Impression
В Шереметьево немноголюдно.
Не пустынно, но и привычных толп, неутомимо движущихся навстречу друг другу, нет.
От всего, из каждого закутка, с каждой витрины веет тихой провинцией, наступающим медленно, но верно глубоким сном. Запах этот еле ощутим, но его ни с чем не спутать.
Хотя сквозь панорамные стекла видны шеренги больших и малых воздушных судов, хотя электромобили для уставших ходить пешком никуда не делись, только стоят на месте, а не гоняют, как раньше, взад-вперед, хотя газончики на улице ухоженные, а стюардессы все так же элегантно перемещаются стайками из автобусов в здание аэровокзала и обратно, - на всем этом будто лежит печать грядущего забвения.
Я лечу на юг. На полуостров, куда не желала и не собиралась.
Но работа не спрашивает о желаниях, и это вроде как оправдание.
И тем не менее я успокаиваю себя мыслями, что моя профессия "вне", что она для всех кто бы то ни был, что мои знания будут нужны и завтра, и через год людям вне зависимости от юрисдикций, конфронтаций, контрибуций, денонсаций и люстраций, вне всего этого выяснения отношений на любой земле.
Стараясь избавиться от внутреннего неравновесия и подспудного недовольства собой и чтобы отвлечься, исподтишка наблюдаю за публикой в зоне вылета.
Как и обычно, на южных направлениях много детей. Но эти возвращаются домой, а не летят на отдых. Бабушки и мамы с детьми. Мужчин почти нет.
Правда, я стараюсь быть непредвзятой, стараюсь не вслушиваться в разговоры, а лишь смотрю на повадки, одежду - на внешнее.
Все, почти все взрослые словно вышли из недавнего прошлого, из тех самых девяностых.
Все то, чему мы еще недавно умилялись в своих фейсбуках, сейчас передо мной - все, вплоть до белых с золотом спортивных костюмов "Адидас", предназначенных для демонстрации дорожного шика. "Сегодняших" людей значительно меньше, чем тех, что застряли в прошлом двадцатилетии.
И это погружает в очень странное состояние.
Как если бы из ментального, воображаемого дежа-вю вдруг оказаться по-настоящему в прошлом времени, как перейти в одно мгновение из сегодня во вчера или даже в позавчера, не заметив этого перехода, переступив через невидимый порог, пройдя сквозь незримую стену. И это тоже признаки сна, надвигающегося забвения.
Забвение, затмение, разочарование, размышление, разворот, назад, назад...
Слова-зудни кружат и кружат вокруг назойливыми мухами, лезут в глаза, уши, раздражают. Раздражают эти вездесущие буквы "з".
Летим.
В ушах - затычки-наушники, на экранчике в спинке впереди стоящего кресла - фильм про неудачливых похитителей миллиардера.
Так почему-то проще, хотя книжка была взята специально для самолета.
Была взята... Но предвкушение плавного погружения в чужую сочиненную жизнь оказалось с реальностью несовсместимым. Читать рефлексирующего, многословного и маниакально детализирующего Кортасара я не могу. Поэтому - фильм и наушники.
Сели.
Земля встречает горячим терпким запахом сухих трав и тополей - тем своеобразным степным коктейлем навсегда привязанным памятью к детству и югу.
Пока автобус, уподобившийся набившему утробу сухопутному Фастиколону, неуклюже едет кривым длинным путем к зданию аэропорта, поднимая тучи пыли с разбитой обочины, через мутное стекло выхватываю взглядом птицу.
Выцветший ситец неба фоном, неподвижные темно-зеленые свечи деревьев, жесткие желтые клочья мертвой травы и застывшая в воздухе пустельга - эта картина медленно проплывает за бетонным забором, увенчанным спиралью колючей проволоки.
Автобус накреняется, перекатывается через бетонные швы, увозя меня все дальше и дальше, а пустельга мерными редкими взмахами крыльев сдвигает перед собой колышущееся густое марево воздуха и остается на месте, постепенно уменьшается и превращается в черную точку над далекой серой стеной.
