Хайдеггер: германский мастер и его время
В связи с недавним дружеским разговором о Хайдеггере и философии, вспомнил замечательную книгу Рюдигера Сафрански, которую рекомендую к прочтению всем, кого интересует философия Хайдеггера и его личность.
Вопрос об участии Хайдеггера в нацистском движении заслуживает особого осмысления: получилось так, что эта тема стала ключевой в жизни Хайдеггера. Его путь в фашизм был не случаен - идеи фашизма он совершенно искренне сочетал со своей философией («высвобождение» присутствия, «овладение временем» и т.п.). Р. Сафрански пишет: «Позже в письме Ясперсу он признается, что в политике “мечтал” и потому совершал ошибки. Однако признать, что он совершал ошибки в политике, потому что мечтал в философии, Хайдеггер не сможет никогда». 16 декабря 1933 года Хайдеггер написал донос на д-ра Баумгартена, обвиняя его (далее цитата из доноса Хайдеггера) "в контактах с евреем Френкелем" и доказывая, что на этом основании "его невозможно принять в СА и Союз доцентов". 29 сентября 1933 г., когда зашла речь о назначении Хайдеггера фюрером-ректором Фрайбурга, он стал собирать сведения, порочащие честь и достоинство проф. Штаудингера и отправил эти сведения в гестапо. И таких примеров масса. В период 33-34 гг. Хайдеггер был фашистом, это факт. После войны, когда комиссия по чистке расследовала дело Хайдеггера, он чудом избежал тюрьмы, поскольку ему удалось скрыть факт доносительства (а друг Ясперс, знавший об этом, его не выдал), но тем не менее до 1949 г. он был отстранён от преподавания как пособник фашизма. Но даже после войны Хайдеггер так и не признал, что заблуждался. Более того, впоследствии Хайдеггер "философски" оправдывался в том, что участвовал поначалу в нацистском движении: он утверждал, что в нем и при его посредстве впало в заблуждение само бытие. Что он, Хайдеггер, нес крест "заблуждения бытия"...
Ничто так не говорит о философе, как его поступки. Именно в таких, пограничных моментах, виден весь человек, целиком - каков он есть и как его жизнь «сама» говорит о его философском пути. Хайдеггер, без сомнения, часто был подлецом и не понимал этого (или вернее не мог и не хотел понять). Невозможно без волнения читать о его взаимоотношениях с двумя лучшими друзьями: с Ясперсом и Ханной Арендт. Обоих их он когда-то предал (как и многих других, например частично своего учителя Гуссерля). И удивительно: оба любили его, любовь к нему мучила их, они не могли так легко «порвать» с ним (и не сделали этого). Ханна Арендт нашла в себе силы простить его. Сам же Хайдеггер хотя и пытался что-то сделать, все-таки оставался во власти самооправдания и черствости: по крайней мере, как верно замечает Сафрански, каждый шаг к сближению делали они, а не он. И они видели и понимали его, как мне кажется, даже больше него самого. Этому есть и фактические свидетельства (см. с. 491-492-Ясперс, 492-Арендт, 494-Арендт, 503-Арендт, 507-508-Ясперс).
Здесь возникает главный вопрос: что такое тогда вообще философия? Если человек, всю жизнь проведший в поисках «подлинного» бытия, в какой-то момент, когда само бытие требует от него некой, хотя бы мизерной, подлинности, не может на нее решиться, сделать тот самый прыжок в бытие, о котором он грезит всю жизнь - то что такое тогда для него эта воображаемая подлинность? Здесь - момент истины, когда совершается суд над философом: ему предоставляется возможность продать эту подлинность в рабство своему «сущему», или же выкупить, завоевать эту подлинность у себя самого. Собственное мышление, с помощью которого Хайдеггер мечтал приблизиться к подлинности, оказалось первым его врагом: в какой-то момент, когда ему представилась возможность «сделать шаг назад» и вернуться к «новому началу», т.е. проще говоря принести покаяние (изменить способ осмысления своего участия в бытии), мышление повело его иным путем - искать спасения для своего сущего, погруженного в забвение. Чем еще, как не забвением бытия (не в мысли, а в непосредственном существовании), можно назвать его попытку «философского самооправдания»? На такое «забвение» намекает и Сафрански, говоря о проблеме отсутствия у Хайдеггера какой-либо нравственной саморефлексии.
