Иезуитская мораль
Оригинал взят у swamp_lynx в Иезуитская мораль
Отрывок из книги "Культура и религия Запада. Религиозные традиции Европы: от истоков до наших дней".
О.Н. Четверикова
Главные успехи ордена иезуитов в их борьбе против протестантизма были связаны с их деятельностью в качестве духовников-исповедников влиятельных представителей светских властей. Без этого немногочисленное и маленькое общество никогда бы не смогло осуществлять такого влияния. Руководствуясь протестантским принципом «чья власть, того и вера», они поставили перед собой задачу завоевать полное доверие высших классов, проникнуть в королевские и княжеские дворы и занять там место советников, проводя и отстаивая с помощью дипломатии и интриг интересы папства. Так иезуиты действовали в германских княжествах, опираясь прежде всего на католическую Баварию, во Франции, где они были духовниками у Генриха IV и Людовика ХIII, в Швейцарии. Иезуит был духовником и английского короля Карла II. Особым доверием пользовались иезуиты у португальского короля, который ни одну должность в государстве и церкви не замещал без предварительного совещания с ними.
Исповедь была сильнейшим средством воздействия, поэтому завладеть заветным местом духовника было главным в иезуитской стратегии, и другие священники и монахи отсюда вытеснялись. Новшеством иезуитов стало здесь введение так называемой щадящей исповеди, которая стала ответом на протестантскую отмену таинства покаяния, вообще освободившую последователей Лютера и Кальвина от необходимости исповедоваться. Для привлечения и установления контроля за совестью кающегося они проявляли крайнюю снисходительность к грехам, приобретя славу покладистых духовников. Иезуитский богослов Суарес в связи с этим поучал: «Если духовник наложил тяжелую эпитемью и, несмотря на просьбы кающегося, не захочет изменить её, последний вправе уйти без отпущения и приискать себе более снисходительного духовника». Другой иезуитский моралист Луго писал: «Эпитемьи трудные, возбуждая досаду в кающихся, заставили бы их возненавидеть исповедь или обратиться к неспособным духовникам, не смыслящим духовного врачевания»[1]. Такой подход обеспечивал популярность и привлекательность иезуитских исповедников, так что в труде, изданном орденом к своему столетию, они подвели следующий итог: «Кающиеся почти вламываются к нам в двери…Благодаря нашей благочестивой религиозной находчивости…ныне нечестивые дела гораздо скорее очищаются и искупаются, чем творятся; едва успеет человек запятнать себя грехом, как уж мы его омоем и очистим»[2].
Конечно, эта снисходительность была бы слишком уязвимой для критики, если бы она не имела нравственного и научного оправдания. Именно этому служили своеобразные нравственные правила, известные как мораль иезуитов.
Применив схоластический метод доказательств за и против, они создали положение, применяясь к которому всякий порок можно было не рассматривать как преступление, то есть признать нравственно-невменяемым. Это была так называемая «теория оправдания», в соответствии с которой всякое действие может быть совершено и не будет противно нравственным законам, если в оправдание его можно представить мнение какого-либо авторитетного богослова. Для этого иезуиты занимались систематизацией различных мнений, однако при их сопоставлении, даже самых авторитетных из них, обнаруживались невероятные разногласия. Чтобы решить эту проблему иезуиты предложили тщательно разработанную теорию правдоподобия или пробабилизма (от лат. probabilis - вероятный, правдоподобный).
Эта теория сводится к тому, что из двух представляющихся взглядов ни одно не может считаться несомненно достоверным, а является лишь правдоподобным, и при разногласии авторитетов о дозволенности или недозволенности какого-либо поступка можно избирать любое их мнение и руководствоваться только им. Более того, в одних случаях допустимо основываться на одном из противоречивых мнений, в других же - на любом ином, даже если оно во всем противоречит первому. В зависимости от разных соображений, приспосабливаясь к обстоятельствам, священник может спокойно простить самый тяжелый проступок одному прихожанину и наложить свирепое церковное наказание на другого, поступившего точно так же. Так, тезисы иезуитов, долгое время не встречавшие возражения у пап, гласили следующее: «Правдоподобно учение, разрешающее судье при постановлении приговора руководствоваться мнением менее правдоподобным» или «Когда обе стороны приводят в свою пользу основания, одинаково правдоподобные, судья может взять деньги от одного из тяжущихся, чтобы произнести приговор в его пользу»[3].