Колесный Фастиколон тормозит, очередной раз качнув уже размякшее от жары содержимое своего нутра, и останавливается перед типовой бетонной коробкой времен развитого социализма, украшенной поверху большими буквами: "Аэропорт. Город Благих Дел".
Вот и ответ на все незаданные и неотвеченные вопрос. Благие дела вымостят мою короткую дорогу.
Всего три дня и три ночи я буду тут.
Как мало и как много камней в этой дороге, проложенной из настоящего в прошлое, ставшее вдруг настоящим - в город Благих Дел.
Город.
Я вижу малую толику города все эти три дня: машина из аэропорта в гостиницу, такси до работы и обратно в гостиницу.
В основном я вижу дорогу, заполненную машинами с московскими и бывшими корякскими номерами, среди которых изредка попадаются номера из бывшего резерва МВД. Но и украинских номеров хватает. По большому счету машин не так уж и много, хотя таксисты Благодельска жалуются на пробки. Мне нечего им ответить, ведь все познается в сравнении.
Доступный для моих пеших прогулок город, пока не стемнело, а темнеет осенью рано, - это кусок Киевской улицы от Ботанического сада до Детского парка с прилегающими улочками и небольшой кусок набережной Салгира. Времени, правда, хватает только-только, чтобы пройти этим нехитрым маршрутом, на котором меня подстерегат пара-тройка достопримечательностей архитектурного свойства - автовокзал, памятник партизанам и постройки в самом Воронцовском парке.
Автовокзал в действительности никакая не достопримечательность - такими постройками лет пятнадцать-двадцать назад густо обрастала вся российская провинция и спальные московские районы. Совершенно заурядная бетонная конструкция облицованная серой и синей квадратной плиткой, по-видимому, является современным аналогом хрущевок, но на общем фоне разновремённой советской застройки она выделяется ярким пятном. Впрочем, на этом вся ценность и заканчивается.
Памятник партизанам и подпольщикам на крошечном пятачке из старой покореженной плитки тоже типовой. Как грибы после дождя в семидесятые-восьмидесятые появлялись эти памятники повсюду, внося "свежую струю" в скульптурное ленинское однообразие.
А вот Воронцовский парк, бывшая Салгирка, таит действительно исторические здания - Воронцовский дворец и усадьбу Палласа. Ни то, ни другое осмотреть внутри нельзя - это не музеи, а лишь их видимость.
Более того, усадьба Палласа, глядящая на центральную часть ботанического сада свежепокрашенным фасадом, с боков и тыла являет собой удручающую картину разрухи: разбитые окна, обвалившаяся внутрь крыша, осыпавшяся черепица.
Двести с лишком лет - срок приличный, чтобы рассыпаться в прах и освободить наконец дорогу новому, одетому в серую и синюю квадратную плитку. Впрочем, такое я видела очень часто и в других городах и весях.
Вдоль изрядно обмелевшего и столь же изрядно загаженного Салгира я возвращаюсь в гостиницу, чтобы поужинать в большом зале ресторана, где компанию мне составляют скучающие официанты и пара-тройка заезжих "нуворишей".
Гостиница.
Пустынная в воскресенье, гостиница к вечеру понедельника внезапно оживает, заполняется мужчинами в серых костюмах, которых сопровождают девицы в броских нарядах. Мужчины громко разговаривают по телефону, носят в руках портфели и кожаные папки, сидят в лобби за стеклянными круглыми столиками, пьют кофе и изображают деловые переговоры. Девицы носят новые пухлые губы, густо накрашенные глаза и сидят со скучающими лицами поодаль, на красных диванах.
Эта деловая активность заставляет вспомнить малиновые пиджаки двадцатилетеней давности.
Нет, малиновых пиджаков уже нет - их заменили скучные протокольные, серые разных оттенков. Но девицы дают понять, что не в цвете дело, а во внутреннем настрое.
Впрочем, мне рано вставать, потому я удаляюсь в свой номер и не увижу всех их до самого утра, до завтрака, на который они спускаются в демократичных поло и джинсах.
Завтраки в гостинице, да и вообще шведский стол, мало способствуют пафосу в поведении и одежде.
Разговоры.