Ясперс очень хорошо разглядел у Хайдеггера переоценку значимости мышления (а потом и абсолютизацию языка). Сама же позиция Ясперса, по-видимому, более жизненна: «Ясперс… был убежден, что философия достигла своей цели, если стала внутренней активностью экзистенции…». У Хайдеггера заметно одно важное противоречие: с одной стороны, он признает только мышление, отвергая в процессе приближения к бытию (и в первую очередь для себя) важность каких-либо иных проявлений человеческой жизни (в чем он расходился с Ясперсом и что считал «отходом» от подлинной философии); а с другой стороны, критикует само мышление за его обособленность, что мешает приближению к подлинному бытию. Поэтому когда Хайдеггер говорит о «чувствах»: ужасе, тоске, радости, - он относит их к уму. У него получается «радость мышления», «тоска мышления», «ужас мышления». Его экзистенциализм (в отличие от Сартра и Ясперса) - это блуждание в потемках мышления (примерно та же беда, что и у Гуссерля), бесконечное трюкачество мысли, силящейся породить ничто. Это ничто порождает чувство ужаса - но не для чего-то позитивного (полноты бытия, участия в бытии). Для чего это нужно, похоже, Хайдеггер и сам не совсем понимал. Он просто лучше других ощущал, что бытие человека укоренено не в нем самом, а в чем-то ином, чему он не мог подобрать имени. Поэтому он видел эту укорененность в Ничто, но (здесь надо оговориться) не в ничтожащем ничто, а в том, которое дает место для «прыжка» в подлинность. Прыжок же такой у него не получался, потому что подлинность человеческого бытия - в Боге, а признание этого требует покаяния. Принять то, что место человеческого существования покоится в Боге, есть крест для мысли. Однако только через этот крест и возможно по-настоящему преодолеть Ничто. На это Хайдеггер не мог решиться.
«В старости Хайдеггер смягчился…». Все таки человек всегда больше и глубже своих идей, своей деятельности. В письме Ясперсу Хайдеггер «оценил собственную деятельность слишком скромно. На самом деле он хотел помочь людям научиться так всматриваться в жизнь - а не только в философию, - как будто это всматривание происходит впервые. Просвещение в понимании Хайдеггера - это восстановление того первичного света, который всегда присутствует при ошеломляющем и потому сверхвластительном явлении присутствия в мир» (с. 565).
За одно это, думаю, Хайдеггеру прощали всё…
В молодые годы Хадеггер «отмежевался» от католицизма. В зрелые годы ему «было не до Бога»: он упивался сначала властью, а затем путями собственного мышления. Но уже тогда, как об этом можно судить по косвенным данным, вопрос о Боге всегда был фоном его философии. Известны слова Хайдеггера в диалоге с японским другом о языке: «Без богословского начала я никогда бы не пришел к пути мысли. Исходное же всегда остается будущим». И вот, на последних страницах биографии, Сафрански возвращается к этому вопросу. За несколько месяцев до смерти Хайдеггер пригласил своего друга, профессора богословия в Мескирхе, зайти к нему. Тогда-то он попросил похоронить его по церковному обряду. Уходя, профессор отмечал, что «в комнате витала экхартовская мысль о том, что Бог подобен Ничто».
Когда Хайдеггер прогуливался по улицам Фрайбурга, то, проходя мимо церкви, «всегда зачерпывал горсть святой воды и преклонял колени». Однозначно он не принимал католическую теологию. Но личная молитва Богу для него была всегда реальностью. Об этом можно судить по его словам: «В тех местах, где так много молились, близость Божественного сказывается совершенно особым образом».
Возможно, Хайдеггер так и не сумел примирить экхартовскую мысль о Ничто с чувством присутствия божественного. Но он сумел дать другим людям столько много пищи для размышлений о смысле собственного бытия и о Боге, сколько, вероятно, не смог дать ни один талантливый проповедник его времени.
