Уснуть и проснуться.
С наступлением осени состояние ее стало устойчиво депрессивно-параноидным. Она не находила себе места, то и дело кружась по комнатам, толкаясь в закрытые двери, обиваясь об углы. Рассеянность и растерянность - вот, что правило бал в те короткие дни поздней осени.
Постепенно энергия стала убывать. С каждым днем она становилась все медлительнее и задумчивей, ее все меньше интересовал свет и чужое общество, хотелось спрятаться и забыться глубоким сном. И однажды, когда на улице температура перешла в устойчивый минус, а с неба посыпались колючие белые шарики снежной крупки, силы вдруг окончательно покинули ее, и она, молча забившись в тёмный угол комнаты, затихла.
Сколько времени провела она в этом забытьи? Периодически сознание её, еле теплившееся, пыталось проснуться, но вновь угасало, так и не справившись с холодом за окном и смертельной усталостью. Вроде бы кто-то включал и выключал свет, иногда громко разговаривал, но всё это казалось лишь еле заметными мазками блёклой краски на плотном мутно-сером фоне, который закрывал зрение, жадно поглощал звуки и сковывал конечности.
Но в какой-то момент внутри у неё вдруг скрипнул и, как бы преодолевая налёт ржавчины на многочисленных колёсиках, ожил маленький часовой механизм. "Тик-так, тик-так, тик-тик-так-и-так,"- раскачиваясь, зазвучало внутри.[Она с трудом]
Она с трудом разогнула конечности, затёкшие от долгого летаргического сна, и, сначала вяло, а затем всё активнее и активнее начала тереть глаза, ощупывать усики и хоботок. Крылья слежались и пересохли от горячего комнатного воздуха. Она потрогала их задними лапками. Нет, вроде бы целы, ни одной трещинки.
Вверх-вниз, вверх-вниз - гимнастика для отвыкших от полёта крылышек была безумна трудна, но совершенно необходима. И... механизм внутри совершенно ожил, запел, загудел, крылья послушно затрепетали... и она взлетела. Первый круг, второй, третий. Как же давно она не видела этой люстры, такой привычной и знакомой, с облюбованными рожками. А вот штора, за которой она, бывало, пряталась от любопытных глаз, стараясь остаться незамеченной. Наконец она почувствовала страшную жажду и голод. Сколько же она не пила? Миллионы и миллионы времён! А, вот и он, источник. И ложка знакомая с витой ручкой, по которой так удобно забираться в чашку, не боясь внезапно соскользнуть в горячую тёмную глубину сладкого чая.
Musca domestica резво спикировала на серебряный завиток и потянулась хоботком к живительной влаге.
Постепенно энергия стала убывать. С каждым днем она становилась все медлительнее и задумчивей, ее все меньше интересовал свет и чужое общество, хотелось спрятаться и забыться глубоким сном. И однажды, когда на улице температура перешла в устойчивый минус, а с неба посыпались колючие белые шарики снежной крупки, силы вдруг окончательно покинули ее, и она, молча забившись в тёмный угол комнаты, затихла.
Сколько времени провела она в этом забытьи? Периодически сознание её, еле теплившееся, пыталось проснуться, но вновь угасало, так и не справившись с холодом за окном и смертельной усталостью. Вроде бы кто-то включал и выключал свет, иногда громко разговаривал, но всё это казалось лишь еле заметными мазками блёклой краски на плотном мутно-сером фоне, который закрывал зрение, жадно поглощал звуки и сковывал конечности.
Но в какой-то момент внутри у неё вдруг скрипнул и, как бы преодолевая налёт ржавчины на многочисленных колёсиках, ожил маленький часовой механизм. "Тик-так, тик-так, тик-тик-так-и-так,"- раскачиваясь, зазвучало внутри.[Она с трудом]
Она с трудом разогнула конечности, затёкшие от долгого летаргического сна, и, сначала вяло, а затем всё активнее и активнее начала тереть глаза, ощупывать усики и хоботок. Крылья слежались и пересохли от горячего комнатного воздуха. Она потрогала их задними лапками. Нет, вроде бы целы, ни одной трещинки.
Вверх-вниз, вверх-вниз - гимнастика для отвыкших от полёта крылышек была безумна трудна, но совершенно необходима. И... механизм внутри совершенно ожил, запел, загудел, крылья послушно затрепетали... и она взлетела. Первый круг, второй, третий. Как же давно она не видела этой люстры, такой привычной и знакомой, с облюбованными рожками. А вот штора, за которой она, бывало, пряталась от любопытных глаз, стараясь остаться незамеченной. Наконец она почувствовала страшную жажду и голод. Сколько же она не пила? Миллионы и миллионы времён! А, вот и он, источник. И ложка знакомая с витой ручкой, по которой так удобно забираться в чашку, не боясь внезапно соскользнуть в горячую тёмную глубину сладкого чая.
Musca domestica резво спикировала на серебряный завиток и потянулась хоботком к живительной влаге.