В течение всех трех дней я только и делаю, что говорю. Я говорю и говорю, объясняю, показываю, опять объясняю. Иногда мой бесконечный монолог прерывается вопросами, на которые я так же многословно и с примерами отвечаю.
Говорить "за жизнь" времени нет. Только в такси и во время короткого перерыва на чай, когда мне ужасно хочется помолчать.
Но за чаем хозяева развлекают меня разговорами. Эти милые женщины пытаются не дать мне скучать, ведя светские беседы о погоде, но все-таки иногда переключаясь на темы острые.
Нейтральная тема погоды перетекает в тему водоснабжения. Дождливый июнь и июль наполнили водохранилище, потому у местных возникает определенная гордость за собственный водный суверенитет, который, как они знают, может в любой момент закончиться, оттого он ценится еще сильнее.
Темы блокады со стороны Херсона, разросшегося чиновничьего аппарата и бумажной отчетности тоже всплывают в процессе чаепитий. Первое вызывает в местных чувство обиды. Они искренне не понимают, за что их вдруг решили лишить караванов с едой. Еда - это святое, потому и обида. Сложно говорить о мыслях многих, слыша слова единиц, но я вижу, что и в довольно тесном коллективе мнение у людей и эмоциональная оценка различны. Кто-то по-простому кроет национальных лидеров национальных меньшинств за вносимую ими смуту, кто-то старается сдержать этот сверхэмоциональный всплеск то ли из-за неловкости перед московской гостьей, то ли из-за неловкости как таковой. Те же, кто представляет национальные меньшинства, потупив взгляд, делают вид, что это их никак не касается. В общем, все это очень по-бытовому, как на кухне большой коммунальной квартиры.
Непомерное количество чиновников и создаваемая ими бумажная волокита в большей степени вызывает удивление, и оно обращено ко мне, как будто лично я привела толпы невнятных людей в пиджаках и с портфелями, велящих заполнять по сто сорок шесть таблиц и подавать их в соответствии с отчетным графиком. Вопрос "доколе?" еще не возник. Пока существует лишь вопрос "зачем?".
А ответ "потому что" вызывает недоверие:
- Не может такого быть!
Я пожимаю плечами:
- Может.
Вообще, любой бытовой разговор может спровоцировать рождение темы, выходящей за пределы кухни.
Так разговоры о торгующих возле рынка бабушках и гоняющих их полицейских (их по привычке называют ментами), находят свое продолжение в теме телевизионной, когда телереальность волшебным образом оказывается невыдуманной:
- Я сериалы по телевизору смотрела, ну, про ментов (*перечисляет названия), думала, что это кино, выдумка. А они, оказывается, такие и есть. Бабок от рынка гоняют, коробки ногами расшвыривают, сволочи!
Я слушаю и думаю, что же это за менты такие - местные переродились в один день или привозные учат правильным порядкам? Думаю, но не спрашиваю. Если это местные, то непонятно, чем же они занимались раньше. Если привозные, то "разжигать экстремизм" мне ни к чему, все-таки эту землю я не считаю своей, и не считаю возможным давать советы местным жителям.
Странно то, что лишь двадцать с небольшим лет нет государства, в котором мы жили вместе, а они уже все забыли.
Или были слепы, или здесь все было совсем не так, как везде?
Нет, все было одинаково. Просто те двадцать с небольшим лет, что они прожили, застряв в забвении, во сне, отучили от привычки бояться. Другое дело, что сон - это фантом, не дающий строить реальность, но зато обогащенный причудливыми фантазиями.
И принц на белом коне во сне так хорош, так хорош... Жаль только, что когда он материализовался и заставляет-таки проснуться, оказывается малоприятным мужиком с массой недостатков и дурных привычек. Но теперь уже как-то поздно говорить, что случилась ошибка - любовь зла, даже если ее долго придумывали, а любые благие помыслы требуют оплаты.
Таксисты.
Таксисты повсюду разные и одинаковые одновременно.
