Интервью с Джонатаном Франзеном после выхода романа "Свобода"
На COLTA.RU (бывший OpenSpace.ru)
Джонатан Франзен: «Возникает вопрос, почему я так и не выучил русский».
Автор «Свободы» рассказывает Евгении Лавут о флип-флопперах, «Захвате Уолл-стрит», о сериале, над которым работает, и о том, почему Обама хороший человек
Книга Джонатана Франзена «Свобода» (о ней мы довольно подробно писали в январе этого года) - следующая после романа «Поправки», сделавшего автора общепризнанным классиком в Америке и хорошо известным в России. «Свобода» - тоже семейная сага, события которой неспешно разворачиваются на фоне последних десятилетий американской истории. Новая книга обладает всеми чертами большого романа, немного уже подзабытыми. Франзен, не скрывающий своей любви к русской литературе, и в первую очередь к Толстому, - во многом старомодный писатель, требовательный к себе, персонажам и читателю. В «Свободе» он сознательно отказывается от лихого, грациозного сатирического аллюра «Поправок». От героев требуется постоянное осмысление собственных поступков и стремление стать лучше. Именно этим и занимается Патти, бывшая спортсменка, потерпевшая фиаско в гонке за лучшую в мире, а главное, лучшую, чем у собственных родителей (привет от «Поправок»), семью. Разбираясь в своих промахах, когда ей уже за сорок, Патти пишет собственную автобиографию под названием «Работа над ошибками» - и это стержень всей книги. От читателя же требуется медленное, самопогруженное чтение, с послевкусием вторжения в личное пространство - оттого, возможно, так много раздраженных рецензий на «Свободу». Нарушение мировоззренческой и физической целостности личности, попросту травма, - по Франзену, испытание столь же необходимое, как и свобода. Он несомненно сочувствует своим героям - Патти; ее мужу Уолтеру, упертому «ботанику», выросшему в бескомпромиссного борца за права птиц; их сыну Джоуи, циничному, но чувствительному эгоцентрику, и Ричарду Кацу, независимому рок-музыканту с лицом Каддафи, - но тем безжалостнее травмирует их. Со свойственной ему прямолинейностью Франзен внедряет идею травмы - как и идею свободы - на самом непосредственном, вербальном уровне восприятия. Первая рок-группа, созданная Кацем, так и называется - «Травмы». Впрочем, результат испытаний травмой и свободой всегда непредсказуем и неоднозначен, какой бы высокой степенью нравственного самосознания ни обладал человек. Франзен - моралист нового типа, который не знает ответа на моральные вопросы, которые ставит, но настаивает на их актуальности.
«Свобода» - вполне популярная энциклопедия американской жизни, ее типов, быта и нравов. Вы узнаете, как выглядели семья убежденных демократов в семидесятые и богатых евреев-республиканцев в двухтысячные; о чем в восьмидесятые спорили студенты; как сколачивались состояния на проектах возрождения промышленности в побежденном Ираке и какие лоббистские интересы стоят за планами по возобновлению природных ресурсов в Америке. Однако, если бы речь шла только об этом, да еще на высокой моральной ноте, «Свободу» невозможно было бы читать. Известный любитель птиц, Франзен большой мастер различать не только оперение, но и голоса - и подражать им. Что и как говорит в лекционной аудитории нервная фантазерка спортсменке, с которой страстно хочет подружиться? Что и как говорит жена мужу, который собирается ей изменить и не готов себе в этом признаться? Что и как говорит по телефону тихая провинциальная девочка своему уехавшему учиться в Вашингтон бойфренду? «Как будто она говорила на каком-то изысканном, но умирающем туземном языке, и молодому поколению… следовало либо сохранить его, либо ответить за его гибель. Или как будто она была одной из папиных вымирающих птиц, щебечущей в лесу свою устаревшую песню в отчаянной надежде заинтересовать ею какую-нибудь добрую душу» - так пишет Франзен о том, как Патти пытается достучаться до своего взрослого сына. Его герои часто не слышат, не хотят слышать, не понимают друг друга. Но каждый старательно и чисто выводит собственную партию. В мастерстве, которого Франзен достигает в их оркестровке, ему, пожалуй, нет равных. И именно оно залог того, что любитель классики с удовольствием дослушает эту монументальную симфонию до конца.
- «Свобода» очень отличается от «Поправок». Эта книга кажется гораздо более серьезной, в ней уже нет, я бы сказала, той игривости.
- Во-первых, я не мог бы снова написать такую же книгу. А еще я скажу, что один из истоков комедии и, без сомнения, сатиры - это злость, агрессия. Когда мне исполнилось сорок, вышли «Поправки», и я почувствовал, что то, на что я способен, получило признание. И мне показалось странным продолжать сердиться.
- В «Свободе» вы и вправду гораздо добрее и терпимее.
- Да, и еще я утратил чувство морального превосходства. Чтобы написать сатиру, чтобы потешаться над своими персонажами, нужно чувствовать себя умнее и правее всех остальных. «Поправки» были комедией о людях, которые бегут от реальности. А это предполагает что я, автор, знаю, как все устроено на самом деле. В «Свободе» я попытался стать еще ближе к своим героям, и для этого мне пришлось в чем-то поступиться своим авторитетом. Не считать, что я соображаю лучше, чем они. А определенного рода комедия невозможна, когда отказываешься от этой уверенности.
- Вы потрясающе работаете с женскими персонажами в «Свободе». Патти формально лузер, но она самая умная и яркая, а Лалита, формально самая прогрессивная и умная, - самая отвратительная. Откуда вы так хорошо знаете женщин?
- Хм, она вам показалась отвратительной…
- Ну да, а вам нет?
- Ну, ее немножко сложно принять, я согласен. Мне самому нравится Патти, а если вам нравится Патти, трудно полюбить Лалиту… Самый простой ответ на ваш вопрос - я всю жизнь прожил с женщинами. У меня были проблемы с матерью: много лет она вела себя со мной во многом как Патти с Джоуи, она поглощала меня собою, она требовала от меня больше, чем я мог выполнить. Большую часть сознательной жизни я сохранял с ней дистанцию и понял, как любил ее все это время, только когда она умерла в 1999 году. Так что простой ответ - я хорошо знал свою мать и любил ее, и это факт, который оставил глубокий отпечаток на моей личной жизни. Это хорошо для писателя - ты действительно научаешься понимать то, что любишь, и можешь написать об этом убедительно. А о том, что тебе безразлично, нельзя написать глубоко. Думаю, что в этом дело. Кажется, что это такое фрейдистское упрощение, но оно похоже на правду.
- Главный мужской персонаж книги, Уолтер, очевидно автобиографичен. До какой степени? Вы могли бы поймать чужого кота и отвезти его в зоомагазин, чтобы наказать его и его хозяев за то, что он убивает птиц?
- Нет, в каком-то смысле Уолтер наименее автобиографичен из четырех главных героев. Есть, конечно, очевидные черты сходства со мной: он любит птиц - хотя меньше, чем я, - и он из Миннесоты, а я тоже из миннесотцев. Мое детство прошло не там, но все мои родственники оттуда. Но именно из-за этого поверхностного сходства Уолтер давался мне труднее всех, и я все время держал в голове четкий образ человека, который не был мной. Он являет собой определенный тип - тип американского защитника природы, а я к этому типу никогда не принадлежал. В моей собственной жизни, если брать основные события за последние тридцать лет, гораздо больше общего с Джоуи или Кацем.
- Почему персонажи, которым около тридцати, в романе настолько бледнее, чем те, кто старше? Вы разделяете презрение Патти к людям во вьетнамках - флип-флопперам (от flip-flops - вьетнамки, англ. - OS)?
- Флип-флопперы… А в России есть флип-флопперы?
- Думаю, да. У нас есть хипстеры. Не знаю, в точности ли то же самое это значит сейчас в Штатах. Наши хипстеры - люди, которые очень внимательно относятся к тому, как выглядят, что едят и где отдыхают, и довольно пустые и прозрачные изнутри.
