Голландофобия
На борту аэробуса А320, выполнявшего рейс VU-6294 по маршруту Фьюмичино-Схипхол, случилось странное. Я выглянул в окно и посмотрел на снег. Под нами Альпы, небо чистое. Здесь у меня началась голландофобия. Приступ имел очень острый характер. Начало резкое. Развитие бешеное. Старт состояния локализован в диафрагме. Точка обзора перемещается из глаз под ребра. Как будто голова в груди, а голову уже не чувствуешь. Как будто видишь животом. Зрительный угол маленький, картинка - будто бы ты в шорах. У фобии есть пульс и ритм. С каждым фобическим ударом зрительное поле сокращается. Ты будто в пакете, который застегивают. Условная “улитка”, вообще какой-то орган ощущения пространства, уходит очень глубоко, назад и вниз, падает в Альпы, а может и ниже. Ты ощущаешь, что теряешь этот орган чувствования, что больше он тебе не принадлежит. Ты как бы заворачиваешься внутрь. Меня обуял едкий, жгучий ужас. По мере приближения к Голландии он усилялся. Вот горы кончились - внизу равнина. Вот кончилась равнина - снизу дно. А вот и небо кончилось - мы вплыли в море плотной мглы. И все. И для меня не будет больше света, не будет больше неба и земли. Я понял все, что было прошлым летом. Зачем мы улетели от любви? На самом деле, было не до лирики. Солнце ясное больше не взойдет. Факт №1 голландофобии. А вот и двигательное возбуждение. Клаустрофобия. Кабина разума разгерметизирована. Переживание пространства самолета невыносимо. Ты понимаешь, что с самолета некуда бежать. Бортпроводница заставляет застегнуть ремни.
Самолет приступает к снижению. В салоне радио: звучит Лу Рид, ‘A Perfect Day’. Я не чувствую рук. Уверенность, что разобьемся - полная. У фобии нет будущего, и нет возможности его создать. Самолет опускается, понижается видимость. Я вижу лишь свои безжизненные пальцы. Где мы летим, невозможно понять. Вдруг из туманной толщины толчок. Мы плюхнулись в лужу, упали на дно.
Я выхожу и сразу вижу перед собой запреты. Крутится лента транспортера. Автоматический, машинный голос без остановки говорит: mind your step, mind your step, mind your step. Здравствуйте, мистер Абвер. Я снова приехал в страну Гулливеров. Здесь плотный туман, валит пар изо рта. Здесь больше всего Тесл, Схипхол - самый затесленный аэропорт Европы. Люди гигантские, и без того больших голландцев фобическая оптика вытягивает и увеличивает, словно полуденные тени. Ты - маленький, крохотный. Все кажется враждебным, злым. Взгляды холодные, твердые. Из социального пространства удалена эмпатия. Все ходят с бумажными чашками кофе. Большая очередь в Старбакс. В самой американизированной стране Европы даже бездомные американские: негр с бумажным стаканчиком, на дне которого позвякивает мелочь, ноет: чееейндж, гат эни чееейндж? Думаешь: че за днище Манхэттена?
Я еду домой, чтобы срочно лечь спать. Я засыпаю и реальность продолжается. Реальность продолжается во сне с того момента, где я прилетаю в Схипхол. Еду на центральный вокзал Амстердама. Иду по городу, который стал из плоского каскадным. Здесь что-то нарушено, я удивляюсь. Из города исчезли люди. Туман и страшная жара. Я чувствую - меня преследуют. Я начинаю бежать. За мной бежит мужик. Бегу и думаю: пиздец, приехал в Амстердам и перво-наперво увидел голого и ебанутого перверта. Бегу и сочиняю пост в Фейсбук. За мной бежит голый мужик. Я теряюсь в тумане, он меня настигает и начинает об меня тереться. Лица его не разглядеть. Вдруг все исчезло. Подумал: что за наваждение. Продолжаю ходьбу и снова чувствую - меня преследуют. Да, тяжело, но придется бежать. Меня преследует ребенок. Бегу и думаю: пиздец, что ж за подарок для фрейдиста. Передо мной забор. За ним зеленая листва. Дальше некуда бежать. Меня догоняет ребенок, впивается мне в руку намертво. Пытаюсь его сбросить - не могу. Пацан улыбчивый и очень симпатичный. Захотелось его потрепать за загривок. Вдруг все исчезло. Я просыпаюсь под уровнем моря. На выходе я слышу голос, говорит: you are free to make artistic, political or any other kind of statement you would like. Блять, что? I don’t make statements, I throw bombs - отвечает второй.