В конечном своем результате пробабилизм упразднял всякий внутренний голос совести и веления нравственности, заменяя их суждениями признанных авторитетов, в качестве которых выступали иезуитские богословы. Нравственные принципы христианства не только перестали быть для них руководящей нормой, но они сами их и творили, исходя из принятых среди них нравов и обычаев. Иезуиты называли свою систему нравственного богословия приспособительной теологией, то есть приноровленной к воззрениям и нравам людей известного времени и места.
Пробабилизм сделался господствующим учением и специфической принадлежностью ордена. Первым иезуитом, защищавшим его, был Васкез, а развили его до худших выводов Санчез, Карамюэль, Эскобар[4], Бузенбаум. Так, выводы Бузенбаума, бывшего сравнительно умеренным в своих взглядах, звучали следующим образом. Богатых, желавших отклониться от подачи милостыни, он поучал: «Нищим, хотя бы их нагота и болезненное состояние являли признаки крайней нужды, редко кто силою заповеди бывает обязан помогать даже от избытка своего: во-первых, потому что они часто преувеличивают свою крайность, а во-вторых, потому что можно предполагать, что им помогут другие». Ростовщика, желавшего избавиться от наказания за грех лихоимства, он оправдывал, утверждая, что греха нет, если считать проценты выражением сердечной благодарности должника или следствием дружбы, приобретаемой ростовщиком за любезное предоставление ссуды. Если дворянский сын ждёт смерти отца, который оставит ему наследство, это тоже не считалось грехом: «Позволительно сыну отвлеченным помыслом желать отцу своему смерти, - конечно не как зла для отца, но как добра для себя ради ожидаемого значительного наследства»[5].
Другой моралист Альфонс Лигуори, автор 8 томов «Нравственного богословия», не являвшийся иезуитом, но в канонизации которого орден усматривал полное торжество своего учения о морали (его взгляды, сочинения и рассуждения признаны ими непогрешимыми), утверждал следующее. Если великосветский человек соблазняет девушку из небогатой семьи, он не совершает грех и не обязан на ней жениться, если обещание было дано лишь притворно: «Многие отвечают очень правдоподобно: нет, ибо большая разница в положении и богатстве есть достаточное основание для сомнения в действительности обещания; и если девушка, несмотря на это, не усомнилась в обещании жениться, она и виновата». Нарушает ли человек, согрешивший с замужней женщиной, заповедь, запрещающую прелюбодеяние? Лигуори отвечает: «Кто наслаждается преступной связью с замужней женщиной, но не как с замужней, а просто как с красавицей, абстрагируясь от обстоятельства замужества, тот грешит не прелюбодеянием, а простым блудом» (а его искупить совсем легко). А иезуит Милле пишет: «Кто насилием или соблазном повредил девушке, по совести, не обязан возмещать ей ущерб, если последний остался тайным»[6].
Излюбленным приёмом иезуитов было аналитическое разложение цельных понятий или недозволенных поступков на множество мельчайших действий, каждое из которых само по себе невинно, чтобы доказать их безгрешность. Так, дуэль всегда запрещалась церковью, и дуэлянты ставили своих духовников в затруднительное положение. В связи с этим один из иезуитских моралистов нашёл следующее оправдание исповедующемуся: «Человек выходит рано утром из дому при шпаге. Что же, разве это грех? Он направляет шаги к определенному месту - тоже не грех! Прохаживается взад и вперёд, гуляет - всё это совершенно невинно. Вдруг на него нападает противник; естественно, по праву самозащиты он выхватывает шпагу и обороняется; что бы затем ни случилось, неужели осудить его?».