Разговоры про дорогу и чайников на дороге (тут используется разная терминология), про бензин, резину, гаишников и иже с ними - это их темы. Таксисты могут произносить длинные монологи, которые практически не требуют поддержки извне. Ты, конечно, можешь поддакивать или кивать головой. Поддакиваний они не слышат, кивков не видят - смотрят вперед. Иногда таксисты рассказывают о своей личной жизни или о семье. Тут тоже лучше не вникать и не влезать, ведь от тебя этого и не ждут. Я так всегда и поступаю - поддеживаю монологи таксистов молчанием, кивками и ничего не значащим мычанием, чтобы только обозначить свое присутствие в салоне автомобиля.
Последний рабочий день. Вечером - домой. В назначенное время жду у гостиницы такси.
Времени до самолета с хорошим запасом, поэтому опаздывающий таксист, который днем еще вызвался отвезти меня в аэропорт, волнует мало. Наконец он появляется, выскакивает запыхавшийся, как будто не ехал, а бежал перед собственной машиной. Его монолог начинается сразу у гостиницы: нерадивые диспетчеры загнали на внеплановый вызов, пробки и лживый пассажир, который потребовал везти сначала в неизвестную даль, а потом обратно - вот причины задержки. Но он, таксист, - человек слова! Он не любит ложь, он не любит подводить!
Мы наконец грузимся в украшенную иконками, четками и георгиевками машину и трогаемся под продолжающийся взволнованный монолог о чести и совести. Кажется, что таксист пытается убедить в правдивости истории, которая с ним приключилась, не меня, а самого себя.
По заведенной привычке я сочувственно молчу. В какой-то момент общие рассуждения о правде и лжи начинают нуждаться в сравнительном анализе, вследствие чего на арену призываются корыстоюбивые западные люди, в жажде наживы окончательно потерявшие честь и совесть. Рассуждения о грязном мире капитала подпитываются темой русского мира:
- Главное в нас, русских, - убеждает меня таксист, - это взаимовыручка. Деньги, конечно, важны, но если я пообещал... В общем, сам погибай, а товарища выручай! Вот, что главное. А у них все не так, у них все за деньги...
В этот момент я неудачно мекаю, устав кивать.
Таксист поражен моим несогласием с его видением западного мира. Нет, он там не был, но он знает! Он знает, что там все не так, как тут, у нас, где взаимовыручка, чистые души и православие. Тему удачно поддерживает попавшася по пути часовенка. Торопливо осенив себя крестным знамением, таксист доказывает мне на собственном примере, что я глубоко ошибаюсь насчет западного мира.
К счастью, мы наконец достигаем цели, я торопливо выгружаюсь, а таксист торопливо уезжает, чтобы продолжить являть миру взаимовыручку и чистоту помыслов в городе Благих Дел
Аэропорт.
До рейса остается часа полтора.
Регистрируюсь и иду в зону ожидания, заполненную закончившими отдых отдыхающими. Накупавшиеся в экзотическом море, загоревшие и оздоровившиеся в здравницах, они с нетерпением ожидают начало посадки и готовы уже сейчас стоять в очереди к стойке. Но у стойки другая очередь, поэтому приходится сидеть и ждать.
Из разговоров, которые невозможно не слышать в переполненном зале, понятно, что некоторые летели сюда чуть ли не в первый раз в жизни. То есть не сюда, а вообще летели в первый раз.
Тетка напротив очень недовольна, что на досморе у нее забрали недопитое вино:
- Там меньше полбутылки было! Сюда две бутылки водки везла - ничего не сказали. А обратно полбутылки вина не разрешили взять.
Она пыхтит и ищет сочувствия. Ее соседка соглашается, что это несправедливо, старательно догрызая яблоко до черных семян.
Наконец они получают возможность постоять в очереди, а я - посидеть в относительной тишине, ожидая, когда очередь закончится.
В этот раз от здания аэровокзала до самолета надо идти пешком.
Вокруг только многие сотни метров бетона, расчерченного белыми и желтыми линиями. Пирамидальные тополя за тем самым забором так далеко, что выглядят отсюда неширокими полосками. И ни забора, ни желтой травы не видно - где-то вдали они слились с серой бетонной массой взлетного поля. На небе ни облачка, воздух колышется над раскаленными самолетами.
Где там пустельга? Все так же она висит неподвижно в горячем воздухе в ожидании зазевавшейся мыши?
Прощай, пустельга, я улетаю.