И началось. Я начал жить, изгнав себя из социального пространства. Иду ли в магазин, сижу ли в классе, общаюсь с кем-то из друзей - мне кажется, что все они замыслили против меня недоброе. Любой из встреченных, от пацана до бабки, злоумышленник. Все взоры на меня. Переговариваются, шепчутся, все мысли только обо мне. Это насилует уши. Любой “мэнээр”, любая речь обращена ко мне. Я иду и верчу головой, как пропеллером. Я захожу в музейный туалет и вижу на стене в своей кабинке надпись - 16 days left. Ого-го! Ну все, заговорили стены. Мы это проходили, знаем. Рукой подать до искривления пространства, дальше - все. Ох, делать нечего, схожу в кинотеатр на первый попавшийся фильм. “Сало, или 120 дней Содома”. Ясно. С другой стороны, хуже не будет. А вообще, то что нужно. После приятного просмотра иду по улице и вижу в небе надпись: HELP.
Бред поглощает собой все. Мир принял форму бредовой конструкции. Считаю, что соседка преследует цель меня выжить. Лишить меня жилплощади. Я должен лишить ее площади лжи.
Ложный покров нормальный.
Фотографирую цаплю, а цаплю тошнит. Господи, безмозглое зверье и то тошнит от Нидерландов. Здесь все зарегулировано донельзя. Везде запреты. Mind your step. Все отношения между людьми запрограммированы. Собачий холод в отношениях. Это не Рим, и amico тебе никто не скажет. Де хер ты в лучшем случае, или мэнэр. Мэнээр, мэнээр, как овцы блеют. Ух, замэнэрили меня. Так, что бы скушать из голландской кухни? Майонез на батоне, майонез на картошке, майонез просто так, без всего? Что, время десять вечера? Ну извините, всё, все предприятия питания закрыты. Сосите хер, де хер. Кстати, когда сосете хер, не забудьте уведомить об этом городские власти. Тут у нас все под контролем. Наркота, проститутки, оружие, секс, эвтаназия, мысли. Все, кроме чувств. Чувств в Голландии нет.
Отклон от генеральной линии не предусмотрен. Исключения не допускаются. Места случайности нет. Все объясняется. Все покупается, но в строгие часы. Свобода воли? В рамках государственного расписания: с девяти до пяти.
Здесь каждый сантиметр под присмотром. Все города, все улицы покрыты камерами видеонаблюдения. Каждый шаг зафиксирован. Каждый вздох под контролем. Кто-то где-то сидит и следит.
Господи, это же нелюди. Это не люди. Так жить нельзя. Глаза водянистые. Жестикуляция бедная. Мимика нищая. Ни музыки, ни театра, ни кино, ни литературы, ни, в общем-то, искусства, не считать же им эту безжизненную, выхолощенную, технически безупречную, но абсолютно мертвую голландскую фотографию, или дизайн этих домов-коробок. Чувство прекрасного? Эстетика? Прекрасно все, что продается. Все, что не продается - уродливо. Голландец красоту не чувствует. Он ее высчитывает.
У всякой фобии есть спусковой крючок. Сознание выхватывает из визуального потока что-то невероятно повседневное, но жуткое. Фобия берет нечто ужасно тривиальное и делает из этого гротеск. В моем случае это красные худики. Гребаные худики от H&M. Они ходят в них все. Вся молодежь ходит в одном и том же худике, который продается всюду. Бордового цвета, с белыми шнурками и белой молнией. Я начал их считать еще зимой. Сначала я не придавал этому значения - подумаешь, модная вещь. Так я считал эти красные худики до той поры, пока это не начало меня пугать. Это какая-то тюрьма, где все в одинаковых робах. Концлагерь с вай-фаем.