- У нас тоже есть хипстеры, и они очень похожи на ваших. Флип-флопперы - это немножко другая социальная категория. Это ребята, для которых, как говорит Патти, весь мир - это их спальня. Вы можете встретить в аэропорту пятнадцатилетнюю девчонку в пижаме и сапогах, а ее мужской аналог будет одет в толстовку и вьетнамки. Я прошел фазу презрения с оттенком зависти по отношению к этим ребятам, и дело даже дошло до того, что журнал «Нью-Йоркер» заказал мне статью о молодежи. Я понимал, что, как только узнаю их лучше, уже не смогу так их презирать. Легко ненавидеть в совокупности, но, как только знакомишься с отдельными людьми, это уже довольно сложно, потому что я вообще-то люблю людей. Я провел восемь месяцев, интервьюируя шестерых двадцатидвухлетних юношей и девушек, и к концу этого срока вполне излечился от презрения. Проблема в том, что многие из них просто напуганы. Знаете, сегодняшний мир - не очень веселое место. Семь миллиардов населения, изменения климата, чудовищный упадок окружающей среды, жесточайший энергетический кризис и вся эта религия и политика - это пугает. Не будет преувеличением сказать, что я не написал бы книгу, если бы не поборол свое презрение к этим молодым людям. У меня нет собственных детей; возможно, если бы у меня дома жили подростки, которых я люблю, мне было бы проще писать этих персонажей, а так мне пришлось их позаимствовать.
- Не факт, что было бы проще.
- Ха-ха… Не факт? Да, мой американский редактор говорил мне про их «маленькие глазки-бусинки».
- Обобщая, можно сказать, что «Свобода» рисует портрет представителей трех несчастных и утративших равновесие поколений: разочарованных пионеров джентрификации, тридцатилетних прагматиков и растерянных флип-флопперов. Какое из них будет определять лицо Америки следующего десятилетия и в какое вы больше верите?
- Все эти три группы - часть сокращающегося американского среднего класса. Переживет ли средний класс следующее десятилетие, отчасти зависит от этих трех групп. Но не в меньшей степени - от влиятельных представителей крупного бизнеса, населяющих поля романа.
- Что вы думаете о нынешних протестах в Америке, о «Захвате Уолл-стрит»? Что они значат для остальных американцев?
- У меня есть некоторые претензии к организации, мотивации и посылу протестующих. Но одно большое хорошее дело они уже сделали: они внедрили в общественное сознание представление об одном проценте и девяноста девяти процентах. Это разговор, который нужно было начать давно. И правые имеют все основания прийти в ужас от такого поворота событий. Всем было очевидно, что последние двадцать, да даже сорок лет один процент населения в этой стране все больше преуспевал, а большинство постепенно теряло почву под ногами. «1 против 99» просто как фраза, возникшая в поле общественной дискуссии, - это колоссальный прорыв, и я считаю это заслугой протестного движения. Мы не любим об этом говорить, потому что всякого, кто указывал на это неравенство, республиканцы обвиняли в развязывании классовой борьбы. Сама идея, что очень богатые должны платить хотя бы чуть-чуть больше налогов, чем средний класс, немедленно отвергалась как призыв к классовой борьбе. Но в конце концов неравенство стало столь вопиющим, что сопротивление было сломлено, и мы начинаем говорить о классовом разделении и финансовой элите.
- В России такой разговор был бы необходим, но очень многие, и не только правящая элита, боятся подключить к нему недовольных и обделенных, поскольку все понимают, что таких людей так много и ими так легко управлять, что это может привести к новой революции.
- Ваша история и наша история очень, очень различаются. У наc в конце XIX века были каучуковые бароны - это был «позолоченный век», когда огромные состояния сосредоточились в руках немногих, и это было очень похоже на то, что мы видим сейчас. В ответ было принято антитрастовое законодательство, что привело к разделению Standard Oil и многих других трастов, и впервые в истории был введен национальный подоходный налог. Дух эгалитаризма был заложен в ДНК нашей страны. Поскольку он сочетался с идеологией свободного рынка, как всегда бывает при капитализме, это привело к концентрации огромных богатств в руках небольшой группы людей, но даже сто лет назад ответом было стремление немедленно исправить ситуацию. Было понимание того, что это плохо для республики. И был достигнут замечательный результат: почти на семьдесят пять лет доходы всех классов общества удалось уровнять. В 70-е генеральный директор корпорации зарабатывал в среднем всего в сорок раз больше, чем самый низкооплачиваемый сотрудник. Это невероятно низкая цифра. Сейчас их доходы могут различаться в двести, в пятьсот раз. Меня потому так радует это «99 и 1», что у нас как у страны есть история реагирования на чрезмерную концентрацию богатств - мы это уже проходили. Вся наша история сформировалась в борьбе свободного рынка и эгалитаризма. Последние десять - пятнадцать лет мне казалось, что мы уже не вернемся к этому разговору, но мы вернулись к нему благодаря нашим эгалитарным основам. Современная Россия выросла из автократичной досовременной России; у вас как у страны другая ДНК. В России все происходит гораздо более конвульсивно.
- Хорошее слово - «конвульсивно». А как вы относитесь к Обаме?
- О, он мне по-прежнему нравится. Лучше было бы, конечно, если бы он был постарше, когда его выбрали: мне кажется, ему пришлось учиться множеству вещей на собственном опыте. Знаете, это первый президент за всю мою жизнь, которого я люблю и уважаю. Я здесь принадлежу к интеллигенции, и он - один из нас. Потрясающе, когда хотя бы четыре года в Белом доме сидит человек, который читал те же книги, что и я, и может со мной о них поговорить. Ему сдали чудовищные карты: мы завязли в двух очень дорогих войнах, страна была на грани банкротства, вся финансовая система рухнула за несколько месяцев до его прихода. И тем не менее ему удается протолкнуть реформу здравоохранения. Многие жалуются, что он отказался от либеральных ценностей; хотят, чтобы он вел себя тверже, угрожал, сражался с конгрессом наподобие Линдона Джонсона. Но я уважаю его за то, что он действует так, как считает нужным, и я думаю, что у него хорошие шансы быть переизбранным, несмотря на ужасающее состояние экономики.
- В одном из интервью вы сказали, что он слишком сложен для президента…
- Он один из нас. Он видит вещи во всей их сложности, а для политика это опасная штука. Но он умеет, когда нужно, становиться простым. У него есть эта раздвоенность, как у всех лучших людей. С одной стороны, он старомодный, жесткий чикагский политик, а с другой - интеллектуал вроде меня.
- Когда смотришь отсюда, кажется, что он не подавляет свою другую половину, он кажется искренним в том, что делает.
- Знаете, я думаю, что он по-настоящему хороший человек. Мама хорошо его воспитала.
- Какую книгу вы собираетесь написать или уже пишете?
- Через несколько месяцев у меня выходит сборник эссе. Это то, что я писал последние десять лет, когда не мог работать над «Свободой». Я очень доволен этой книгой, она называется Farther Away («Еще дальше»). Сейчас у меня есть несколько нехудожественных проектов, я пишу об Эдит Уортон. Но в основном я сейчас, как ни странно, работаю над телевизионным сериалом. HBO делает четыре сезона по «Поправкам», я вовлечен в эту постановку с самого начала, и мне пришлось создать много нового сюжетного материала. В ближайшие три месяца я полностью погружен в написание сценария первого сезона. Это удерживает меня от того, чтобы начать работать над романом. И я думаю, что это хорошо. У меня есть такое свойство: я слишком скоро бросаюсь писать следующий роман, прежде чем у меня появляется, что сказать. Если бы не было этой телевизионной работы, я сидел бы в своем кабинете, совершенно несчастный, у меня ничего бы не получалось, а я бы все равно пытался. А так я как Одиссей, привязанный к мачте, по меньшей мере до апреля…
- Когда выходит сериал?
- Пилот будет сниматься в январе, и к началу марта мы будем понимать, одобрено ли финансирование на производство первого сезона. Но сначала нужно снять и смонтировать пилот. Это будет январь 2013 года. Странное ощущение, когда через столько лет возвращаешься к своим персонажам.
- Это ваш первый опыт с телевидением?