Пора просыпаться.
Не пустынно, но и привычных толп, неутомимо движущихся навстречу друг другу, нет.
От всего, из каждого закутка, с каждой витрины веет тихой провинцией, наступающим медленно, но верно глубоким сном. Запах этот еле ощутим, но его ни с чем не спутать.
Хотя сквозь панорамные стекла видны шеренги больших и малых воздушных судов, хотя электромобили для уставших ходить пешком никуда не делись, только стоят на месте, а не гоняют, как раньше, взад-вперед, хотя газончики на улице ухоженные, а стюардессы все так же элегантно перемещаются стайками из автобусов в здание аэровокзала и обратно, - на всем этом будто лежит печать грядущего забвения.
Я лечу на юг. На полуостров, куда не желала и не собиралась.
Но работа не спрашивает о желаниях, и это вроде как оправдание.
И тем не менее я успокаиваю себя мыслями, что моя профессия "вне", что она для всех кто бы то ни был, что мои знания будут нужны и завтра, и через год людям вне зависимости от юрисдикций, конфронтаций, контрибуций, денонсаций и люстраций, вне всего этого выяснения отношений на любой земле.
Стараясь избавиться от внутреннего неравновесия и подспудного недовольства собой и чтобы отвлечься, исподтишка наблюдаю за публикой в зоне вылета.
Как и обычно, на южных направлениях много детей. Но эти возвращаются домой, а не летят на отдых. Бабушки и мамы с детьми. Мужчин почти нет.
Правда, я стараюсь быть непредвзятой, стараюсь не вслушиваться в разговоры, а лишь смотрю на повадки, одежду - на внешнее.
Все, почти все взрослые словно вышли из недавнего прошлого, из тех самых девяностых.
Все то, чему мы еще недавно умилялись в своих фейсбуках, сейчас передо мной - все, вплоть до белых с золотом спортивных костюмов "Адидас", предназначенных для демонстрации дорожного шика. "Сегодняших" людей значительно меньше, чем тех, что застряли в прошлом двадцатилетии.
И это погружает в очень странное состояние.
Как если бы из ментального, воображаемого дежа-вю вдруг оказаться по-настоящему в прошлом времени, как перейти в одно мгновение из сегодня во вчера или даже в позавчера, не заметив этого перехода, переступив через невидимый порог, пройдя сквозь незримую стену. И это тоже признаки сна, надвигающегося забвения.
Забвение, затмение, разочарование, размышление, разворот, назад, назад...
Слова-зудни кружат и кружат вокруг назойливыми мухами, лезут в глаза, уши, раздражают. Раздражают эти вездесущие буквы "з".
Летим.
В ушах - затычки-наушники, на экранчике в спинке впереди стоящего кресла - фильм про неудачливых похитителей миллиардера.
Так почему-то проще, хотя книжка была взята специально для самолета.
Была взята... Но предвкушение плавного погружения в чужую сочиненную жизнь оказалось с реальностью несовсместимым. Читать рефлексирующего, многословного и маниакально детализирующего Кортасара я не могу. Поэтому - фильм и наушники.
Сели.
Земля встречает горячим терпким запахом сухих трав и тополей - тем своеобразным степным коктейлем навсегда привязанным памятью к детству и югу.
Пока автобус, уподобившийся набившему утробу сухопутному Фастиколону, неуклюже едет кривым длинным путем к зданию аэропорта, поднимая тучи пыли с разбитой обочины, через мутное стекло выхватываю взглядом птицу.
Выцветший ситец неба фоном, неподвижные темно-зеленые свечи деревьев, жесткие желтые клочья мертвой травы и застывшая в воздухе пустельга - эта картина медленно проплывает за бетонным забором, увенчанным спиралью колючей проволоки.
Автобус накреняется, перекатывается через бетонные швы, увозя меня все дальше и дальше, а пустельга мерными редкими взмахами крыльев сдвигает перед собой колышущееся густое марево воздуха и остается на месте, постепенно уменьшается и превращается в черную точку над далекой серой стеной.
Колесный Фастиколон тормозит, очередной раз качнув уже размякшее от жары содержимое своего нутра, и останавливается перед типовой бетонной коробкой времен развитого социализма, украшенной поверху большими буквами: "Аэропорт. Город Благих Дел".