Неудивительно, что в Нидерландах был отмечен самый высокий в Западной Европе уровень коллаборации с нацистами во время оккупации. Миролюбивые голландцы-гуманисты активно помогали немецкому командованию выискивать и убивать евреев. Только в Голландии существовала группа охотников за головами, бесславные ублюдки, но наоборот, которые поймали и выдали немцам 9,000 своих соотечественников. Не за идею, нет. За бабки. За кровавые гульдены. Лишь дураки верят в легенду о еврейской жадности. На свете нет более жадного народа, чем голландцы. И это не легенда. Голландия уверенно находится на первой строчке рейтинга “смертность среди еврейского населения в годы войны”. 80% голландских евреев было уничтожено, гораздо больше чем в Бельгии и Франции, больше чем в любой другой европейской стране, кроме Эстонии, единственной страны, официально объявленной свободной от евреев, Judenfrei. Ладно, еще Люксембург. Как немцам удалось столь эффективно делать Холокост на Нидерландщине, помимо помощи от толерантных аборигенов? Знакомьтесь, это машина голландской бюрократии, система контроля любого голландца. Уже тогда, в 1930-е, Контрольный Аппарат был отлаженным, его работа отшлифованной, и как только немцы получили доступ к Базе Данных Голландии, узнать, по сколько процентов еврейской крови есть в каждом гражданине Нидерландов, где он живет, куда ходит, что делает, сколько кладет ложек сахара в кофе, труда не составило в принципе.
Тоталитарность - это не режим, тоталитарность - это не риторика. Тоталитарность - это вселенная всеобщего контроля. Разрешены ли в этом государстве однополые браки, разрешена ли критика, разрешены ли легкие наркотики - не имеет значения.
Конечно же, эти германские народы в своем патологическом стремлении контролировать все, пришли к идеям мирового гегемонства. Конечно же, в своем патологическом бесчувствии и доминате разума эти германские народы придумали сжигать людей в печах. Вот огонь Холокоста. И красные худики.
Затем они нашли дневник еврейской девочки. Тот самый, Анны Франк. И начали мощнейшую пиар-кампанию, чтоб, раскрутив эту не очень, в общем, интересную историю, создать голландцам имидж юдофилов. Музей Анны Франк на Принсенграхт - невероятно скучное место. Там нет ничего. Кроме очереди. И самых дорогих билетов в городе - без льгот и скидок. 10 евро. По одному евро за каждый метр площади так называемого музея. Цинизм бесценен. Все остальное - купить и продать.
Отчаяние, ужас, отвращение. Фобия развивается по траектории, которую я назову “спираль отчаяния”. Фобия - это побеги фасоли в рапиде. Размер отчаяния не связан с фактами реальной жизни, такими как физическая целостность и относительность благополучия - главными фактами, которыми пытается оперировать чье-то здоровое сознание, но эффективность этого увещевания - как депрессивному больному говорить “чего грустим? ты не безногий? ты одет? обут? взял быстро вилку и марш чистить говно!”. Память о здоровом состоянии, осознаваемые личностью факты, такие как любовь родителей или наличие конечностей, стремятся защитить сознание от фобии. Сознание, соскальзывающее в яму омрачения, использует все доступные ресурсы, отчаянно сопротивляется, взывая ко всему, что можно привести в свою защиту. Но, в целом, фобия - панический распад защитных механизмов. Размер отчаяния здесь можно сравнить с размером оного в системе депрессивного аффекта, но с интенсивностью переживания выше в сто раз. Обычно, фобия есть увертюра для депрессии, ее пролог и запускатель. Это единый спектр переживаний.
Голландцы кажутся совсем чудовищными. Голландия - это просто обман, чтобы увеличить жилплощадь.
Собственно, нас не интересует ни мое мнение, ни мои взгляды, будь мнение сто раз ошибочным, а взгляд обманчивым, нас интересует лишь динамика развития, темп извращения, размерный ряд фобических конструкций.
Голландофобский сон-инверсия: приснилась бабушка и попросила 100 евро взаймы. Я долго раздумывал, сомневался, высчитывал. И отказал. Родной бабушке! Видеть во сне скупердяйство отвратно.
Сегодня хуже, чем вчера. Поля зрения сужены. По уголкам оставшегося зрения дымка, как виньетка. Расположение зрачков недружественное. Объем движений глазных яблок полный. В целом, сознание слабое. Глотание затруднено.
Эй, объебосы Господа! I am vegetating in constant uncertainty. Что-то сломано в мире, алло. В последнее дни все чаще ударяет оттепель. Вместо снега роса.