- Да. Мы работаем с режиссером и сценаристом Ноа Баумбахом и продюсером Скоттом Рудином. Я многому научился, и, к сожалению, у меня хорошо получается, и пути обратно нет. Когда я понимаю, что нужен, мне трудно бросить дело.
- Последний вопрос: вы любите «Войну и мир», цитируете ее и в «Поправках», и в «Свободе». Патти - это в какой-то мере Наташа Ростова, просто в том возрасте, когда мы о Наташе уже ничего не знаем.
- Верно.
- Вы имели это в виду?
- Нет… Тут есть еще один неловкий момент. Когда я писал сцены на озере с Ричардом Кацем, я подумал: «О черт! Я же полностью украл всю эту ситуацию! Пусть она тогда хотя бы читает “Войну и мир”, чтобы могло показаться, что я сделал это нарочно!» Знаете, список русской прозы, которой я восхищаюсь, огромен. Настолько, что возникает вопрос, почему я так и не выучил русский, чтобы читать этих людей в оригинале. Если бы я попал на три года на необитаемый остров, я хотел бы иметь с собой хорошую русскую грамматику.
- Проще приехать в Россию, так вы быстрее научитесь.
- Что ж, я этого совершенно не исключаю.
Евгения Лавут, 24.11.2011
Источник - OpenSpace.ru
Джонатан Франзен. «Свобода». Рецензия.
О втором романе и о писателе.
Нулевые годы сворачиваются на глазах. Даже удивительно, как быстро пролетели. Начались с громкого, пугающего хлопка, а потом девять лет невыразительно сходили на нет. Ничего не оставили, кроме некоторого общего недоумения. Три больших нуля.
Настоящее начало нулевых случилось, разумеется, 11 сентября 2001 года. Можно говорить о поправке к календарю. Первые полтора года были задвинуты куда-то в хвост предыдущего десятилетия. А ровно за неделю до этой даты вышел в свет роман Джонатана Франзена «Поправки» (Corrections). Календарно роман принадлежит нулевым, но фактически он ставил точку на девяностых. Это исключительно благополучное десятилетие было проникнуто ощущением зыбкости, неустойчивости, уходящей из-под ног почвы. Казалось, что благополучие строится на ложном фундаменте, нуждается в корректировке. И сначала пришла корректировка рынка конца девяностых, а потом и фундаментальная «поправка 911».
Так что Франзен нашел для своего романа очень точное название. Герои «Поправок» - пожилая супружеская пара со Среднего Запада и их трое взрослых детей. Сюжет строился вокруг попытки матери семейства собрать всех под отеческой крышей на рождественский ужин. А книга была о духе времени, о разрыве семейных и социальных связей, о безнадежных корректировках того, что уже невозможно поправить. Начинались нулевые…
В разговорном американском цифру ноль иногда заменяют буквой «О». Первая «О» - это Опра Уинфри, самая богатая и знаменитая телеведущая, королева дневных ток-шоу. Одна из ее передач называется «Книжный клуб Опры». Несколько раз в году Опра представляет понравившуюся ей книгу и приглашает автора на передачу. Выбор Опры гарантирует попадание во всевозможные списки бестселлеров и феноменальный рост продаж. Иногда он даже очень неплох. Так, однажды Опра на несколько месяцев сделала «Анну Каренину» самым читаемым романом в Америке.
Опра выбрала «Поправки» для своей передачи. Феноменальный успех для малоизвестного автора, чьи два предыдущих романа практически никто не прочел. И вот тут Франзен повел себя нетипично. Не то чтобы он отказался от участия, но в нескольких интервью выразил сомнение в том, что его роман будет полностью понятен аудитории Опры. К тому же его явно смущало, что отныне все последующие издания его книги должны будут выходить с большой буквой «О» на обложке.
Услыхав о колебаниях автора, разъяренная телеведущая отозвала свое приглашение. С тех пор за Франзеном закрепилась репутация сноба и элитиста. Тем не менее скандал благотворно повлиял и на тиражи книги, и на оценки критиков. В последующие несколько лет было продано более трех миллионов экземпляров «Поправок». А к концу десятилетия «Поправки» возглавили чуть ли не половину авторитетных топ-листов «главных романов» нулевых.
Став одной из главных фигур американской литературы двадцать первого века, Франзен надолго замолчал. Вернее, его статьи и эссе регулярно появлялись в «Нью-йоркере», но следующего его большого романа пришлось дожидаться почти десять лет. Эти годы стали для Америки десятилетием ошибок. Война в Ираке, надувания финансового пузыря, фактическая катастрофа новолиберального проекта - все делалось как-то непоправимо неправильно. Если «Поправки» Франзена это роман о судорожных попытках поправить совершенные в течение жизни ошибки, то «Свобода» - книга об ошибках, совершаемых со всей их непоправимостью. «Я ошибалась...» - так называются автобиографические заметки главной героини романа Патти Берглунд, которые занимают больше трети всего объема книги.
В середине восьмидесятых годов Патти, бывшая баскетбольная звезда Миннесотского университета, и ее муж Уолтер, молодой эколог-идеалист, покупают старый разваливающийся дом в некогда респектабельном, но полностью обнищавшем районе города Сен-Пол, штат Миннесота. Первая же страница романа отсылает к «великой литературе»: тут вырос Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Но сейчас это место населено городской беднотой.
Патти и Уолтер Берглунд въезжают в старый и красивый дом в гиблом месте и ремонтируют его собственными руками. За ними начинают подтягиваться другие семьи. Молодые амбициозные профессионалы, не желающие начинать свою самостоятельную жизнь в скучных однообразных пригородах. Через десять лет место джентрифицируется, цены на собственность подскакивают до заоблачных высот, и нужно что-то отвечать, «когда бедный цветной человек обвиняет тебя в том, что ты разрушил его район».
Возвращение в города - это современный извод американского мифа о границе, фронтире. Патти и Уолтер - в некотором роде пионеры. Они начинают свою жизнь на ровном месте, с абсолютного нуля. Они «идеальная семья», строящая «идеальный дом» и производящая на свет «идеальное потомство». И на меньшее они не согласны. Пионерами движут не обыкновенные бытовые, а идеалистические, почти религиозные соображения. Они живут в своей персональной утопии, в любой момент грозящей обернуться личным адом. И неслучайно соседи относятся с недоверием к этим симпатичным, милым и доброжелательным людям. «С Берглундами что-то не совсем так» - таково их общее мнение.
И когда с Берглундами на самом деле случается что-то нехорошее, окружающие с трудом скрывают внутреннее удовлетворение, которое усугубляется фарсовостью происходящего. Оказывается, мало того, что пятнадцатилетний сын Патти и Уолтера, золотоволосый красавец и отличник Джои, спит с соседской девочкой из «пролетарской» семьи, - он еще и покидает родительский дом и переселяется жить к соседям-пролетариям.
Дальше начинается «раскачка, выворот, беда». Патти спит с лучшим другом Уолтера. Уолтер влюбляется в молоденькую секретаршу. Джои, став студентом, превращается в республиканца, начинает вертеться в кругах неоконов и пытается заработать деньги на сомнительных контрактах, продавая списанные польские грузовики воюющей в Ираке армии.
Фабула в пересказе отдает ядовито-гротескным водевилем из жизни среднего класса, в стиле ранних фильмов Тодда Солондза. Но так же, как почти каждое предложение романа имеет двойное-тройное дно и выражает не совсем то, что оно выражает, так и его сюжет работает вопреки фабуле. На самом-то деле Франзен пишет об очень незаурядных, сверхамбициозных людях с прочными моральными принципами, чьи представления о «настоящей», правильно организованной жизни разбиваются не о привычную социальную рутину, как в традиционной реалистической прозе двух ушедших столетий, а, как ни странно, о человеческую свободу.
Свобода становится проклятием Уолтера Берглунда. Вся его жизнь выстроена как идеальный проект. Он кристально честен, читает правильные книги и слушает правильную музыку; он идеальный муж и отец; он посвятил себя борьбе за окружающую среду, голосует на выборах за правильных кандидатов; он ест правильную еду и даже в лютые миннесотские морозы ездит на работу на велосипеде. И вся его жизнь, как неверно сконструированный мост, обрушивается под давлением чужой свободы. Сначала бунт сына, потом измена жены и предательство единственного друга. А затем свобода приводит его самого к внутреннему компромиссу, измене принципам и окончательному житейскому краху.