Там, где теория пробабилизма оказывалась неприменимой, выдвигалась другая: доказывалось, что допустимо совершение всякого безнравственного поступка, если таковой не составляет главной цели. Это положение, известное как «цель оправдывает средства», стало одним из главных руководящих принципов иезуитов. Для оправдания грехов и исключения даже необходимости покаяния иезуиты прибегали к так называемой «мысленной оговорке» (reservation mentalis) или «очистительной оговорке». Например, нельзя желать греховного и нельзя говорить «с каким бы удовольствием я убил бы этого человека», но если к этим словам прибавить хотя бы мысленно «если бы Бог это позволил» или «если бы это не было грешно», то греха в этом нет. В другом случае на вопрос, предложенный убийце, он ли убил такого-то? - совершивший убийство может смело отвечать: нет, подразумевая про себя, что он не посягал на жизнь убитого им человека «до его рождения». Если муж спросит прелюбодейку, не нарушила ли она брака, она смело может сказать: «Не нарушила», потому что брак продолжает ещё существовать. А если муж всё ещё продолжает питать подозрения, она может успокоить его, заявив: «Я не совершила прелюбодеяния», думая при этом: «Прелюбодеяния, в котором я должна была бы тебе сознаться»[7].
Если человек обещает что-то в двусмысленных выражениях, то впоследствии он может без греха настаивать, что обещано было то, а не это. Иезуиты не считают обязательной клятву, выраженную в словах: «Клянусь, чем только могу», поскольку церковь запрещает клясться чем бы то ни было. От показаний, данных под присягой, можно отречься, если слова присяги произносились механически, без внутреннего убеждения. На основании этого дозволялось давать ложные клятвы и обещания, если при этом держится в уме ограничение или отрицание этой клятвы.
Таким образом, именно в системе морали иезуитов, воспитавших целые поколения представителей европейской католической (и не только - вспомним просветителей) элиты, можно найти истоки той «двойной морали», которая стала одним из ключевых принципов западной дипломатии и удобным оружием отстаивания интересов западных правящих кругов в мировой политике.
__________________________
[1] Михневич Д.Е. Указ. соч. С. 132.
[2] Самарин Ю.Ф. Иезуиты и их отношение к России. - М., 1870. С.173.
[3] Михневич Д.Е. Указ. соч. С. 134.
[4] От его имени происходит во французском языке глагол «escоbarder», что значит: лицемерить, а нарицательное имя «Escobar» имеет значение двуличного человека, ханжи.
[5] Там же. С.135.
[6] Там же . С.137.
[7] Бёмер Г. Указ. соч. С. 390-391
Источник
Отрывок из книги "Культура и религия Запада. Религиозные традиции Европы: от истоков до наших дней".
О.Н. Четверикова
Главные успехи ордена иезуитов в их борьбе против протестантизма были связаны с их деятельностью в качестве духовников-исповедников влиятельных представителей светских властей. Без этого немногочисленное и маленькое общество никогда бы не смогло осуществлять такого влияния. Руководствуясь протестантским принципом «чья власть, того и вера», они поставили перед собой задачу завоевать полное доверие высших классов, проникнуть в королевские и княжеские дворы и занять там место советников, проводя и отстаивая с помощью дипломатии и интриг интересы папства. Так иезуиты действовали в германских княжествах, опираясь прежде всего на католическую Баварию, во Франции, где они были духовниками у Генриха IV и Людовика ХIII, в Швейцарии. Иезуит был духовником и английского короля Карла II. Особым доверием пользовались иезуиты у португальского короля, который ни одну должность в государстве и церкви не замещал без предварительного совещания с ними.
Исповедь была сильнейшим средством воздействия, поэтому завладеть заветным местом духовника было главным в иезуитской стратегии, и другие священники и монахи отсюда вытеснялись. Новшеством иезуитов стало здесь введение так называемой щадящей исповеди, которая стала ответом на протестантскую отмену таинства покаяния, вообще освободившую последователей Лютера и Кальвина от необходимости исповедоваться. Для привлечения и установления контроля за совестью кающегося они проявляли крайнюю снисходительность к грехам, приобретя славу покладистых духовников. Иезуитский богослов Суарес в связи с этим поучал: «Если духовник наложил тяжелую эпитемью и, несмотря на просьбы кающегося, не захочет изменить её, последний вправе уйти без отпущения и приискать себе более снисходительного духовника». Другой иезуитский моралист Луго писал: «Эпитемьи трудные, возбуждая досаду в кающихся, заставили бы их возненавидеть исповедь или обратиться к неспособным духовникам, не смыслящим духовного врачевания»[1]. Такой подход обеспечивал популярность и привлекательность иезуитских исповедников, так что в труде, изданном орденом к своему столетию, они подвели следующий итог: «Кающиеся почти вламываются к нам в двери…Благодаря нашей благочестивой религиозной находчивости…ныне нечестивые дела гораздо скорее очищаются и искупаются, чем творятся; едва успеет человек запятнать себя грехом, как уж мы его омоем и очистим»[2].