Я выпал из системы вежливости. Я потерял способность улыбаться. Я перестал блюсти весь социальный ритуал, произносить магические формулы. Я выбросил единственный приемлемый в Голландии взгляд, вытащил из глоточного рва единственное допустимое звучание. Я попытался улыбнуться и не смог. В рамках простейшего контакта, скажем, в в акте купли-продажи товара, необходимо строго выполнить ряд следующих действий:
(мне этот товар) + пожалуйста + улыбнуться
(протягиваешь деньги) + пожалуйста + улыбнуться
(получаешь товар) + спасибо + улыбнуться
(нет, чека не нужно) + спасибо + улыбнуться
(слышишь: доброго вечера/дня) + спасибо + улыбнуться
(ты говоришь) доброго вечера/дня + улыбнуться
Это схема простейшего контакта, общения, из которого изъято все, что может помешать взаимодействию, в которое вступили два агента, стремиться к результативному концу. Можно увидеть, сколько мимической, словесной шелухи. Словесная опухоль. Можно рассчитытать, сколько энергии затрачивает человек на поддержание намордника культуры. Я не ушел в отрицалово, не показал системе “фак”, я просто больше не могу. Прожеванный системой, я больше не ее деталь. Не шпунтик. Я винт со срезанной резьбой.
Так продолжалось шесть дней.
А на седьмой я подобрал с дороги нож.
Пар изо рта.
Пора, детишки, пора.
Пора платить.
Самолет приступает к снижению. В салоне радио: звучит Лу Рид, ‘A Perfect Day’. Я не чувствую рук. Уверенность, что разобьемся - полная. У фобии нет будущего, и нет возможности его создать. Самолет опускается, понижается видимость. Я вижу лишь свои безжизненные пальцы. Где мы летим, невозможно понять. Вдруг из туманной толщины толчок. Мы плюхнулись в лужу, упали на дно.
Я выхожу и сразу вижу перед собой запреты. Крутится лента транспортера. Автоматический, машинный голос без остановки говорит: mind your step, mind your step, mind your step. Здравствуйте, мистер Абвер. Я снова приехал в страну Гулливеров. Здесь плотный туман, валит пар изо рта. Здесь больше всего Тесл, Схипхол - самый затесленный аэропорт Европы. Люди гигантские, и без того больших голландцев фобическая оптика вытягивает и увеличивает, словно полуденные тени. Ты - маленький, крохотный. Все кажется враждебным, злым. Взгляды холодные, твердые. Из социального пространства удалена эмпатия. Все ходят с бумажными чашками кофе. Большая очередь в Старбакс. В самой американизированной стране Европы даже бездомные американские: негр с бумажным стаканчиком, на дне которого позвякивает мелочь, ноет: чееейндж, гат эни чееейндж? Думаешь: че за днище Манхэттена?
Я еду домой, чтобы срочно лечь спать. Я засыпаю и реальность продолжается. Реальность продолжается во сне с того момента, где я прилетаю в Схипхол. Еду на центральный вокзал Амстердама. Иду по городу, который стал из плоского каскадным. Здесь что-то нарушено, я удивляюсь. Из города исчезли люди. Туман и страшная жара. Я чувствую - меня преследуют. Я начинаю бежать. За мной бежит мужик. Бегу и думаю: пиздец, приехал в Амстердам и перво-наперво увидел голого и ебанутого перверта. Бегу и сочиняю пост в Фейсбук. За мной бежит голый мужик. Я теряюсь в тумане, он меня настигает и начинает об меня тереться. Лица его не разглядеть. Вдруг все исчезло. Подумал: что за наваждение. Продолжаю ходьбу и снова чувствую - меня преследуют. Да, тяжело, но придется бежать. Меня преследует ребенок. Бегу и думаю: пиздец, что ж за подарок для фрейдиста. Передо мной забор. За ним зеленая листва. Дальше некуда бежать. Меня догоняет ребенок, впивается мне в руку намертво. Пытаюсь его сбросить - не могу. Пацан улыбчивый и очень симпатичный. Захотелось его потрепать за загривок. Вдруг все исчезло. Я просыпаюсь под уровнем моря. На выходе я слышу голос, говорит: you are free to make artistic, political or any other kind of statement you would like. Блять, что? I don’t make statements, I throw bombs - отвечает второй.
И началось. Я начал жить, изгнав себя из социального пространства. Иду ли в магазин, сижу ли в классе, общаюсь с кем-то из друзей - мне кажется, что все они замыслили против меня недоброе. Любой из встреченных, от пацана до бабки, злоумышленник. Все взоры на меня. Переговариваются, шепчутся, все мысли только обо мне. Это насилует уши. Любой “мэнээр”, любая речь обращена ко мне. Я иду и верчу головой, как пропеллером. Я захожу в музейный туалет и вижу на стене в своей кабинке надпись - 16 days left. Ого-го! Ну все, заговорили стены. Мы это проходили, знаем. Рукой подать до искривления пространства, дальше - все. Ох, делать нечего, схожу в кинотеатр на первый попавшийся фильм. “Сало, или 120 дней Содома”. Ясно. С другой стороны, хуже не будет. А вообще, то что нужно. После приятного просмотра иду по улице и вижу в небе надпись: HELP.