В последнее десятилетие Америка столкнулась с проблемой свободы в довольно неожиданном контексте. Катастрофический результат военной операции «Свобода Ираку». Финансовый кризис как следствие чересчур буквального воплощения идеи свободного рынка. Очевидная неэффективность свободной американской экономической модели по сравнению с «несвободным» Китаем. И наконец, совсем недавнее появление на американской политической сцене принципиально нового игрока - агрессивного, популистского, политического движения Тea Party, объединившегося под лозунгом отстаивания традиционных американских свобод, на которые якобы покушаются темные внутренние и внешние силы.
И здесь пора упомянуть наше второе «О»: Обама. Примерно за неделю до выхода «Свободы» по информационным агентствам разошлась новость о том, что президента, отдыхающего на массачусетском острове Мартас-Виньярд, якобы видели с экземпляром официально еще не опубликованной книги в руках. На самом деле Обама абсолютно не стремился добыть и прочитать «Свободу» раньше всех. Просто накануне он с детьми посетил местный книжный магазин, где ему был торжественно подарен экземпляр готового к продаже романа. Но так или иначе, именно после этого события о «Свободе» заговорили решительно все.
К сожалению, так получилось, что крах американского неолиберализма исторически будет навсегда связан с этим в общем-то симпатичным интеллигентным человеком. Основные надежды, связанные с Обамой, заключались в том, что ему удастся перенастроить все более разбалтывающиеся социальные механизмы путем навязывания обществу некоторых разумных и для всех приемлемых мелких ограничений.
Например, хорошо бы было поменьше ездить на больших и вонючих автомобилях, хорошо бы отдавать немножко больше денег на медицину и социальную инфраструктуру, хорошо бы ограничивать немыслимое разрастание городских пригородов и прекратить опасное глубоководное бурение нефти. Но беда в том, что любое из этих «хорошо» связано с ограничением «свободы», как она традиционно понималась в Америке еще со времен первых поселенцев: свободы выбирать себе собственный образ жизни и свободы от чьего бы то ни было вмешательства в твои дела. Оказалось, что со свободным человеком невозможно договориться, что здесь никакие компромиссы не работают.
Среди моря положительных рецензий, захлестнувших прессу после выхода «Свободы», выделялись две сугубо отрицательные. Постоянный колумнист New York Times Дэвид Брукс и литературный обозреватель The Atlantic Б.Р. Меерс обвиняют Франзена в мелкотравчатости и мелкотемье. В качестве портрета современной Америки, сложной, динамичной и очень разной страны, Франзен предлагает читателю стереотип фрустрированного жителя пригородов, отыгранный много лет назад Апдайком и Чивером. Эссе Меерса называется «Меньше, чем жизнь», а реплика Брукса о романе достойна внутренней совписовской рецензии из каких-нибудь лохматых семидесятых: «Здесь нет почти ничего о труде и предпринимательстве. Здесь отсутствуют этническое наследие, военная служба, технические инновации, научные исследования и вообще всё сколько-нибудь облагораживающее и духоподъемное».
Обвинения Меерса и Брукса, конечно, бьют мимо цели. Франзен рисует довольно точный портрет современной Америки, и его персонажи являются яркими и незаурядными ее представителями. Более того, книга обладает некоторой внутренней полнотой, необходимой для того трудноопределимого полумифического литературного явления, которое принято называть «великим американским романом». Однако ошибку этих двух рецензентов легко понять. Она связана с тем, что, хотя роман практически полностью состоит из подробнейшего, даже медицинского описания отношений и чувств героев, герои как таковые в нем абсолютно отсутствуют. И поэтому их можно принять за кого угодно.
Несколько раз на протяжении шестисотстраничного текста Франзен отсылает читателя к «Войне и миру». Ссылки выглядят в романе несколько искусственно. Понятно, что дело тут в той планке, которую Франзен себе ставил, и в том контексте, в котором ему хотелось, чтобы его читали. Но «Свобода» не «Война и мир», и Франзен не Толстой. Толстой придумывал и описывал живых людей. Он все знает про своих героев, но тем не менее их переживания и поступки - это чувства и поступки именно этих конкретных персонажей. Чувства, испытываемые Наташей на ее первом балу, могли переживать тысячи дворянских девушек на своих первых балах, но в то же время так их могла переживать только Наташа.
А проза Франзена нацелена на узнавание. Читатели должны непременно угадать в его героях либо самих себя, либо своих знакомых, либо в крайнем случае некоторый известный социальный тип. Но за типом пропадает персонаж. Поступки, мысли и чувства героев как-то к ним не приклеиваются. Вернее, они могут быть отнесены не только к ним, а еще к тысячам, сотням тысяч людей. Они их никак не определяют. Вот, например, как описывается семейный секс в «автобиографии» Патти Берглунд:
«Печальная истина заключалась в том, что Патти довольно скоро стала воспринимать секс как занятие скучное и бессмысленное - вечно одно и то же - и спала она с Уолтером только для него, не для себя. И да, без сомнения, выходило не слишком хорошо. Всегда было нечто, чем она занялась бы куда охотнее. Скорее всего - просто поспала бы еще немного. Порой ее отвлекал слабый, но тревожащий звук, доносившийся из детской. Иногда она подсчитывала в уме, сколько останется посмотреть матча Западнобережной баскетбольной лиги, когда можно будет уже включить телевизор. Даже садоводством или шопингом она занялась бы с большим удовольствием. А так... как только в голове поселяется мысль о том, что вот нужно срочно расслабиться и получить желаемое, а потом поскорее спуститься вниз и пересадить бальзамины, уже слегка подвядшие в пластиковых магазинных контейнерах, - значит, всё, - конец».
Этот фрагмент великолепно характеризует весь франзеновский текст. Это очень художественная проза, лишенная художественности. Это великолепное психологическое попадание, но его мишень слишком велика. Его цель везде и нигде. Большая литература, к которой ему так хотелось бы принадлежать, получается в основном благодаря точным выстрелам, а не ковровым бомбардировкам. К его героям невозможно привязаться. Да и сам он их, кажется, не очень любит.
Голос Патти в ее мемуарах ничем не отличается от голоса автора в остальных частях книги и от внутренних монологов остальных его героев. А с диалогами у Франзена и вовсе беда. Стараясь сделать роман максимально развлекательным, он идет по пути телевизионных сериалов, превращая разговоры героев между собой в набор гэгов. Читать от этого, правда, гораздо веселее, но люди в жизни гораздо скучнее и проще.
Нулевые годы стали временем провалившихся проектов. «Свобода» - роман о проекте, неудавшемся из-за неверно просчитанных начальных условий. Но и сама «Свобода» скорее проект, чем полноценный роман, пусть даже проект очень удачный. К его художественной части можно выставить массу претензий, но книги, более конгениальной ушедшему десятилетию, наверное, нет.
В заключение еще одна история, связанная с романом. Предполагается, что «Свобода» писалась около десяти лет. Именно столько времени прошло с момента окончания «Поправок» до ее публикации. Но это не совсем так, вернее, совсем не так. Еще два года назад книга существовала фактически только в замысле. У Франзена ничего не получалось. В сентябре 2009 года покончил с собой Дэвид Фостер Уоллес. Он был безусловным лидером литературного поколения, к которому принадлежит Франзен. То, что писал Уоллес, балансировало на грани гениальности. Франзен, бывший его лучшим другом, рассказывает, что, узнав о его гибели, он подумал: «Ах, мужик, значит, вот ты как! Решил стать героем, умереть молодым гением?! Это... Это ниже пояса! Теперь я все-таки должен поднять задницу и наконец что-то написать». Так Франзену была дана творческая свобода написать «Свободу».
Последнее «О» - это снова Опра. Она провозгласила «Свободу» книгой года и объявила, что, возможно, после встречи с Франзеном она совсем закроет передачу. На этот раз Франзен не отказался. Отныне на титульном листе всех последующих изданий «Свободы» будет красоваться огромная буква «О».
