Как это было
У меня, наконец, появилась электронная версия маминых мемуаров о семье. В отрывке под катом мама пишет о войне, эвакуации и своих родителях, моих дедушке и бабушке. Все эти детали, когда они имеют самое прямое отношение к твоей семье, делают историю особенно ощутимой и имеют для меня не меньший эмоциональный накал, чем подборка стихов о войне из этого замечательного поста.
Однажды я принесла в класс письмо от папы с фронта и дала ей (учительнице литературы - прим. мое) его прочесть. Она попросила разрешения прочесть его перед всем классом. И с тех пор она делала это регулярно, а я очень гордилась этим. Письма моего папы слушал весь класс! У многих детей были отцы на войне, но далеко не все получали такие письма, которые звучали как законченное литературное произведение, написанное изысканным русским языком.Они были всегда очень длинными, потому что писались урывками в течение долгого времени, пока не появится в части очередная полевая почта. В них было всё: любовь к Родине, раздумья о будущем, забота и тревога о близких, фронтовой быт и рассказы о фронтовых друзьях, непоколебимая вера в победу и надежда на встречу. Каждое письмо было для нас праздником, который всегда немного омрачался тем, что от его отправки до получения проходил значительный срок, за который папа мог погибнуть. Дома все плакали, когда читали его письма, а бабушка молилась, чтобы это письмо было не последним.
Папа оказался на фронте в мае 1942 года и через несколько месяцев он получил тяжелую контузию: взрывной волной его сильно ударило о стенку блиндажа. Он потерял сознание, а затем и память. А мы перестали получать от него письма. Когда в госпитале к нему впервые не надолго возвратилась память, он попросил своего соседа по палате сообщить нам , что он жив и написать его адрес. Потом мы стали получать письма от самого папы. Вначале письмо бывало разумным и логичным, он описывал госпитальную жизнь, свои ощущения того, как он погружается и выплывает из беспамятства, а через 10-15 строчек начинался совершенный бред, в котором исчезал мой папа. Я плакала над этими письмами ужасно, безутешно. Мне казалось, что никогда уже мой папа не будет таким, как раньше. Но его вылечили. Пробыл он в этом госпитале три месяца и его снова отправили на фронт.
Попал он на прорыв блокады Ленинграда. Окопались они в болотах вокруг Ленинграда и ждали приказа перейти в наступление. В этот окопный период папа развлекал своих однополчан, он читал им стихи, пересказывал книги, романы. Они слушали его, затаив дыхание, и очень его полюбили. До военного начальства дошел слух о нём и он был вызван в штаб и привлечён для выпуска боевых листков. Ему предложили остаться в штабе в редакторской группе, но папа отказался, это казалось ему предательством по отношению к его друзьям-солдатам.
В окопах этих они пробыли довольно долго. Еду подвозили нерегулярно, солдаты жили впроголодь. Вместе с папой в одном минометном расчёте был деревенский мальчик, который хорошо знал, какие растения и ягоды съедобны. Он собирал их и делился с папой. Ещё он приносил папе какую-то травку от язвы желудка, заваривал её кипятком и давал ему пить, и папа навсегда избавился от недуга, который мучал его все его молодые годы.
В настоящих тяжелых боях по прорыву блокады Ленинграда папа пробыл совсем недолго. В одной из первых атак он потерял свои очки и стал совершенно беспомощным, он шел в атаку, держась за полу шинели своего командира, чтобы не оказаться оторванным от боевой группы. А потом его ранило осколком миномётного снаряда и перебило пять шейных позвонков. Он лежал на земле и прощался с нами, глядя в небо. Ни рук, ни ног он не чувствовал. Потом он потерял сознание и очнулся в госпитале уже после первой операции.
Он перенёс ещё четыре операции, ему удалили из шеи 5 осколков, но один, возле сонной артерии, так и остался в нём на всю жизнь. Какое-то время он был совершенно парализован, но постепенно, очень медленно его состояние стало улучшаться. Сначала он стал ходить, но не мог держать голову и плохо слушались руки, особенно правая. На шее он долго носил гипсовый воротник, который поддерживал шею, а руки пришлось учить делать всё заново - держать ложку, карандаш. Чуть позже папа стал тренировать руки игрой на госпитальном пианино, на гитаре, на балалайке - на всём, что только попадалось под руку.