Бред поглощает собой все. Мир принял форму бредовой конструкции. Считаю, что соседка преследует цель меня выжить. Лишить меня жилплощади. Я должен лишить ее площади лжи.
Ложный покров нормальный.
Фотографирую цаплю, а цаплю тошнит. Господи, безмозглое зверье и то тошнит от Нидерландов. Здесь все зарегулировано донельзя. Везде запреты. Mind your step. Все отношения между людьми запрограммированы. Собачий холод в отношениях. Это не Рим, и amico тебе никто не скажет. Де хер ты в лучшем случае, или мэнэр. Мэнээр, мэнээр, как овцы блеют. Ух, замэнэрили меня. Так, что бы скушать из голландской кухни? Майонез на батоне, майонез на картошке, майонез просто так, без всего? Что, время десять вечера? Ну извините, всё, все предприятия питания закрыты. Сосите хер, де хер. Кстати, когда сосете хер, не забудьте уведомить об этом городские власти. Тут у нас все под контролем. Наркота, проститутки, оружие, секс, эвтаназия, мысли. Все, кроме чувств. Чувств в Голландии нет.
Отклон от генеральной линии не предусмотрен. Исключения не допускаются. Места случайности нет. Все объясняется. Все покупается, но в строгие часы. Свобода воли? В рамках государственного расписания: с девяти до пяти.
Здесь каждый сантиметр под присмотром. Все города, все улицы покрыты камерами видеонаблюдения. Каждый шаг зафиксирован. Каждый вздох под контролем. Кто-то где-то сидит и следит.
Господи, это же нелюди. Это не люди. Так жить нельзя. Глаза водянистые. Жестикуляция бедная. Мимика нищая. Ни музыки, ни театра, ни кино, ни литературы, ни, в общем-то, искусства, не считать же им эту безжизненную, выхолощенную, технически безупречную, но абсолютно мертвую голландскую фотографию, или дизайн этих домов-коробок. Чувство прекрасного? Эстетика? Прекрасно все, что продается. Все, что не продается - уродливо. Голландец красоту не чувствует. Он ее высчитывает.
У всякой фобии есть спусковой крючок. Сознание выхватывает из визуального потока что-то невероятно повседневное, но жуткое. Фобия берет нечто ужасно тривиальное и делает из этого гротеск. В моем случае это красные худики. Гребаные худики от H&M. Они ходят в них все. Вся молодежь ходит в одном и том же худике, который продается всюду. Бордового цвета, с белыми шнурками и белой молнией. Я начал их считать еще зимой. Сначала я не придавал этому значения - подумаешь, модная вещь. Так я считал эти красные худики до той поры, пока это не начало меня пугать. Это какая-то тюрьма, где все в одинаковых робах. Концлагерь с вай-фаем.
Неудивительно, что в Нидерландах был отмечен самый высокий в Западной Европе уровень коллаборации с нацистами во время оккупации. Миролюбивые голландцы-гуманисты активно помогали немецкому командованию выискивать и убивать евреев. Только в Голландии существовала группа охотников за головами, бесславные ублюдки, но наоборот, которые поймали и выдали немцам 9,000 своих соотечественников. Не за идею, нет. За бабки. За кровавые гульдены. Лишь дураки верят в легенду о еврейской жадности. На свете нет более жадного народа, чем голландцы. И это не легенда. Голландия уверенно находится на первой строчке рейтинга “смертность среди еврейского населения в годы войны”. 80% голландских евреев было уничтожено, гораздо больше чем в Бельгии и Франции, больше чем в любой другой европейской стране, кроме Эстонии, единственной страны, официально объявленной свободной от евреев, Judenfrei. Ладно, еще Люксембург. Как немцам удалось столь эффективно делать Холокост на Нидерландщине, помимо помощи от толерантных аборигенов? Знакомьтесь, это машина голландской бюрократии, система контроля любого голландца. Уже тогда, в 1930-е, Контрольный Аппарат был отлаженным, его работа отшлифованной, и как только немцы получили доступ к Базе Данных Голландии, узнать, по сколько процентов еврейской крови есть в каждом гражданине Нидерландов, где он живет, куда ходит, что делает, сколько кладет ложек сахара в кофе, труда не составило в принципе.