Борис Локшин, 01.11.2010
Источник - OpenSpace.ru
Джонатан Франзен: «Возникает вопрос, почему я так и не выучил русский».
Автор «Свободы» рассказывает Евгении Лавут о флип-флопперах, «Захвате Уолл-стрит», о сериале, над которым работает, и о том, почему Обама хороший человек
Книга Джонатана Франзена «Свобода» (о ней мы довольно подробно писали в январе этого года) - следующая после романа «Поправки», сделавшего автора общепризнанным классиком в Америке и хорошо известным в России. «Свобода» - тоже семейная сага, события которой неспешно разворачиваются на фоне последних десятилетий американской истории. Новая книга обладает всеми чертами большого романа, немного уже подзабытыми. Франзен, не скрывающий своей любви к русской литературе, и в первую очередь к Толстому, - во многом старомодный писатель, требовательный к себе, персонажам и читателю. В «Свободе» он сознательно отказывается от лихого, грациозного сатирического аллюра «Поправок». От героев требуется постоянное осмысление собственных поступков и стремление стать лучше. Именно этим и занимается Патти, бывшая спортсменка, потерпевшая фиаско в гонке за лучшую в мире, а главное, лучшую, чем у собственных родителей (привет от «Поправок»), семью. Разбираясь в своих промахах, когда ей уже за сорок, Патти пишет собственную автобиографию под названием «Работа над ошибками» - и это стержень всей книги. От читателя же требуется медленное, самопогруженное чтение, с послевкусием вторжения в личное пространство - оттого, возможно, так много раздраженных рецензий на «Свободу». Нарушение мировоззренческой и физической целостности личности, попросту травма, - по Франзену, испытание столь же необходимое, как и свобода. Он несомненно сочувствует своим героям - Патти; ее мужу Уолтеру, упертому «ботанику», выросшему в бескомпромиссного борца за права птиц; их сыну Джоуи, циничному, но чувствительному эгоцентрику, и Ричарду Кацу, независимому рок-музыканту с лицом Каддафи, - но тем безжалостнее травмирует их. Со свойственной ему прямолинейностью Франзен внедряет идею травмы - как и идею свободы - на самом непосредственном, вербальном уровне восприятия. Первая рок-группа, созданная Кацем, так и называется - «Травмы». Впрочем, результат испытаний травмой и свободой всегда непредсказуем и неоднозначен, какой бы высокой степенью нравственного самосознания ни обладал человек. Франзен - моралист нового типа, который не знает ответа на моральные вопросы, которые ставит, но настаивает на их актуальности.
«Свобода» - вполне популярная энциклопедия американской жизни, ее типов, быта и нравов. Вы узнаете, как выглядели семья убежденных демократов в семидесятые и богатых евреев-республиканцев в двухтысячные; о чем в восьмидесятые спорили студенты; как сколачивались состояния на проектах возрождения промышленности в побежденном Ираке и какие лоббистские интересы стоят за планами по возобновлению природных ресурсов в Америке. Однако, если бы речь шла только об этом, да еще на высокой моральной ноте, «Свободу» невозможно было бы читать. Известный любитель птиц, Франзен большой мастер различать не только оперение, но и голоса - и подражать им. Что и как говорит в лекционной аудитории нервная фантазерка спортсменке, с которой страстно хочет подружиться? Что и как говорит жена мужу, который собирается ей изменить и не готов себе в этом признаться? Что и как говорит по телефону тихая провинциальная девочка своему уехавшему учиться в Вашингтон бойфренду? «Как будто она говорила на каком-то изысканном, но умирающем туземном языке, и молодому поколению… следовало либо сохранить его, либо ответить за его гибель. Или как будто она была одной из папиных вымирающих птиц, щебечущей в лесу свою устаревшую песню в отчаянной надежде заинтересовать ею какую-нибудь добрую душу» - так пишет Франзен о том, как Патти пытается достучаться до своего взрослого сына. Его герои часто не слышат, не хотят слышать, не понимают друг друга. Но каждый старательно и чисто выводит собственную партию. В мастерстве, которого Франзен достигает в их оркестровке, ему, пожалуй, нет равных. И именно оно залог того, что любитель классики с удовольствием дослушает эту монументальную симфонию до конца.
- «Свобода» очень отличается от «Поправок». Эта книга кажется гораздо более серьезной, в ней уже нет, я бы сказала, той игривости.
- Во-первых, я не мог бы снова написать такую же книгу. А еще я скажу, что один из истоков комедии и, без сомнения, сатиры - это злость, агрессия. Когда мне исполнилось сорок, вышли «Поправки», и я почувствовал, что то, на что я способен, получило признание. И мне показалось странным продолжать сердиться.
- В «Свободе» вы и вправду гораздо добрее и терпимее.
- Да, и еще я утратил чувство морального превосходства. Чтобы написать сатиру, чтобы потешаться над своими персонажами, нужно чувствовать себя умнее и правее всех остальных. «Поправки» были комедией о людях, которые бегут от реальности. А это предполагает что я, автор, знаю, как все устроено на самом деле. В «Свободе» я попытался стать еще ближе к своим героям, и для этого мне пришлось в чем-то поступиться своим авторитетом. Не считать, что я соображаю лучше, чем они. А определенного рода комедия невозможна, когда отказываешься от этой уверенности.
- Вы потрясающе работаете с женскими персонажами в «Свободе». Патти формально лузер, но она самая умная и яркая, а Лалита, формально самая прогрессивная и умная, - самая отвратительная. Откуда вы так хорошо знаете женщин?
- Хм, она вам показалась отвратительной…
- Ну да, а вам нет?
- Ну, ее немножко сложно принять, я согласен. Мне самому нравится Патти, а если вам нравится Патти, трудно полюбить Лалиту… Самый простой ответ на ваш вопрос - я всю жизнь прожил с женщинами. У меня были проблемы с матерью: много лет она вела себя со мной во многом как Патти с Джоуи, она поглощала меня собою, она требовала от меня больше, чем я мог выполнить. Большую часть сознательной жизни я сохранял с ней дистанцию и понял, как любил ее все это время, только когда она умерла в 1999 году. Так что простой ответ - я хорошо знал свою мать и любил ее, и это факт, который оставил глубокий отпечаток на моей личной жизни. Это хорошо для писателя - ты действительно научаешься понимать то, что любишь, и можешь написать об этом убедительно. А о том, что тебе безразлично, нельзя написать глубоко. Думаю, что в этом дело. Кажется, что это такое фрейдистское упрощение, но оно похоже на правду.
- Главный мужской персонаж книги, Уолтер, очевидно автобиографичен. До какой степени? Вы могли бы поймать чужого кота и отвезти его в зоомагазин, чтобы наказать его и его хозяев за то, что он убивает птиц?
- Нет, в каком-то смысле Уолтер наименее автобиографичен из четырех главных героев. Есть, конечно, очевидные черты сходства со мной: он любит птиц - хотя меньше, чем я, - и он из Миннесоты, а я тоже из миннесотцев. Мое детство прошло не там, но все мои родственники оттуда. Но именно из-за этого поверхностного сходства Уолтер давался мне труднее всех, и я все время держал в голове четкий образ человека, который не был мной. Он являет собой определенный тип - тип американского защитника природы, а я к этому типу никогда не принадлежал. В моей собственной жизни, если брать основные события за последние тридцать лет, гораздо больше общего с Джоуи или Кацем.
- Почему персонажи, которым около тридцати, в романе настолько бледнее, чем те, кто старше? Вы разделяете презрение Патти к людям во вьетнамках - флип-флопперам (от flip-flops - вьетнамки, англ. - OS)?
- Флип-флопперы… А в России есть флип-флопперы?
- Думаю, да. У нас есть хипстеры. Не знаю, в точности ли то же самое это значит сейчас в Штатах. Наши хипстеры - люди, которые очень внимательно относятся к тому, как выглядят, что едят и где отдыхают, и довольно пустые и прозрачные изнутри.