Конечно, эта снисходительность была бы слишком уязвимой для критики, если бы она не имела нравственного и научного оправдания. Именно этому служили своеобразные нравственные правила, известные как мораль иезуитов.
Применив схоластический метод доказательств за и против, они создали положение, применяясь к которому всякий порок можно было не рассматривать как преступление, то есть признать нравственно-невменяемым. Это была так называемая «теория оправдания», в соответствии с которой всякое действие может быть совершено и не будет противно нравственным законам, если в оправдание его можно представить мнение какого-либо авторитетного богослова. Для этого иезуиты занимались систематизацией различных мнений, однако при их сопоставлении, даже самых авторитетных из них, обнаруживались невероятные разногласия. Чтобы решить эту проблему иезуиты предложили тщательно разработанную теорию правдоподобия или пробабилизма (от лат. probabilis - вероятный, правдоподобный).
Эта теория сводится к тому, что из двух представляющихся взглядов ни одно не может считаться несомненно достоверным, а является лишь правдоподобным, и при разногласии авторитетов о дозволенности или недозволенности какого-либо поступка можно избирать любое их мнение и руководствоваться только им. Более того, в одних случаях допустимо основываться на одном из противоречивых мнений, в других же - на любом ином, даже если оно во всем противоречит первому. В зависимости от разных соображений, приспосабливаясь к обстоятельствам, священник может спокойно простить самый тяжелый проступок одному прихожанину и наложить свирепое церковное наказание на другого, поступившего точно так же. Так, тезисы иезуитов, долгое время не встречавшие возражения у пап, гласили следующее: «Правдоподобно учение, разрешающее судье при постановлении приговора руководствоваться мнением менее правдоподобным» или «Когда обе стороны приводят в свою пользу основания, одинаково правдоподобные, судья может взять деньги от одного из тяжущихся, чтобы произнести приговор в его пользу»[3].
В конечном своем результате пробабилизм упразднял всякий внутренний голос совести и веления нравственности, заменяя их суждениями признанных авторитетов, в качестве которых выступали иезуитские богословы. Нравственные принципы христианства не только перестали быть для них руководящей нормой, но они сами их и творили, исходя из принятых среди них нравов и обычаев. Иезуиты называли свою систему нравственного богословия приспособительной теологией, то есть приноровленной к воззрениям и нравам людей известного времени и места.
Пробабилизм сделался господствующим учением и специфической принадлежностью ордена. Первым иезуитом, защищавшим его, был Васкез, а развили его до худших выводов Санчез, Карамюэль, Эскобар[4], Бузенбаум. Так, выводы Бузенбаума, бывшего сравнительно умеренным в своих взглядах, звучали следующим образом. Богатых, желавших отклониться от подачи милостыни, он поучал: «Нищим, хотя бы их нагота и болезненное состояние являли признаки крайней нужды, редко кто силою заповеди бывает обязан помогать даже от избытка своего: во-первых, потому что они часто преувеличивают свою крайность, а во-вторых, потому что можно предполагать, что им помогут другие». Ростовщика, желавшего избавиться от наказания за грех лихоимства, он оправдывал, утверждая, что греха нет, если считать проценты выражением сердечной благодарности должника или следствием дружбы, приобретаемой ростовщиком за любезное предоставление ссуды. Если дворянский сын ждёт смерти отца, который оставит ему наследство, это тоже не считалось грехом: «Позволительно сыну отвлеченным помыслом желать отцу своему смерти, - конечно не как зла для отца, но как добра для себя ради ожидаемого значительного наследства»[5].