Вопрос об участии Хайдеггера в нацистском движении заслуживает особого осмысления: получилось так, что эта тема стала ключевой в жизни Хайдеггера. Его путь в фашизм был не случаен - идеи фашизма он совершенно искренне сочетал со своей философией («высвобождение» присутствия, «овладение временем» и т.п.). Р. Сафрански пишет: «Позже в письме Ясперсу он признается, что в политике “мечтал” и потому совершал ошибки. Однако признать, что он совершал ошибки в политике, потому что мечтал в философии, Хайдеггер не сможет никогда». 16 декабря 1933 года Хайдеггер написал донос на д-ра Баумгартена, обвиняя его (далее цитата из доноса Хайдеггера) "в контактах с евреем Френкелем" и доказывая, что на этом основании "его невозможно принять в СА и Союз доцентов". 29 сентября 1933 г., когда зашла речь о назначении Хайдеггера фюрером-ректором Фрайбурга, он стал собирать сведения, порочащие честь и достоинство проф. Штаудингера и отправил эти сведения в гестапо. И таких примеров масса. В период 33-34 гг. Хайдеггер был фашистом, это факт. После войны, когда комиссия по чистке расследовала дело Хайдеггера, он чудом избежал тюрьмы, поскольку ему удалось скрыть факт доносительства (а друг Ясперс, знавший об этом, его не выдал), но тем не менее до 1949 г. он был отстранён от преподавания как пособник фашизма. Но даже после войны Хайдеггер так и не признал, что заблуждался. Более того, впоследствии Хайдеггер "философски" оправдывался в том, что участвовал поначалу в нацистском движении: он утверждал, что в нем и при его посредстве впало в заблуждение само бытие. Что он, Хайдеггер, нес крест "заблуждения бытия"...
Ничто так не говорит о философе, как его поступки. Именно в таких, пограничных моментах, виден весь человек, целиком - каков он есть и как его жизнь «сама» говорит о его философском пути. Хайдеггер, без сомнения, часто был подлецом и не понимал этого (или вернее не мог и не хотел понять). Невозможно без волнения читать о его взаимоотношениях с двумя лучшими друзьями: с Ясперсом и Ханной Арендт. Обоих их он когда-то предал (как и многих других, например частично своего учителя Гуссерля). И удивительно: оба любили его, любовь к нему мучила их, они не могли так легко «порвать» с ним (и не сделали этого). Ханна Арендт нашла в себе силы простить его. Сам же Хайдеггер хотя и пытался что-то сделать, все-таки оставался во власти самооправдания и черствости: по крайней мере, как верно замечает Сафрански, каждый шаг к сближению делали они, а не он. И они видели и понимали его, как мне кажется, даже больше него самого. Этому есть и фактические свидетельства (см. с. 491-492-Ясперс, 492-Арендт, 494-Арендт, 503-Арендт, 507-508-Ясперс).
Здесь возникает главный вопрос: что такое тогда вообще философия? Если человек, всю жизнь проведший в поисках «подлинного» бытия, в какой-то момент, когда само бытие требует от него некой, хотя бы мизерной, подлинности, не может на нее решиться, сделать тот самый прыжок в бытие, о котором он грезит всю жизнь - то что такое тогда для него эта воображаемая подлинность? Здесь - момент истины, когда совершается суд над философом: ему предоставляется возможность продать эту подлинность в рабство своему «сущему», или же выкупить, завоевать эту подлинность у себя самого. Собственное мышление, с помощью которого Хайдеггер мечтал приблизиться к подлинности, оказалось первым его врагом: в какой-то момент, когда ему представилась возможность «сделать шаг назад» и вернуться к «новому началу», т.е. проще говоря принести покаяние (изменить способ осмысления своего участия в бытии), мышление повело его иным путем - искать спасения для своего сущего, погруженного в забвение. Чем еще, как не забвением бытия (не в мысли, а в непосредственном существовании), можно назвать его попытку «философского самооправдания»? На такое «забвение» намекает и Сафрански, говоря о проблеме отсутствия у Хайдеггера какой-либо нравственной саморефлексии.
