за Дiда
Вот у меня был дед (а вы чего-нибудь добились, например?), и про него статья на Википедии, которую я не хочу переводить, пока хотя бы часть людей не перестанет видеть мир через голубо-жопный-рыже-рвотный фильтр. Одно известно: если Украина не развалится, а украинская мова не сгинет, то детишки новых поколений будут читать «Ромео и Джульетту», Бернса и Хайяма только в его переводах, доселе остающихся классичними. Так что о боротьбе и человеке как-нибудь потом, когда кавалеристам на диванах полегчает. Тем паче, что единственная фраза, когда-либо произнесенная о нем в семье: он нам не родственник вообще. Отрекся. Все. А остальное - мифы и легенды Интернета. Казалось бы, что отречение хорошим не бывает. 'Спасибо деду что нас предал' на Ладе не напишешь, даже на Самаре. Единственный, кого погладили по голове за отречение - мужик, решающий, так, на минуточку, кому в смоле коптеть, кому в саду порхать; все это неизменно и вовеки, между прочим. Работа у него странная, поблажка от начальства - мутная; эта фигня мне часто не дает уснуть. Но, кажется, что Петр и Василь попали все же в разные истории.
Как удалось узнать, дед В. действительно, и собственной рукой, сентябрьским деньком ваще ни разу ни кровавого 1934-го поехал разумом и объявил себя врагом народа, письменно отрекся от родных, жены и двух детей: 'хуй лысый им отец, начальник, точно говорю! я эту блядь вообще не знаю', -представил я себе мужественный образ героического предка, холодно смотрящего в глаза сотрудникам Харьковского ОГПУ, сплошь состоящим из кацапстанских монголоидов Кагана, Карлсона, Друскиса, Реденса, и Кацнельсона. После формальностей, конвой типичных москалей из -ейков, -очков, -чуков, -айлов отправил деда Мордор посмотреть, где ровно через две недели после смерти Кирова, очередной москаль из Риги Ульрих приговорил к расстрелу 28 боевиков так называемой 'Харківської терористичної групи' принадлежащей до ОУН-УПА за подготовку серии терактов против высших должностных, партийных и военных лиц СССР. На следующий день одним кацапом з Львова Паукером были арестованы Зиновьев, Каменев, а в Португалии на первых выборах в парламент 146% набрала Единая Херня Антониу ди Салазара, установившего самую длительную фашистскую диктатуру в мире, перепердев на стуле самого Франсиско Франко. И то ли папиросы на Лубянке кончились, заставив Ульриха пересмотреть дела, то ли мой дед сломал тоталитарную машину массовых расстрелов, при отрицании всех обвинений требуя признать себя врагом народа, но вышло так, что следующим утром 27 легли в декабрьскую землю, а №28 поехал в тур на Соловки. Ведь пуля знает точно, кого она не любит, кого она не любит - в земле сырой лежит. Василия она любила, даже обожала. Короче говоря, дед стал ходить в BOLSHOY GULAG еще до того, как это стало массовым и модным. Впоследствии дiда ждало еще немало адских приключений, да не о нем идет рассказ.
Смысл процедуры отречения мне непонятен, в целом, до сих пор. Сложно представить себе чувства человека, парой протокольных фраз уничтожающего самую естественную, кровную, биологическую связь. Какая-то ОГПУшная бумажка - не древнеримская личностная грамота за подписью народного трибуна, кому-то что-то свято гарантирующая. К тому же, отречение было полностью тотальным - ни переписки, ни свиданий, ни воспоминаний, ни контактов. С другого ракурса выходит, что расписка действительно предохранила от преследования уже не-родственников приговоренного, спасая главным образом детей от статуса 'детей врага народа'. Еще сложнее представить мысли человека, знающего силу слова, в конце концов эти бессчетные листы в шкафах и ящиках архивных комнат органов госбезопасности, по существу - такая протокольная нквдшная поэзия, пример того, как слово разбивает жизни, связи и миры (а не окошечко, в чем силу слова видел Маяковский), и как несказанное слово разбивает челюсть. Или того, как бедная фантазия немогущего сочинить историю о левотроцкистском боевом подполье на квартире снизу разрывает печень, а бурное воображение не поступавшего в станционар психически больного человека кладет на стол усталого чекиста одну историю о белогвардейской банде охуительней другой.
