Записки
Главное достоинство возвращений - сразу заметно, что деревья подстригли, главное достоинство больничной еды - она горячая, достоинств у несвоих подушек нет, капельницы дают повод для двадцатиминутных прохладных размышлений со взглядом на дверь - больница располагает только смотреть и медленно слушать, больше делать там ничего решительно невозможно. Первая половина дня начинается с истеричного выкрика «Позднякова?», моего скулящего ответа «мм я», проходит затем в подвалах и коридорах: кабине №1, кабинет №13, поднесите ко рту, поднимите язык, нет-нет опустите скорее, вдохните глубоко, не дышите, заберите снимки, оставьте историю болезни - между этим симпатичные рентгенологи пересекают холлы и на двухметровой высоте светят шапочками, с которых весело-танцевально улыбаются пингвины. Затем возвращаешься - в палату - домой - скудный обед в час дня, горячий компот, на десерт - что-нибудь из того, что принесли любимые трогательные «чужие», после - снова затишье и дальше - в вечер - только ожидание вечера, приход вечера и проводы вечера под звуки чьих-то голосов. Не слышно только себя. Крутишься между кроватями - прямоугольник засветился в голове - и говорящими людьми, все одновременно открывают рты и, в силу, легочно-аллергологического, тяжело дышат; в соседней палате мужчина постоянно подключен к кислороду и трубке, другой мужчина рассказывает о только что появившейся одышке - после 40-ка лет курения, в палате почти круглосуточно плачет женщина, уже уставшая от температуры 37,1 - к своей 36,9 привыкаешь как к данности.
Ночи ни на что не похожи - через высокие, слишком высокие от пола окна, медленно перестает течь свет, над шестью кроватями гаснут круглее лампы, кварцевание оставило едва уловимый запах - почему-то дани, Солженицын, медленно выздоравливающий - синхонно со мной - в «Правой кисте» вторит о женщинах - потом снится мужчина - и рассказывает о том, как здорово отсчитывать новые дни, до этого даже не располагая лишними минутами, и что ни страница - новая надежда, крохотный шаг к тому, чтобы дышать - я слишком прибедняюсь, ставя себя в один ряд, кашляя от силы раза три в день и больше делая вид, что мне что-то мешает, чем на самом деле. Но слова его, удивительным образом подтверждаются видом из окон - разваливающейся стеной соседнего здания и на крыльце под вечер бегает ребенок со ступеньки на ступень. Пока все гаснет и затихают шорохи, успеваешь раствориться в твердом бело-сером белье, поворочаться на клеенчатом матрасе - постепенно простыня сбивается в кучу и утром просыпаешься уже без белья, а в углу, у руки или под боком, эта кучка натирает кожу, делая на ней заметные складки и вмятины. Пока не уснул - плывешь, и внутри и снаружи, воздух спертый - хочется как можно больше запомнить, чтобы потом записать, записки из мертвого дома, записки врача, записки сумасшедшего, любые записки подходят - но кажется, ничего не сохраняется, в первую ночь продолжаешь мысленно блуждать по коридорам, по которым ходил утром - видишь во сне качающуюся бабушку, сидящую на стеле просто у стены, в переходе по подвалу, или улыбки гордых молодых медиков, кативших на железных старых носилках качающееся тело, всю вторую ночь видишь почему то очень яркие сны, будто красной рыбкой сознание бьется об стенки аквариума, третья.. еще будет четвертая, пятая, но пока дома - ни там, ни здесь, нигде и ничего не останавливается. Больше всего хочется писать, кино смотреть почти невозможно - кто-то пересекает диалоги кашлем или мыслями вслух, или внезапным импровизированным паужином в восемь - ужин по-злому в 18:00, потом всю ночь желудок умоляет добавки, а горло с калием и йодом молит о пощаде.