Ясперс очень хорошо разглядел у Хайдеггера переоценку значимости мышления (а потом и абсолютизацию языка). Сама же позиция Ясперса, по-видимому, более жизненна: «Ясперс… был убежден, что философия достигла своей цели, если стала внутренней активностью экзистенции…». У Хайдеггера заметно одно важное противоречие: с одной стороны, он признает только мышление, отвергая в процессе приближения к бытию (и в первую очередь для себя) важность каких-либо иных проявлений человеческой жизни (в чем он расходился с Ясперсом и что считал «отходом» от подлинной философии); а с другой стороны, критикует само мышление за его обособленность, что мешает приближению к подлинному бытию. Поэтому когда Хайдеггер говорит о «чувствах»: ужасе, тоске, радости, - он относит их к уму. У него получается «радость мышления», «тоска мышления», «ужас мышления». Его экзистенциализм (в отличие от Сартра и Ясперса) - это блуждание в потемках мышления (примерно та же беда, что и у Гуссерля), бесконечное трюкачество мысли, силящейся породить ничто. Это ничто порождает чувство ужаса - но не для чего-то позитивного (полноты бытия, участия в бытии). Для чего это нужно, похоже, Хайдеггер и сам не совсем понимал. Он просто лучше других ощущал, что бытие человека укоренено не в нем самом, а в чем-то ином, чему он не мог подобрать имени. Поэтому он видел эту укорененность в Ничто, но (здесь надо оговориться) не в ничтожащем ничто, а в том, которое дает место для «прыжка» в подлинность. Прыжок же такой у него не получался, потому что подлинность человеческого бытия - в Боге, а признание этого требует покаяния. Принять то, что место человеческого существования покоится в Боге, есть крест для мысли. Однако только через этот крест и возможно по-настоящему преодолеть Ничто. На это Хайдеггер не мог решиться.
«В старости Хайдеггер смягчился…». Все таки человек всегда больше и глубже своих идей, своей деятельности. В письме Ясперсу Хайдеггер «оценил собственную деятельность слишком скромно. На самом деле он хотел помочь людям научиться так всматриваться в жизнь - а не только в философию, - как будто это всматривание происходит впервые. Просвещение в понимании Хайдеггера - это восстановление того первичного света, который всегда присутствует при ошеломляющем и потому сверхвластительном явлении присутствия в мир» (с. 565).
За одно это, думаю, Хайдеггеру прощали всё…
В молодые годы Хадеггер «отмежевался» от католицизма. В зрелые годы ему «было не до Бога»: он упивался сначала властью, а затем путями собственного мышления. Но уже тогда, как об этом можно судить по косвенным данным, вопрос о Боге всегда был фоном его философии. Известны слова Хайдеггера в диалоге с японским другом о языке: «Без богословского начала я никогда бы не пришел к пути мысли. Исходное же всегда остается будущим». И вот, на последних страницах биографии, Сафрански возвращается к этому вопросу. За несколько месяцев до смерти Хайдеггер пригласил своего друга, профессора богословия в Мескирхе, зайти к нему. Тогда-то он попросил похоронить его по церковному обряду. Уходя, профессор отмечал, что «в комнате витала экхартовская мысль о том, что Бог подобен Ничто».
Когда Хайдеггер прогуливался по улицам Фрайбурга, то, проходя мимо церкви, «всегда зачерпывал горсть святой воды и преклонял колени». Однозначно он не принимал католическую теологию. Но личная молитва Богу для него была всегда реальностью. Об этом можно судить по его словам: «В тех местах, где так много молились, близость Божественного сказывается совершенно особым образом».
Возможно, Хайдеггер так и не сумел примирить экхартовскую мысль о Ничто с чувством присутствия божественного. Но он сумел дать другим людям столько много пищи для размышлений о смысле собственного бытия и о Боге, сколько, вероятно, не смог дать ни один талантливый проповедник его времени.