Мюмла
Правильные книги почти всегда написаны от третьего лица. Недавно встретила потревоженную мысль, гуляющую на просторах интернета, падающую, но еще живую, - что Хэмингуэй, чью фамилию, кажется, невозможно научиться писать правильно, был больше человеком, чем писателем, и в этом была его сила - одна прочитанная его книга не дает мне права рассуждать, но это легко проецируется на Генри Миллера, чьи «Сексус» и «Плексус» отлично эту мысль развивают. Миллер, казалось бы, удивительный писатель - хватает одну строку и тащит ее сколько пожелает, затем так же неожиданно бросает мысль и хватает другую, и так всю книгу, соединяя несоединяемое: как будто кирпичи кладет, только в итоге получается не ровная стена дома, а целая Китайская, на которую смотришь через искривленное стекло вазы, то есть она шатается-шатается, но ты точно знаешь - никогда не упадет, но и качаться не перестанет. Все написанное от «я» - зыбко; эту мысль успели привить на коротких сценарных курсах, но там понятна причина - в литературе же, которая к кино отношения не имеет, тоже наблюдается заметный скос: «я» мешает даже самому лучшему писателю, о новичках говорить не приходится вообще, во всяком случае, если без «я» можно обойтись, лучше от последней буквы отказаться. «Я» красивая, как мои любимые «ю» и «м» - в них словно все звуки этого мира столпились внутри и при произнесении «люююба», «морж», или теплого слова «юность», которое способно долго не отпускать - в этих звуках так много детской радости, запаха клевера, космической полифонической улыбки, и «я», значением определяясь, звучит тем прекраснее, чем прекраснее человек, который его произносит. В литературе, в рецензиях, или даже в сообщении блога, которое может запросто и обойтись, но все равно требовательно пищит как птенец в гнезде - все это так же легко обходится без «я» как без остальных букв алфавита. Миллер же, едва перестающий употреблять, сразу становится каким-то совершенно сумасшедшим, и сквозь прозу его, которая - с одной стороны призвана его образ вытрезвить в читательских пьяных умах, но с другой - которая только и делает, что убивает эту зыбкую разницу между человеком реальным и человеком из вымышленного, из головы; сквозь это пробираясь, все равно натыкаешься на дверь с огромным амбарным замком. И это приводит к тому, что его автобиография, усиленная «я», хотя и приобретя от этого всю полифонию голоса предков, выбрасывает как наживку образы людей, которые, такое ощущение, становятся и твоими друзьями, при этом ты остаешься за бортом, принимая лишь косвенное, тягучее, но жалкое участие.