Три раза в день по коридору, громко громыхая колесами, проезжает тележка с едой - куски линолеума здесь пересечены небольшими выступами, еле заметными для глаза, но чувствительные для тяжелого железа в восемь утра, и знаменую следующий прием пищи - создавая расписание. Из всех окон больницы видно церковь, повернутую лицом в другую сторону, душ не запирается, маленький закуток столовой приветливо пахнет хлебом, забываешь утром пить таблетки, привыкаешь быстро раздеваться перед любыми людьми - и вроде бы все тоже, и осталось - выходишь на улицу и уже распустились почки, и реальность больницы, час назад сковывающая, саморазвивающаяся, саморазрушающаяся, в общем - само, теперь уже в прошлом, оттуда не выходят и туда не заходят, кто-то вечно стаптывает тапочки, ходит по коридору, натыкаясь на многочисленных больных - город внутри города. А я все меньше похожа на божью коровку, и вряд ли меня до сих пор можно назвать «жук-бочун» -
Я еще там какое-то время, не теряйте.
Ночи ни на что не похожи - через высокие, слишком высокие от пола окна, медленно перестает течь свет, над шестью кроватями гаснут круглее лампы, кварцевание оставило едва уловимый запах - почему-то дани, Солженицын, медленно выздоравливающий - синхонно со мной - в «Правой кисте» вторит о женщинах - потом снится мужчина - и рассказывает о том, как здорово отсчитывать новые дни, до этого даже не располагая лишними минутами, и что ни страница - новая надежда, крохотный шаг к тому, чтобы дышать - я слишком прибедняюсь, ставя себя в один ряд, кашляя от силы раза три в день и больше делая вид, что мне что-то мешает, чем на самом деле. Но слова его, удивительным образом подтверждаются видом из окон - разваливающейся стеной соседнего здания и на крыльце под вечер бегает ребенок со ступеньки на ступень. Пока все гаснет и затихают шорохи, успеваешь раствориться в твердом бело-сером белье, поворочаться на клеенчатом матрасе - постепенно простыня сбивается в кучу и утром просыпаешься уже без белья, а в углу, у руки или под боком, эта кучка натирает кожу, делая на ней заметные складки и вмятины. Пока не уснул - плывешь, и внутри и снаружи, воздух спертый - хочется как можно больше запомнить, чтобы потом записать, записки из мертвого дома, записки врача, записки сумасшедшего, любые записки подходят - но кажется, ничего не сохраняется, в первую ночь продолжаешь мысленно блуждать по коридорам, по которым ходил утром - видишь во сне качающуюся бабушку, сидящую на стеле просто у стены, в переходе по подвалу, или улыбки гордых молодых медиков, кативших на железных старых носилках качающееся тело, всю вторую ночь видишь почему то очень яркие сны, будто красной рыбкой сознание бьется об стенки аквариума, третья.. еще будет четвертая, пятая, но пока дома - ни там, ни здесь, нигде и ничего не останавливается. Больше всего хочется писать, кино смотреть почти невозможно - кто-то пересекает диалоги кашлем или мыслями вслух, или внезапным импровизированным паужином в восемь - ужин по-злому в 18:00, потом всю ночь желудок умоляет добавки, а горло с калием и йодом молит о пощаде.
Три раза в день по коридору, громко громыхая колесами, проезжает тележка с едой - куски линолеума здесь пересечены небольшими выступами, еле заметными для глаза, но чувствительные для тяжелого железа в восемь утра, и знаменую следующий прием пищи - создавая расписание. Из всех окон больницы видно церковь, повернутую лицом в другую сторону, душ не запирается, маленький закуток столовой приветливо пахнет хлебом, забываешь утром пить таблетки, привыкаешь быстро раздеваться перед любыми людьми - и вроде бы все тоже, и осталось - выходишь на улицу и уже распустились почки, и реальность больницы, час назад сковывающая, саморазвивающаяся, саморазрушающаяся, в общем - само, теперь уже в прошлом, оттуда не выходят и туда не заходят, кто-то вечно стаптывает тапочки, ходит по коридору, натыкаясь на многочисленных больных - город внутри города. А я все меньше похожа на божью коровку, и вряд ли меня до сих пор можно назвать «жук-бочун» -
Я еще там какое-то время, не теряйте.