- У нас тоже есть хипстеры, и они очень похожи на ваших. Флип-флопперы - это немножко другая социальная категория. Это ребята, для которых, как говорит Патти, весь мир - это их спальня. Вы можете встретить в аэропорту пятнадцатилетнюю девчонку в пижаме и сапогах, а ее мужской аналог будет одет в толстовку и вьетнамки. Я прошел фазу презрения с оттенком зависти по отношению к этим ребятам, и дело даже дошло до того, что журнал «Нью-Йоркер» заказал мне статью о молодежи. Я понимал, что, как только узнаю их лучше, уже не смогу так их презирать. Легко ненавидеть в совокупности, но, как только знакомишься с отдельными людьми, это уже довольно сложно, потому что я вообще-то люблю людей. Я провел восемь месяцев, интервьюируя шестерых двадцатидвухлетних юношей и девушек, и к концу этого срока вполне излечился от презрения. Проблема в том, что многие из них просто напуганы. Знаете, сегодняшний мир - не очень веселое место. Семь миллиардов населения, изменения климата, чудовищный упадок окружающей среды, жесточайший энергетический кризис и вся эта религия и политика - это пугает. Не будет преувеличением сказать, что я не написал бы книгу, если бы не поборол свое презрение к этим молодым людям. У меня нет собственных детей; возможно, если бы у меня дома жили подростки, которых я люблю, мне было бы проще писать этих персонажей, а так мне пришлось их позаимствовать.
- Не факт, что было бы проще.
- Ха-ха… Не факт? Да, мой американский редактор говорил мне про их «маленькие глазки-бусинки».
- Обобщая, можно сказать, что «Свобода» рисует портрет представителей трех несчастных и утративших равновесие поколений: разочарованных пионеров джентрификации, тридцатилетних прагматиков и растерянных флип-флопперов. Какое из них будет определять лицо Америки следующего десятилетия и в какое вы больше верите?
- Все эти три группы - часть сокращающегося американского среднего класса. Переживет ли средний класс следующее десятилетие, отчасти зависит от этих трех групп. Но не в меньшей степени - от влиятельных представителей крупного бизнеса, населяющих поля романа.
- Что вы думаете о нынешних протестах в Америке, о «Захвате Уолл-стрит»? Что они значат для остальных американцев?
- У меня есть некоторые претензии к организации, мотивации и посылу протестующих. Но одно большое хорошее дело они уже сделали: они внедрили в общественное сознание представление об одном проценте и девяноста девяти процентах. Это разговор, который нужно было начать давно. И правые имеют все основания прийти в ужас от такого поворота событий. Всем было очевидно, что последние двадцать, да даже сорок лет один процент населения в этой стране все больше преуспевал, а большинство постепенно теряло почву под ногами. «1 против 99» просто как фраза, возникшая в поле общественной дискуссии, - это колоссальный прорыв, и я считаю это заслугой протестного движения. Мы не любим об этом говорить, потому что всякого, кто указывал на это неравенство, республиканцы обвиняли в развязывании классовой борьбы. Сама идея, что очень богатые должны платить хотя бы чуть-чуть больше налогов, чем средний класс, немедленно отвергалась как призыв к классовой борьбе. Но в конце концов неравенство стало столь вопиющим, что сопротивление было сломлено, и мы начинаем говорить о классовом разделении и финансовой элите.
- В России такой разговор был бы необходим, но очень многие, и не только правящая элита, боятся подключить к нему недовольных и обделенных, поскольку все понимают, что таких людей так много и ими так легко управлять, что это может привести к новой революции.
- Ваша история и наша история очень, очень различаются. У наc в конце XIX века были каучуковые бароны - это был «позолоченный век», когда огромные состояния сосредоточились в руках немногих, и это было очень похоже на то, что мы видим сейчас. В ответ было принято антитрастовое законодательство, что привело к разделению Standard Oil и многих других трастов, и впервые в истории был введен национальный подоходный налог. Дух эгалитаризма был заложен в ДНК нашей страны. Поскольку он сочетался с идеологией свободного рынка, как всегда бывает при капитализме, это привело к концентрации огромных богатств в руках небольшой группы людей, но даже сто лет назад ответом было стремление немедленно исправить ситуацию. Было понимание того, что это плохо для республики. И был достигнут замечательный результат: почти на семьдесят пять лет доходы всех классов общества удалось уровнять. В 70-е генеральный директор корпорации зарабатывал в среднем всего в сорок раз больше, чем самый низкооплачиваемый сотрудник. Это невероятно низкая цифра. Сейчас их доходы могут различаться в двести, в пятьсот раз. Меня потому так радует это «99 и 1», что у нас как у страны есть история реагирования на чрезмерную концентрацию богатств - мы это уже проходили. Вся наша история сформировалась в борьбе свободного рынка и эгалитаризма. Последние десять - пятнадцать лет мне казалось, что мы уже не вернемся к этому разговору, но мы вернулись к нему благодаря нашим эгалитарным основам. Современная Россия выросла из автократичной досовременной России; у вас как у страны другая ДНК. В России все происходит гораздо более конвульсивно.
- Хорошее слово - «конвульсивно». А как вы относитесь к Обаме?
- О, он мне по-прежнему нравится. Лучше было бы, конечно, если бы он был постарше, когда его выбрали: мне кажется, ему пришлось учиться множеству вещей на собственном опыте. Знаете, это первый президент за всю мою жизнь, которого я люблю и уважаю. Я здесь принадлежу к интеллигенции, и он - один из нас. Потрясающе, когда хотя бы четыре года в Белом доме сидит человек, который читал те же книги, что и я, и может со мной о них поговорить. Ему сдали чудовищные карты: мы завязли в двух очень дорогих войнах, страна была на грани банкротства, вся финансовая система рухнула за несколько месяцев до его прихода. И тем не менее ему удается протолкнуть реформу здравоохранения. Многие жалуются, что он отказался от либеральных ценностей; хотят, чтобы он вел себя тверже, угрожал, сражался с конгрессом наподобие Линдона Джонсона. Но я уважаю его за то, что он действует так, как считает нужным, и я думаю, что у него хорошие шансы быть переизбранным, несмотря на ужасающее состояние экономики.
- В одном из интервью вы сказали, что он слишком сложен для президента…
- Он один из нас. Он видит вещи во всей их сложности, а для политика это опасная штука. Но он умеет, когда нужно, становиться простым. У него есть эта раздвоенность, как у всех лучших людей. С одной стороны, он старомодный, жесткий чикагский политик, а с другой - интеллектуал вроде меня.
- Когда смотришь отсюда, кажется, что он не подавляет свою другую половину, он кажется искренним в том, что делает.
- Знаете, я думаю, что он по-настоящему хороший человек. Мама хорошо его воспитала.
- Какую книгу вы собираетесь написать или уже пишете?
- Через несколько месяцев у меня выходит сборник эссе. Это то, что я писал последние десять лет, когда не мог работать над «Свободой». Я очень доволен этой книгой, она называется Farther Away («Еще дальше»). Сейчас у меня есть несколько нехудожественных проектов, я пишу об Эдит Уортон. Но в основном я сейчас, как ни странно, работаю над телевизионным сериалом. HBO делает четыре сезона по «Поправкам», я вовлечен в эту постановку с самого начала, и мне пришлось создать много нового сюжетного материала. В ближайшие три месяца я полностью погружен в написание сценария первого сезона. Это удерживает меня от того, чтобы начать работать над романом. И я думаю, что это хорошо. У меня есть такое свойство: я слишком скоро бросаюсь писать следующий роман, прежде чем у меня появляется, что сказать. Если бы не было этой телевизионной работы, я сидел бы в своем кабинете, совершенно несчастный, у меня ничего бы не получалось, а я бы все равно пытался. А так я как Одиссей, привязанный к мачте, по меньшей мере до апреля…
- Когда выходит сериал?
- Пилот будет сниматься в январе, и к началу марта мы будем понимать, одобрено ли финансирование на производство первого сезона. Но сначала нужно снять и смонтировать пилот. Это будет январь 2013 года. Странное ощущение, когда через столько лет возвращаешься к своим персонажам.
- Это ваш первый опыт с телевидением?
- Да. Мы работаем с режиссером и сценаристом Ноа Баумбахом и продюсером Скоттом Рудином. Я многому научился, и, к сожалению, у меня хорошо получается, и пути обратно нет. Когда я понимаю, что нужен, мне трудно бросить дело.