Чекист уже устал курить, и шьет листы, скрепляя байки шизофреника под номерные выпуски полит-литературного журнала 'Дело'. И выдуманное, сказанное слово делает тела дырявыми, бомбит вселенные, испепеляет жизни, двигает людей и целые народы по Евразии.
Если подумать, психи - санитары Сталина. Что делает внедряемая в общество паранойяльность бытия? Шпиономания направлена на то, чтоб из бесстрашных делать трусов, из добродушных - злых и подозрительных, а из обычных - отводящих взгляд, мечтающих укрыться, спрятаться, разъехаться с катком истории невротиков.
Большая цель - цепочкой общего, но представляемым сугубо контр-личностным, террора - сломать хребет всем формам социальной солидарности, подсунув вместо классовой борьбы, интернационала и объединения эксплуатируемых обществ - в древнейшую войну всех против всех по черным телефонным трубкам.
Лишь крепким шизерам текущий из громкоговорителей понос политруков до лампочки - своя шпиономания, свои политруки, свои миры, своя, как говорится, атмосфера. Представьте же, что делает шпиономания из пограничников - из тех, кто пребывая в предморбидном состоянии, уже расстроен, но не отправлен ни в одно из отделений. Такие - глина для пропагандиста, прах земной, ребро Адама. Это сегодня бывшие обозреватели границ имеют право мыть ладони до сорока раз в час, тревожатся по пустякам или высаживают туфлями квартиру, словно огород картошкой.
В свободе каждый занимается, чем хочет, а в некие так называемые 'такие времена', мозг слабых (не больных!) умом в условиях хозяйственной и социальной неустроенности, становится, как самый мягкий материал, орудием для жесткого террора. Что, если 50% из доносов Вер и Наденек на Гришек и Степан Иванычей - 'курлы-курлы' поехавших от громкоговорителей невротиков на радость выполняющим госплан нквдшникам, которых достоверность этого курлыканья интересует менее всего на свете. Это сейчас у либералов принято писать, мол, русских хлебом не корми, дай первого попавшегося ближнего возненавидеть. А те, кого не взять за совесть, не купить на зависть и не отнять дореволюционный томик Мандельштама - сначала выплюнут все зубы, части легких, органы, и, потеряв 148 литров крови (никак нет времени узнать, откуда родом столь подробностные описания побоев у некоторых либеральных авторов) после шестого дня мучений пишут невероятные, объемные шпионские романы с детективами.
Я думаю, что на второй день вечеринки в ВЧК я перестал бы разговаривать вообще и тихо дожидался опенэйра в 'Коммунарке', вписав в гестлист на афтерпати всех своих друзей. Бог с ним, пускай чекист всегда садист, пускай народ наш склонен к мазохизму издревле, но не до той же степени, друзья, чтобы христианские великомученики и всякие джорданы бруны нервно курили на костре.
Я не историк-специалист по сталинским репрессиям, я знаю лагерную жизнь через Шаламова, однако между Адагамовой (в отсутствие Валерии Ильинишны лишь это имя стало коллективно-нарицательным) и Шаламовым - вселенская большая дыра, глубинная, губительная пропасть, где слева - те, что прутся в яму на сухих глазах, а справа - счетоводы выбитых зубов, пальцесобиратели, слезопускатели и слезоголики, короче - те, кто прется только по крови.
И я, имеющий в анамнезе (не)справедливо репрессированного предка, равнодушен к Сталину и слабо слышу мученический стон с Лубянки. Точнее, слышу, но не верю. И не всем. И это - результат бездарной либеральной пропаганды. Правозащитники знакомы только с мелодраматическими методами, а я, ублюдок, не люблю, когда меня используют как слезовыжималку для слезинок. Однообразность раздражает, назойливость выводит, а кухонная брань зацикленных на страстях и мордастях либерастов ожесточает сердце разума.