Тоталитарность - это не режим, тоталитарность - это не риторика. Тоталитарность - это вселенная всеобщего контроля. Разрешены ли в этом государстве однополые браки, разрешена ли критика, разрешены ли легкие наркотики - не имеет значения.
Конечно же, эти германские народы в своем патологическом стремлении контролировать все, пришли к идеям мирового гегемонства. Конечно же, в своем патологическом бесчувствии и доминате разума эти германские народы придумали сжигать людей в печах. Вот огонь Холокоста. И красные худики.
Затем они нашли дневник еврейской девочки. Тот самый, Анны Франк. И начали мощнейшую пиар-кампанию, чтоб, раскрутив эту не очень, в общем, интересную историю, создать голландцам имидж юдофилов. Музей Анны Франк на Принсенграхт - невероятно скучное место. Там нет ничего. Кроме очереди. И самых дорогих билетов в городе - без льгот и скидок. 10 евро. По одному евро за каждый метр площади так называемого музея. Цинизм бесценен. Все остальное - купить и продать.
Отчаяние, ужас, отвращение. Фобия развивается по траектории, которую я назову “спираль отчаяния”. Фобия - это побеги фасоли в рапиде. Размер отчаяния не связан с фактами реальной жизни, такими как физическая целостность и относительность благополучия - главными фактами, которыми пытается оперировать чье-то здоровое сознание, но эффективность этого увещевания - как депрессивному больному говорить “чего грустим? ты не безногий? ты одет? обут? взял быстро вилку и марш чистить говно!”. Память о здоровом состоянии, осознаваемые личностью факты, такие как любовь родителей или наличие конечностей, стремятся защитить сознание от фобии. Сознание, соскальзывающее в яму омрачения, использует все доступные ресурсы, отчаянно сопротивляется, взывая ко всему, что можно привести в свою защиту. Но, в целом, фобия - панический распад защитных механизмов. Размер отчаяния здесь можно сравнить с размером оного в системе депрессивного аффекта, но с интенсивностью переживания выше в сто раз. Обычно, фобия есть увертюра для депрессии, ее пролог и запускатель. Это единый спектр переживаний.
Голландцы кажутся совсем чудовищными. Голландия - это просто обман, чтобы увеличить жилплощадь.
Собственно, нас не интересует ни мое мнение, ни мои взгляды, будь мнение сто раз ошибочным, а взгляд обманчивым, нас интересует лишь динамика развития, темп извращения, размерный ряд фобических конструкций.
Голландофобский сон-инверсия: приснилась бабушка и попросила 100 евро взаймы. Я долго раздумывал, сомневался, высчитывал. И отказал. Родной бабушке! Видеть во сне скупердяйство отвратно.
Сегодня хуже, чем вчера. Поля зрения сужены. По уголкам оставшегося зрения дымка, как виньетка. Расположение зрачков недружественное. Объем движений глазных яблок полный. В целом, сознание слабое. Глотание затруднено.
Эй, объебосы Господа! I am vegetating in constant uncertainty. Что-то сломано в мире, алло. В последнее дни все чаще ударяет оттепель. Вместо снега роса.
Я выпал из системы вежливости. Я потерял способность улыбаться. Я перестал блюсти весь социальный ритуал, произносить магические формулы. Я выбросил единственный приемлемый в Голландии взгляд, вытащил из глоточного рва единственное допустимое звучание. Я попытался улыбнуться и не смог. В рамках простейшего контакта, скажем, в в акте купли-продажи товара, необходимо строго выполнить ряд следующих действий:
(мне этот товар) + пожалуйста + улыбнуться
(протягиваешь деньги) + пожалуйста + улыбнуться
(получаешь товар) + спасибо + улыбнуться
(нет, чека не нужно) + спасибо + улыбнуться
(слышишь: доброго вечера/дня) + спасибо + улыбнуться
(ты говоришь) доброго вечера/дня + улыбнуться
Это схема простейшего контакта, общения, из которого изъято все, что может помешать взаимодействию, в которое вступили два агента, стремиться к результативному концу. Можно увидеть, сколько мимической, словесной шелухи. Словесная опухоль. Можно рассчитытать, сколько энергии затрачивает человек на поддержание намордника культуры. Я не ушел в отрицалово, не показал системе “фак”, я просто больше не могу. Прожеванный системой, я больше не ее деталь. Не шпунтик. Я винт со срезанной резьбой.
Так продолжалось шесть дней.
А на седьмой я подобрал с дороги нож.
Пар изо рта.
Пора, детишки, пора.
Пора платить.