Вот и ответ на все незаданные и неотвеченные вопрос. Благие дела вымостят мою короткую дорогу.
Всего три дня и три ночи я буду тут.
Как мало и как много камней в этой дороге, проложенной из настоящего в прошлое, ставшее вдруг настоящим - в город Благих Дел.
Город.
Я вижу малую толику города все эти три дня: машина из аэропорта в гостиницу, такси до работы и обратно в гостиницу.
В основном я вижу дорогу, заполненную машинами с московскими и бывшими корякскими номерами, среди которых изредка попадаются номера из бывшего резерва МВД. Но и украинских номеров хватает. По большому счету машин не так уж и много, хотя таксисты Благодельска жалуются на пробки. Мне нечего им ответить, ведь все познается в сравнении.
Доступный для моих пеших прогулок город, пока не стемнело, а темнеет осенью рано, - это кусок Киевской улицы от Ботанического сада до Детского парка с прилегающими улочками и небольшой кусок набережной Салгира. Времени, правда, хватает только-только, чтобы пройти этим нехитрым маршрутом, на котором меня подстерегат пара-тройка достопримечательностей архитектурного свойства - автовокзал, памятник партизанам и постройки в самом Воронцовском парке.
Автовокзал в действительности никакая не достопримечательность - такими постройками лет пятнадцать-двадцать назад густо обрастала вся российская провинция и спальные московские районы. Совершенно заурядная бетонная конструкция облицованная серой и синей квадратной плиткой, по-видимому, является современным аналогом хрущевок, но на общем фоне разновремённой советской застройки она выделяется ярким пятном. Впрочем, на этом вся ценность и заканчивается.
Памятник партизанам и подпольщикам на крошечном пятачке из старой покореженной плитки тоже типовой. Как грибы после дождя в семидесятые-восьмидесятые появлялись эти памятники повсюду, внося "свежую струю" в скульптурное ленинское однообразие.
А вот Воронцовский парк, бывшая Салгирка, таит действительно исторические здания - Воронцовский дворец и усадьбу Палласа. Ни то, ни другое осмотреть внутри нельзя - это не музеи, а лишь их видимость.
Более того, усадьба Палласа, глядящая на центральную часть ботанического сада свежепокрашенным фасадом, с боков и тыла являет собой удручающую картину разрухи: разбитые окна, обвалившаяся внутрь крыша, осыпавшяся черепица.
Двести с лишком лет - срок приличный, чтобы рассыпаться в прах и освободить наконец дорогу новому, одетому в серую и синюю квадратную плитку. Впрочем, такое я видела очень часто и в других городах и весях.
Вдоль изрядно обмелевшего и столь же изрядно загаженного Салгира я возвращаюсь в гостиницу, чтобы поужинать в большом зале ресторана, где компанию мне составляют скучающие официанты и пара-тройка заезжих "нуворишей".
Гостиница.
Пустынная в воскресенье, гостиница к вечеру понедельника внезапно оживает, заполняется мужчинами в серых костюмах, которых сопровождают девицы в броских нарядах. Мужчины громко разговаривают по телефону, носят в руках портфели и кожаные папки, сидят в лобби за стеклянными круглыми столиками, пьют кофе и изображают деловые переговоры. Девицы носят новые пухлые губы, густо накрашенные глаза и сидят со скучающими лицами поодаль, на красных диванах.
Эта деловая активность заставляет вспомнить малиновые пиджаки двадцатилетеней давности.
Нет, малиновых пиджаков уже нет - их заменили скучные протокольные, серые разных оттенков. Но девицы дают понять, что не в цвете дело, а во внутреннем настрое.
Впрочем, мне рано вставать, потому я удаляюсь в свой номер и не увижу всех их до самого утра, до завтрака, на который они спускаются в демократичных поло и джинсах.
Завтраки в гостинице, да и вообще шведский стол, мало способствуют пафосу в поведении и одежде.
Разговоры.
В течение всех трех дней я только и делаю, что говорю. Я говорю и говорю, объясняю, показываю, опять объясняю. Иногда мой бесконечный монолог прерывается вопросами, на которые я так же многословно и с примерами отвечаю.