Что говорить о том, что 1937-й - единственное знамя и опора либералов? Не будь Террора - что тогда? 'Не допустим ДНЕПРОГЭС?'. Однако, и в моем драконьем сердце раздается стуканье костей с Колымских островов обширного архипелага XYEЯГА. Здесь все мое, и я, и ты отсюда родом - и я, и ты, и мы, и наши косяки. Короче, как гласит народная московская поговорка: те, кто, говорит, что надо расстреливать больше, и те, кто говорит, что надо расстреливать меньше, сходятся в одном - расстреливать надо… А там - мужик с ключами разберется. Ибо кажется мне, слаще слова НАЧАЛЬНИК! ничего не нашли мы на этой Земле.
Как удалось узнать, дед В. действительно, и собственной рукой, сентябрьским деньком ваще ни разу ни кровавого 1934-го поехал разумом и объявил себя врагом народа, письменно отрекся от родных, жены и двух детей: 'хуй лысый им отец, начальник, точно говорю! я эту блядь вообще не знаю', -представил я себе мужественный образ героического предка, холодно смотрящего в глаза сотрудникам Харьковского ОГПУ, сплошь состоящим из кацапстанских монголоидов Кагана, Карлсона, Друскиса, Реденса, и Кацнельсона. После формальностей, конвой типичных москалей из -ейков, -очков, -чуков, -айлов отправил деда Мордор посмотреть, где ровно через две недели после смерти Кирова, очередной москаль из Риги Ульрих приговорил к расстрелу 28 боевиков так называемой 'Харківської терористичної групи' принадлежащей до ОУН-УПА за подготовку серии терактов против высших должностных, партийных и военных лиц СССР. На следующий день одним кацапом з Львова Паукером были арестованы Зиновьев, Каменев, а в Португалии на первых выборах в парламент 146% набрала Единая Херня Антониу ди Салазара, установившего самую длительную фашистскую диктатуру в мире, перепердев на стуле самого Франсиско Франко. И то ли папиросы на Лубянке кончились, заставив Ульриха пересмотреть дела, то ли мой дед сломал тоталитарную машину массовых расстрелов, при отрицании всех обвинений требуя признать себя врагом народа, но вышло так, что следующим утром 27 легли в декабрьскую землю, а №28 поехал в тур на Соловки. Ведь пуля знает точно, кого она не любит, кого она не любит - в земле сырой лежит. Василия она любила, даже обожала. Короче говоря, дед стал ходить в BOLSHOY GULAG еще до того, как это стало массовым и модным. Впоследствии дiда ждало еще немало адских приключений, да не о нем идет рассказ.
Смысл процедуры отречения мне непонятен, в целом, до сих пор. Сложно представить себе чувства человека, парой протокольных фраз уничтожающего самую естественную, кровную, биологическую связь. Какая-то ОГПУшная бумажка - не древнеримская личностная грамота за подписью народного трибуна, кому-то что-то свято гарантирующая. К тому же, отречение было полностью тотальным - ни переписки, ни свиданий, ни воспоминаний, ни контактов. С другого ракурса выходит, что расписка действительно предохранила от преследования уже не-родственников приговоренного, спасая главным образом детей от статуса 'детей врага народа'. Еще сложнее представить мысли человека, знающего силу слова, в конце концов эти бессчетные листы в шкафах и ящиках архивных комнат органов госбезопасности, по существу - такая протокольная нквдшная поэзия, пример того, как слово разбивает жизни, связи и миры (а не окошечко, в чем силу слова видел Маяковский), и как несказанное слово разбивает челюсть. Или того, как бедная фантазия немогущего сочинить историю о левотроцкистском боевом подполье на квартире снизу разрывает печень, а бурное воображение не поступавшего в станционар психически больного человека кладет на стол усталого чекиста одну историю о белогвардейской банде охуительней другой.
Чекист уже устал курить, и шьет листы, скрепляя байки шизофреника под номерные выпуски полит-литературного журнала 'Дело'. И выдуманное, сказанное слово делает тела дырявыми, бомбит вселенные, испепеляет жизни, двигает людей и целые народы по Евразии.
