изб то тут, то там вздымаются ободранные многоэтажки; представьте себе, какие должны быть подъезды в таких многоэтажках и какие должны там быть лифты. И вот папа заходит в указанный на бумаге такой подъезд; приезжает в таком вот лифте на нужный этаж; дверь раскрывается, и папиным глазам предстает ЗРЕЛИЩЕ.
Высоченный джентльмен с прямой спиной, с могучей гривой белоснежных волос (это в восемьдесят третьем-то году, когда носить длинные волосы еще опасались, по слухам, многие нефоры), в белоснежном же пиджаке, черной рубахе навыпуск и с тяжеленной тростью черного дерева стоял на площадке и задумчиво рассматривал вышедшего из лифта папу. Папа, знавший, что встретить его должен восьмидесяти-с-лишком-летний старик без определенного рода занятий, к тому же приверженный к крепким напиткам, решил, что попал не туда, и попятился обратно в лифт.
Прадед сполна насладился выражением папиного лица; выждал, пока двери снова начнут закрываться... - и лишь тогда усмехнулся и протянул руку. :)