Говорить "за жизнь" времени нет. Только в такси и во время короткого перерыва на чай, когда мне ужасно хочется помолчать.
Но за чаем хозяева развлекают меня разговорами. Эти милые женщины пытаются не дать мне скучать, ведя светские беседы о погоде, но все-таки иногда переключаясь на темы острые.
Нейтральная тема погоды перетекает в тему водоснабжения. Дождливый июнь и июль наполнили водохранилище, потому у местных возникает определенная гордость за собственный водный суверенитет, который, как они знают, может в любой момент закончиться, оттого он ценится еще сильнее.
Темы блокады со стороны Херсона, разросшегося чиновничьего аппарата и бумажной отчетности тоже всплывают в процессе чаепитий. Первое вызывает в местных чувство обиды. Они искренне не понимают, за что их вдруг решили лишить караванов с едой. Еда - это святое, потому и обида. Сложно говорить о мыслях многих, слыша слова единиц, но я вижу, что и в довольно тесном коллективе мнение у людей и эмоциональная оценка различны. Кто-то по-простому кроет национальных лидеров национальных меньшинств за вносимую ими смуту, кто-то старается сдержать этот сверхэмоциональный всплеск то ли из-за неловкости перед московской гостьей, то ли из-за неловкости как таковой. Те же, кто представляет национальные меньшинства, потупив взгляд, делают вид, что это их никак не касается. В общем, все это очень по-бытовому, как на кухне большой коммунальной квартиры.
Непомерное количество чиновников и создаваемая ими бумажная волокита в большей степени вызывает удивление, и оно обращено ко мне, как будто лично я привела толпы невнятных людей в пиджаках и с портфелями, велящих заполнять по сто сорок шесть таблиц и подавать их в соответствии с отчетным графиком. Вопрос "доколе?" еще не возник. Пока существует лишь вопрос "зачем?".
А ответ "потому что" вызывает недоверие:
- Не может такого быть!
Я пожимаю плечами:
- Может.
Вообще, любой бытовой разговор может спровоцировать рождение темы, выходящей за пределы кухни.
Так разговоры о торгующих возле рынка бабушках и гоняющих их полицейских (их по привычке называют ментами), находят свое продолжение в теме телевизионной, когда телереальность волшебным образом оказывается невыдуманной:
- Я сериалы по телевизору смотрела, ну, про ментов (*перечисляет названия), думала, что это кино, выдумка. А они, оказывается, такие и есть. Бабок от рынка гоняют, коробки ногами расшвыривают, сволочи!
Я слушаю и думаю, что же это за менты такие - местные переродились в один день или привозные учат правильным порядкам? Думаю, но не спрашиваю. Если это местные, то непонятно, чем же они занимались раньше. Если привозные, то "разжигать экстремизм" мне ни к чему, все-таки эту землю я не считаю своей, и не считаю возможным давать советы местным жителям.
Странно то, что лишь двадцать с небольшим лет нет государства, в котором мы жили вместе, а они уже все забыли.
Или были слепы, или здесь все было совсем не так, как везде?
Нет, все было одинаково. Просто те двадцать с небольшим лет, что они прожили, застряв в забвении, во сне, отучили от привычки бояться. Другое дело, что сон - это фантом, не дающий строить реальность, но зато обогащенный причудливыми фантазиями.
И принц на белом коне во сне так хорош, так хорош... Жаль только, что когда он материализовался и заставляет-таки проснуться, оказывается малоприятным мужиком с массой недостатков и дурных привычек. Но теперь уже как-то поздно говорить, что случилась ошибка - любовь зла, даже если ее долго придумывали, а любые благие помыслы требуют оплаты.
Таксисты.
Таксисты повсюду разные и одинаковые одновременно.