Если подумать, психи - санитары Сталина. Что делает внедряемая в общество паранойяльность бытия? Шпиономания направлена на то, чтоб из бесстрашных делать трусов, из добродушных - злых и подозрительных, а из обычных - отводящих взгляд, мечтающих укрыться, спрятаться, разъехаться с катком истории невротиков.
Большая цель - цепочкой общего, но представляемым сугубо контр-личностным, террора - сломать хребет всем формам социальной солидарности, подсунув вместо классовой борьбы, интернационала и объединения эксплуатируемых обществ - в древнейшую войну всех против всех по черным телефонным трубкам.
Лишь крепким шизерам текущий из громкоговорителей понос политруков до лампочки - своя шпиономания, свои политруки, свои миры, своя, как говорится, атмосфера. Представьте же, что делает шпиономания из пограничников - из тех, кто пребывая в предморбидном состоянии, уже расстроен, но не отправлен ни в одно из отделений. Такие - глина для пропагандиста, прах земной, ребро Адама. Это сегодня бывшие обозреватели границ имеют право мыть ладони до сорока раз в час, тревожатся по пустякам или высаживают туфлями квартиру, словно огород картошкой.
В свободе каждый занимается, чем хочет, а в некие так называемые 'такие времена', мозг слабых (не больных!) умом в условиях хозяйственной и социальной неустроенности, становится, как самый мягкий материал, орудием для жесткого террора. Что, если 50% из доносов Вер и Наденек на Гришек и Степан Иванычей - 'курлы-курлы' поехавших от громкоговорителей невротиков на радость выполняющим госплан нквдшникам, которых достоверность этого курлыканья интересует менее всего на свете. Это сейчас у либералов принято писать, мол, русских хлебом не корми, дай первого попавшегося ближнего возненавидеть. А те, кого не взять за совесть, не купить на зависть и не отнять дореволюционный томик Мандельштама - сначала выплюнут все зубы, части легких, органы, и, потеряв 148 литров крови (никак нет времени узнать, откуда родом столь подробностные описания побоев у некоторых либеральных авторов) после шестого дня мучений пишут невероятные, объемные шпионские романы с детективами.
Я думаю, что на второй день вечеринки в ВЧК я перестал бы разговаривать вообще и тихо дожидался опенэйра в 'Коммунарке', вписав в гестлист на афтерпати всех своих друзей. Бог с ним, пускай чекист всегда садист, пускай народ наш склонен к мазохизму издревле, но не до той же степени, друзья, чтобы христианские великомученики и всякие джорданы бруны нервно курили на костре.
Я не историк-специалист по сталинским репрессиям, я знаю лагерную жизнь через Шаламова, однако между Адагамовой (в отсутствие Валерии Ильинишны лишь это имя стало коллективно-нарицательным) и Шаламовым - вселенская большая дыра, глубинная, губительная пропасть, где слева - те, что прутся в яму на сухих глазах, а справа - счетоводы выбитых зубов, пальцесобиратели, слезопускатели и слезоголики, короче - те, кто прется только по крови.
И я, имеющий в анамнезе (не)справедливо репрессированного предка, равнодушен к Сталину и слабо слышу мученический стон с Лубянки. Точнее, слышу, но не верю. И не всем. И это - результат бездарной либеральной пропаганды. Правозащитники знакомы только с мелодраматическими методами, а я, ублюдок, не люблю, когда меня используют как слезовыжималку для слезинок. Однообразность раздражает, назойливость выводит, а кухонная брань зацикленных на страстях и мордастях либерастов ожесточает сердце разума.
Что говорить о том, что 1937-й - единственное знамя и опора либералов? Не будь Террора - что тогда? 'Не допустим ДНЕПРОГЭС?'. Однако, и в моем драконьем сердце раздается стуканье костей с Колымских островов обширного архипелага XYEЯГА. Здесь все мое, и я, и ты отсюда родом - и я, и ты, и мы, и наши косяки. Короче, как гласит народная московская поговорка: те, кто, говорит, что надо расстреливать больше, и те, кто говорит, что надо расстреливать меньше, сходятся в одном - расстреливать надо… А там - мужик с ключами разберется. Ибо кажется мне, слаще слова НАЧАЛЬНИК! ничего не нашли мы на этой Земле.