- Последний вопрос: вы любите «Войну и мир», цитируете ее и в «Поправках», и в «Свободе». Патти - это в какой-то мере Наташа Ростова, просто в том возрасте, когда мы о Наташе уже ничего не знаем.
- Верно.
- Вы имели это в виду?
- Нет… Тут есть еще один неловкий момент. Когда я писал сцены на озере с Ричардом Кацем, я подумал: «О черт! Я же полностью украл всю эту ситуацию! Пусть она тогда хотя бы читает “Войну и мир”, чтобы могло показаться, что я сделал это нарочно!» Знаете, список русской прозы, которой я восхищаюсь, огромен. Настолько, что возникает вопрос, почему я так и не выучил русский, чтобы читать этих людей в оригинале. Если бы я попал на три года на необитаемый остров, я хотел бы иметь с собой хорошую русскую грамматику.
- Проще приехать в Россию, так вы быстрее научитесь.
- Что ж, я этого совершенно не исключаю.
Евгения Лавут, 24.11.2011
Источник - OpenSpace.ru
Джонатан Франзен. «Свобода». Рецензия.
О втором романе и о писателе.
Нулевые годы сворачиваются на глазах. Даже удивительно, как быстро пролетели. Начались с громкого, пугающего хлопка, а потом девять лет невыразительно сходили на нет. Ничего не оставили, кроме некоторого общего недоумения. Три больших нуля.
Настоящее начало нулевых случилось, разумеется, 11 сентября 2001 года. Можно говорить о поправке к календарю. Первые полтора года были задвинуты куда-то в хвост предыдущего десятилетия. А ровно за неделю до этой даты вышел в свет роман Джонатана Франзена «Поправки» (Corrections). Календарно роман принадлежит нулевым, но фактически он ставил точку на девяностых. Это исключительно благополучное десятилетие было проникнуто ощущением зыбкости, неустойчивости, уходящей из-под ног почвы. Казалось, что благополучие строится на ложном фундаменте, нуждается в корректировке. И сначала пришла корректировка рынка конца девяностых, а потом и фундаментальная «поправка 911».
Так что Франзен нашел для своего романа очень точное название. Герои «Поправок» - пожилая супружеская пара со Среднего Запада и их трое взрослых детей. Сюжет строился вокруг попытки матери семейства собрать всех под отеческой крышей на рождественский ужин. А книга была о духе времени, о разрыве семейных и социальных связей, о безнадежных корректировках того, что уже невозможно поправить. Начинались нулевые…
В разговорном американском цифру ноль иногда заменяют буквой «О». Первая «О» - это Опра Уинфри, самая богатая и знаменитая телеведущая, королева дневных ток-шоу. Одна из ее передач называется «Книжный клуб Опры». Несколько раз в году Опра представляет понравившуюся ей книгу и приглашает автора на передачу. Выбор Опры гарантирует попадание во всевозможные списки бестселлеров и феноменальный рост продаж. Иногда он даже очень неплох. Так, однажды Опра на несколько месяцев сделала «Анну Каренину» самым читаемым романом в Америке.
Опра выбрала «Поправки» для своей передачи. Феноменальный успех для малоизвестного автора, чьи два предыдущих романа практически никто не прочел. И вот тут Франзен повел себя нетипично. Не то чтобы он отказался от участия, но в нескольких интервью выразил сомнение в том, что его роман будет полностью понятен аудитории Опры. К тому же его явно смущало, что отныне все последующие издания его книги должны будут выходить с большой буквой «О» на обложке.
Услыхав о колебаниях автора, разъяренная телеведущая отозвала свое приглашение. С тех пор за Франзеном закрепилась репутация сноба и элитиста. Тем не менее скандал благотворно повлиял и на тиражи книги, и на оценки критиков. В последующие несколько лет было продано более трех миллионов экземпляров «Поправок». А к концу десятилетия «Поправки» возглавили чуть ли не половину авторитетных топ-листов «главных романов» нулевых.
Став одной из главных фигур американской литературы двадцать первого века, Франзен надолго замолчал. Вернее, его статьи и эссе регулярно появлялись в «Нью-йоркере», но следующего его большого романа пришлось дожидаться почти десять лет. Эти годы стали для Америки десятилетием ошибок. Война в Ираке, надувания финансового пузыря, фактическая катастрофа новолиберального проекта - все делалось как-то непоправимо неправильно. Если «Поправки» Франзена это роман о судорожных попытках поправить совершенные в течение жизни ошибки, то «Свобода» - книга об ошибках, совершаемых со всей их непоправимостью. «Я ошибалась...» - так называются автобиографические заметки главной героини романа Патти Берглунд, которые занимают больше трети всего объема книги.
В середине восьмидесятых годов Патти, бывшая баскетбольная звезда Миннесотского университета, и ее муж Уолтер, молодой эколог-идеалист, покупают старый разваливающийся дом в некогда респектабельном, но полностью обнищавшем районе города Сен-Пол, штат Миннесота. Первая же страница романа отсылает к «великой литературе»: тут вырос Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Но сейчас это место населено городской беднотой.
Патти и Уолтер Берглунд въезжают в старый и красивый дом в гиблом месте и ремонтируют его собственными руками. За ними начинают подтягиваться другие семьи. Молодые амбициозные профессионалы, не желающие начинать свою самостоятельную жизнь в скучных однообразных пригородах. Через десять лет место джентрифицируется, цены на собственность подскакивают до заоблачных высот, и нужно что-то отвечать, «когда бедный цветной человек обвиняет тебя в том, что ты разрушил его район».
Возвращение в города - это современный извод американского мифа о границе, фронтире. Патти и Уолтер - в некотором роде пионеры. Они начинают свою жизнь на ровном месте, с абсолютного нуля. Они «идеальная семья», строящая «идеальный дом» и производящая на свет «идеальное потомство». И на меньшее они не согласны. Пионерами движут не обыкновенные бытовые, а идеалистические, почти религиозные соображения. Они живут в своей персональной утопии, в любой момент грозящей обернуться личным адом. И неслучайно соседи относятся с недоверием к этим симпатичным, милым и доброжелательным людям. «С Берглундами что-то не совсем так» - таково их общее мнение.
И когда с Берглундами на самом деле случается что-то нехорошее, окружающие с трудом скрывают внутреннее удовлетворение, которое усугубляется фарсовостью происходящего. Оказывается, мало того, что пятнадцатилетний сын Патти и Уолтера, золотоволосый красавец и отличник Джои, спит с соседской девочкой из «пролетарской» семьи, - он еще и покидает родительский дом и переселяется жить к соседям-пролетариям.
Дальше начинается «раскачка, выворот, беда». Патти спит с лучшим другом Уолтера. Уолтер влюбляется в молоденькую секретаршу. Джои, став студентом, превращается в республиканца, начинает вертеться в кругах неоконов и пытается заработать деньги на сомнительных контрактах, продавая списанные польские грузовики воюющей в Ираке армии.
Фабула в пересказе отдает ядовито-гротескным водевилем из жизни среднего класса, в стиле ранних фильмов Тодда Солондза. Но так же, как почти каждое предложение романа имеет двойное-тройное дно и выражает не совсем то, что оно выражает, так и его сюжет работает вопреки фабуле. На самом-то деле Франзен пишет об очень незаурядных, сверхамбициозных людях с прочными моральными принципами, чьи представления о «настоящей», правильно организованной жизни разбиваются не о привычную социальную рутину, как в традиционной реалистической прозе двух ушедших столетий, а, как ни странно, о человеческую свободу.
Свобода становится проклятием Уолтера Берглунда. Вся его жизнь выстроена как идеальный проект. Он кристально честен, читает правильные книги и слушает правильную музыку; он идеальный муж и отец; он посвятил себя борьбе за окружающую среду, голосует на выборах за правильных кандидатов; он ест правильную еду и даже в лютые миннесотские морозы ездит на работу на велосипеде. И вся его жизнь, как неверно сконструированный мост, обрушивается под давлением чужой свободы. Сначала бунт сына, потом измена жены и предательство единственного друга. А затем свобода приводит его самого к внутреннему компромиссу, измене принципам и окончательному житейскому краху.