Другой моралист Альфонс Лигуори, автор 8 томов «Нравственного богословия», не являвшийся иезуитом, но в канонизации которого орден усматривал полное торжество своего учения о морали (его взгляды, сочинения и рассуждения признаны ими непогрешимыми), утверждал следующее. Если великосветский человек соблазняет девушку из небогатой семьи, он не совершает грех и не обязан на ней жениться, если обещание было дано лишь притворно: «Многие отвечают очень правдоподобно: нет, ибо большая разница в положении и богатстве есть достаточное основание для сомнения в действительности обещания; и если девушка, несмотря на это, не усомнилась в обещании жениться, она и виновата». Нарушает ли человек, согрешивший с замужней женщиной, заповедь, запрещающую прелюбодеяние? Лигуори отвечает: «Кто наслаждается преступной связью с замужней женщиной, но не как с замужней, а просто как с красавицей, абстрагируясь от обстоятельства замужества, тот грешит не прелюбодеянием, а простым блудом» (а его искупить совсем легко). А иезуит Милле пишет: «Кто насилием или соблазном повредил девушке, по совести, не обязан возмещать ей ущерб, если последний остался тайным»[6].
Излюбленным приёмом иезуитов было аналитическое разложение цельных понятий или недозволенных поступков на множество мельчайших действий, каждое из которых само по себе невинно, чтобы доказать их безгрешность. Так, дуэль всегда запрещалась церковью, и дуэлянты ставили своих духовников в затруднительное положение. В связи с этим один из иезуитских моралистов нашёл следующее оправдание исповедующемуся: «Человек выходит рано утром из дому при шпаге. Что же, разве это грех? Он направляет шаги к определенному месту - тоже не грех! Прохаживается взад и вперёд, гуляет - всё это совершенно невинно. Вдруг на него нападает противник; естественно, по праву самозащиты он выхватывает шпагу и обороняется; что бы затем ни случилось, неужели осудить его?».
Там, где теория пробабилизма оказывалась неприменимой, выдвигалась другая: доказывалось, что допустимо совершение всякого безнравственного поступка, если таковой не составляет главной цели. Это положение, известное как «цель оправдывает средства», стало одним из главных руководящих принципов иезуитов. Для оправдания грехов и исключения даже необходимости покаяния иезуиты прибегали к так называемой «мысленной оговорке» (reservation mentalis) или «очистительной оговорке». Например, нельзя желать греховного и нельзя говорить «с каким бы удовольствием я убил бы этого человека», но если к этим словам прибавить хотя бы мысленно «если бы Бог это позволил» или «если бы это не было грешно», то греха в этом нет. В другом случае на вопрос, предложенный убийце, он ли убил такого-то? - совершивший убийство может смело отвечать: нет, подразумевая про себя, что он не посягал на жизнь убитого им человека «до его рождения». Если муж спросит прелюбодейку, не нарушила ли она брака, она смело может сказать: «Не нарушила», потому что брак продолжает ещё существовать. А если муж всё ещё продолжает питать подозрения, она может успокоить его, заявив: «Я не совершила прелюбодеяния», думая при этом: «Прелюбодеяния, в котором я должна была бы тебе сознаться»[7].
Если человек обещает что-то в двусмысленных выражениях, то впоследствии он может без греха настаивать, что обещано было то, а не это. Иезуиты не считают обязательной клятву, выраженную в словах: «Клянусь, чем только могу», поскольку церковь запрещает клясться чем бы то ни было. От показаний, данных под присягой, можно отречься, если слова присяги произносились механически, без внутреннего убеждения. На основании этого дозволялось давать ложные клятвы и обещания, если при этом держится в уме ограничение или отрицание этой клятвы.
Таким образом, именно в системе морали иезуитов, воспитавших целые поколения представителей европейской католической (и не только - вспомним просветителей) элиты, можно найти истоки той «двойной морали», которая стала одним из ключевых принципов западной дипломатии и удобным оружием отстаивания интересов западных правящих кругов в мировой политике.
__________________________
[1] Михневич Д.Е. Указ. соч. С. 132.
[2] Самарин Ю.Ф. Иезуиты и их отношение к России. - М., 1870. С.173.
[3] Михневич Д.Е. Указ. соч. С. 134.
[4] От его имени происходит во французском языке глагол «escоbarder», что значит: лицемерить, а нарицательное имя «Escobar» имеет значение двуличного человека, ханжи.
[5] Там же. С.135.
[6] Там же . С.137.
[7] Бёмер Г. Указ. соч. С. 390-391
Источник