Разговоры про дорогу и чайников на дороге (тут используется разная терминология), про бензин, резину, гаишников и иже с ними - это их темы. Таксисты могут произносить длинные монологи, которые практически не требуют поддержки извне. Ты, конечно, можешь поддакивать или кивать головой. Поддакиваний они не слышат, кивков не видят - смотрят вперед. Иногда таксисты рассказывают о своей личной жизни или о семье. Тут тоже лучше не вникать и не влезать, ведь от тебя этого и не ждут. Я так всегда и поступаю - поддеживаю монологи таксистов молчанием, кивками и ничего не значащим мычанием, чтобы только обозначить свое присутствие в салоне автомобиля.
Последний рабочий день. Вечером - домой. В назначенное время жду у гостиницы такси.
Времени до самолета с хорошим запасом, поэтому опаздывающий таксист, который днем еще вызвался отвезти меня в аэропорт, волнует мало. Наконец он появляется, выскакивает запыхавшийся, как будто не ехал, а бежал перед собственной машиной. Его монолог начинается сразу у гостиницы: нерадивые диспетчеры загнали на внеплановый вызов, пробки и лживый пассажир, который потребовал везти сначала в неизвестную даль, а потом обратно - вот причины задержки. Но он, таксист, - человек слова! Он не любит ложь, он не любит подводить!
Мы наконец грузимся в украшенную иконками, четками и георгиевками машину и трогаемся под продолжающийся взволнованный монолог о чести и совести. Кажется, что таксист пытается убедить в правдивости истории, которая с ним приключилась, не меня, а самого себя.
По заведенной привычке я сочувственно молчу. В какой-то момент общие рассуждения о правде и лжи начинают нуждаться в сравнительном анализе, вследствие чего на арену призываются корыстоюбивые западные люди, в жажде наживы окончательно потерявшие честь и совесть. Рассуждения о грязном мире капитала подпитываются темой русского мира:
- Главное в нас, русских, - убеждает меня таксист, - это взаимовыручка. Деньги, конечно, важны, но если я пообещал... В общем, сам погибай, а товарища выручай! Вот, что главное. А у них все не так, у них все за деньги...
В этот момент я неудачно мекаю, устав кивать.
Таксист поражен моим несогласием с его видением западного мира. Нет, он там не был, но он знает! Он знает, что там все не так, как тут, у нас, где взаимовыручка, чистые души и православие. Тему удачно поддерживает попавшася по пути часовенка. Торопливо осенив себя крестным знамением, таксист доказывает мне на собственном примере, что я глубоко ошибаюсь насчет западного мира.
К счастью, мы наконец достигаем цели, я торопливо выгружаюсь, а таксист торопливо уезжает, чтобы продолжить являть миру взаимовыручку и чистоту помыслов в городе Благих Дел
Аэропорт.
До рейса остается часа полтора.
Регистрируюсь и иду в зону ожидания, заполненную закончившими отдых отдыхающими. Накупавшиеся в экзотическом море, загоревшие и оздоровившиеся в здравницах, они с нетерпением ожидают начало посадки и готовы уже сейчас стоять в очереди к стойке. Но у стойки другая очередь, поэтому приходится сидеть и ждать.
Из разговоров, которые невозможно не слышать в переполненном зале, понятно, что некоторые летели сюда чуть ли не в первый раз в жизни. То есть не сюда, а вообще летели в первый раз.
Тетка напротив очень недовольна, что на досморе у нее забрали недопитое вино:
- Там меньше полбутылки было! Сюда две бутылки водки везла - ничего не сказали. А обратно полбутылки вина не разрешили взять.
Она пыхтит и ищет сочувствия. Ее соседка соглашается, что это несправедливо, старательно догрызая яблоко до черных семян.
Наконец они получают возможность постоять в очереди, а я - посидеть в относительной тишине, ожидая, когда очередь закончится.
В этот раз от здания аэровокзала до самолета надо идти пешком.
Вокруг только многие сотни метров бетона, расчерченного белыми и желтыми линиями. Пирамидальные тополя за тем самым забором так далеко, что выглядят отсюда неширокими полосками. И ни забора, ни желтой травы не видно - где-то вдали они слились с серой бетонной массой взлетного поля. На небе ни облачка, воздух колышется над раскаленными самолетами.
Где там пустельга? Все так же она висит неподвижно в горячем воздухе в ожидании зазевавшейся мыши?
Прощай, пустельга, я улетаю.
Пора просыпаться.