В последнее десятилетие Америка столкнулась с проблемой свободы в довольно неожиданном контексте. Катастрофический результат военной операции «Свобода Ираку». Финансовый кризис как следствие чересчур буквального воплощения идеи свободного рынка. Очевидная неэффективность свободной американской экономической модели по сравнению с «несвободным» Китаем. И наконец, совсем недавнее появление на американской политической сцене принципиально нового игрока - агрессивного, популистского, политического движения Тea Party, объединившегося под лозунгом отстаивания традиционных американских свобод, на которые якобы покушаются темные внутренние и внешние силы.
И здесь пора упомянуть наше второе «О»: Обама. Примерно за неделю до выхода «Свободы» по информационным агентствам разошлась новость о том, что президента, отдыхающего на массачусетском острове Мартас-Виньярд, якобы видели с экземпляром официально еще не опубликованной книги в руках. На самом деле Обама абсолютно не стремился добыть и прочитать «Свободу» раньше всех. Просто накануне он с детьми посетил местный книжный магазин, где ему был торжественно подарен экземпляр готового к продаже романа. Но так или иначе, именно после этого события о «Свободе» заговорили решительно все.
К сожалению, так получилось, что крах американского неолиберализма исторически будет навсегда связан с этим в общем-то симпатичным интеллигентным человеком. Основные надежды, связанные с Обамой, заключались в том, что ему удастся перенастроить все более разбалтывающиеся социальные механизмы путем навязывания обществу некоторых разумных и для всех приемлемых мелких ограничений.
Например, хорошо бы было поменьше ездить на больших и вонючих автомобилях, хорошо бы отдавать немножко больше денег на медицину и социальную инфраструктуру, хорошо бы ограничивать немыслимое разрастание городских пригородов и прекратить опасное глубоководное бурение нефти. Но беда в том, что любое из этих «хорошо» связано с ограничением «свободы», как она традиционно понималась в Америке еще со времен первых поселенцев: свободы выбирать себе собственный образ жизни и свободы от чьего бы то ни было вмешательства в твои дела. Оказалось, что со свободным человеком невозможно договориться, что здесь никакие компромиссы не работают.
Среди моря положительных рецензий, захлестнувших прессу после выхода «Свободы», выделялись две сугубо отрицательные. Постоянный колумнист New York Times Дэвид Брукс и литературный обозреватель The Atlantic Б.Р. Меерс обвиняют Франзена в мелкотравчатости и мелкотемье. В качестве портрета современной Америки, сложной, динамичной и очень разной страны, Франзен предлагает читателю стереотип фрустрированного жителя пригородов, отыгранный много лет назад Апдайком и Чивером. Эссе Меерса называется «Меньше, чем жизнь», а реплика Брукса о романе достойна внутренней совписовской рецензии из каких-нибудь лохматых семидесятых: «Здесь нет почти ничего о труде и предпринимательстве. Здесь отсутствуют этническое наследие, военная служба, технические инновации, научные исследования и вообще всё сколько-нибудь облагораживающее и духоподъемное».
Обвинения Меерса и Брукса, конечно, бьют мимо цели. Франзен рисует довольно точный портрет современной Америки, и его персонажи являются яркими и незаурядными ее представителями. Более того, книга обладает некоторой внутренней полнотой, необходимой для того трудноопределимого полумифического литературного явления, которое принято называть «великим американским романом». Однако ошибку этих двух рецензентов легко понять. Она связана с тем, что, хотя роман практически полностью состоит из подробнейшего, даже медицинского описания отношений и чувств героев, герои как таковые в нем абсолютно отсутствуют. И поэтому их можно принять за кого угодно.
Несколько раз на протяжении шестисотстраничного текста Франзен отсылает читателя к «Войне и миру». Ссылки выглядят в романе несколько искусственно. Понятно, что дело тут в той планке, которую Франзен себе ставил, и в том контексте, в котором ему хотелось, чтобы его читали. Но «Свобода» не «Война и мир», и Франзен не Толстой. Толстой придумывал и описывал живых людей. Он все знает про своих героев, но тем не менее их переживания и поступки - это чувства и поступки именно этих конкретных персонажей. Чувства, испытываемые Наташей на ее первом балу, могли переживать тысячи дворянских девушек на своих первых балах, но в то же время так их могла переживать только Наташа.
А проза Франзена нацелена на узнавание. Читатели должны непременно угадать в его героях либо самих себя, либо своих знакомых, либо в крайнем случае некоторый известный социальный тип. Но за типом пропадает персонаж. Поступки, мысли и чувства героев как-то к ним не приклеиваются. Вернее, они могут быть отнесены не только к ним, а еще к тысячам, сотням тысяч людей. Они их никак не определяют. Вот, например, как описывается семейный секс в «автобиографии» Патти Берглунд:
«Печальная истина заключалась в том, что Патти довольно скоро стала воспринимать секс как занятие скучное и бессмысленное - вечно одно и то же - и спала она с Уолтером только для него, не для себя. И да, без сомнения, выходило не слишком хорошо. Всегда было нечто, чем она занялась бы куда охотнее. Скорее всего - просто поспала бы еще немного. Порой ее отвлекал слабый, но тревожащий звук, доносившийся из детской. Иногда она подсчитывала в уме, сколько останется посмотреть матча Западнобережной баскетбольной лиги, когда можно будет уже включить телевизор. Даже садоводством или шопингом она занялась бы с большим удовольствием. А так... как только в голове поселяется мысль о том, что вот нужно срочно расслабиться и получить желаемое, а потом поскорее спуститься вниз и пересадить бальзамины, уже слегка подвядшие в пластиковых магазинных контейнерах, - значит, всё, - конец».
Этот фрагмент великолепно характеризует весь франзеновский текст. Это очень художественная проза, лишенная художественности. Это великолепное психологическое попадание, но его мишень слишком велика. Его цель везде и нигде. Большая литература, к которой ему так хотелось бы принадлежать, получается в основном благодаря точным выстрелам, а не ковровым бомбардировкам. К его героям невозможно привязаться. Да и сам он их, кажется, не очень любит.
Голос Патти в ее мемуарах ничем не отличается от голоса автора в остальных частях книги и от внутренних монологов остальных его героев. А с диалогами у Франзена и вовсе беда. Стараясь сделать роман максимально развлекательным, он идет по пути телевизионных сериалов, превращая разговоры героев между собой в набор гэгов. Читать от этого, правда, гораздо веселее, но люди в жизни гораздо скучнее и проще.
Нулевые годы стали временем провалившихся проектов. «Свобода» - роман о проекте, неудавшемся из-за неверно просчитанных начальных условий. Но и сама «Свобода» скорее проект, чем полноценный роман, пусть даже проект очень удачный. К его художественной части можно выставить массу претензий, но книги, более конгениальной ушедшему десятилетию, наверное, нет.
В заключение еще одна история, связанная с романом. Предполагается, что «Свобода» писалась около десяти лет. Именно столько времени прошло с момента окончания «Поправок» до ее публикации. Но это не совсем так, вернее, совсем не так. Еще два года назад книга существовала фактически только в замысле. У Франзена ничего не получалось. В сентябре 2009 года покончил с собой Дэвид Фостер Уоллес. Он был безусловным лидером литературного поколения, к которому принадлежит Франзен. То, что писал Уоллес, балансировало на грани гениальности. Франзен, бывший его лучшим другом, рассказывает, что, узнав о его гибели, он подумал: «Ах, мужик, значит, вот ты как! Решил стать героем, умереть молодым гением?! Это... Это ниже пояса! Теперь я все-таки должен поднять задницу и наконец что-то написать». Так Франзену была дана творческая свобода написать «Свободу».
Последнее «О» - это снова Опра. Она провозгласила «Свободу» книгой года и объявила, что, возможно, после встречи с Франзеном она совсем закроет передачу. На этот раз Франзен не отказался. Отныне на титульном листе всех последующих изданий «Свободы» будет красоваться огромная буква «О».
Борис Локшин, 01.11.2010
Источник - OpenSpace.ru