Нам прислали извещение, что папа находится в госпитале в Свердловске. Ему предстояло долгое лечение и мама решила попытаться перевести папу в Иркутск, чтобы он был рядом с нами. Так должно было быть легче и ему, и нам. И мама отправилась на Урал, в Свердловск. Трудно было представить себе, что ей удастся осуществить то, что она задумала. Но она сделала всё, что было возможно. Ей обещали перевести папу, но домой она уехала одна. Всё же через какое-то время папу перевели сначала в Красноярск, а потом в Иркутск. Нам сообщили, когда и каким поездом папа прибывает в Иркутск. На перроне вокзала собралось много людей, потому что кроме нашей семьи пришли наши новые друзья и соседи, да ещё машина с санитарами, которые должны были забрать папу в госпиталь, что они немедленно и сделали, дав нам только расцеловаться с ним. Его, похожего на человеческую тень, уложили на носилки, задвинули в санитарную машину и укатили.
<…>
Почти каждый день кто-нибудь из нас бывал у папы. Приносили ему домашнюю еду, приготовленную бабушкой, чтобы хоть немного его поправить. Именно в это время радость от того, что папа остался жив и находится рядом с нами, была омрачена совершенно неожиданным поворотом событий. В папу влюбилась его лечащий врач, которая к тому же была ещё и главврачом госпиталя. До сих пор помню её имя - Римма Фёдоровна. Она была высокого роста, красивая, розовощёкая, крепкого телосложения - воплощение молодости, энергии и здоровья. Папа худой, бледный, измученный болями, с трудом передвигающийся, рядом с нею выглядел совершенно нелепо, особенно в роли её любовника. Да и вряд ли он мог тогда выполнять функции любовника. Но она шла напролом: возила папу к себе домой, игнорировала маму, зазывала меня к себе в кабинет, угощала всякими деликатесами и однажды напрямую спросила, не хочу ли я иметь такую маму, как она, на что я ей ответила, что у меня уже есть мама и мне другой не надо.
Мама боялась вступить с нею в открытую войну, т.к. от неё зависела папина дальнейшая судьба - по окончании лечения каждый раненый проходил медкомиссию, которая признавала его годным или негодным к прохождению военной службы, а это тогда означало: фронт или тыл. Мама потихоньку плакала по ночам в подушку и я уже понимала почему. Ситуация разрешилась неожиданно. Папу отправили в другой госпиталь в город Усолье Сибирское, где он должен был пройти ещё грязевое лечение. Оттуда его выписали негодным к воинской службе и он приехал к нам в Иркутск.
Однажды я принесла в класс письмо от папы с фронта и дала ей (учительнице литературы - прим. мое) его прочесть. Она попросила разрешения прочесть его перед всем классом. И с тех пор она делала это регулярно, а я очень гордилась этим. Письма моего папы слушал весь класс! У многих детей были отцы на войне, но далеко не все получали такие письма, которые звучали как законченное литературное произведение, написанное изысканным русским языком.Они были всегда очень длинными, потому что писались урывками в течение долгого времени, пока не появится в части очередная полевая почта. В них было всё: любовь к Родине, раздумья о будущем, забота и тревога о близких, фронтовой быт и рассказы о фронтовых друзьях, непоколебимая вера в победу и надежда на встречу. Каждое письмо было для нас праздником, который всегда немного омрачался тем, что от его отправки до получения проходил значительный срок, за который папа мог погибнуть. Дома все плакали, когда читали его письма, а бабушка молилась, чтобы это письмо было не последним.
Папа оказался на фронте в мае 1942 года и через несколько месяцев он получил тяжелую контузию: взрывной волной его сильно ударило о стенку блиндажа. Он потерял сознание, а затем и память. А мы перестали получать от него письма. Когда в госпитале к нему впервые не надолго возвратилась память, он попросил своего соседа по палате сообщить нам , что он жив и написать его адрес. Потом мы стали получать письма от самого папы. Вначале письмо бывало разумным и логичным, он описывал госпитальную жизнь, свои ощущения того, как он погружается и выплывает из беспамятства, а через 10-15 строчек начинался совершенный бред, в котором исчезал мой папа. Я плакала над этими письмами ужасно, безутешно. Мне казалось, что никогда уже мой папа не будет таким, как раньше. Но его вылечили. Пробыл он в этом госпитале три месяца и его снова отправили на фронт.
Попал он на прорыв блокады Ленинграда. Окопались они в болотах вокруг Ленинграда и ждали приказа перейти в наступление. В этот окопный период папа развлекал своих однополчан, он читал им стихи, пересказывал книги, романы. Они слушали его, затаив дыхание, и очень его полюбили. До военного начальства дошел слух о нём и он был вызван в штаб и привлечён для выпуска боевых листков. Ему предложили остаться в штабе в редакторской группе, но папа отказался, это казалось ему предательством по отношению к его друзьям-солдатам.
В окопах этих они пробыли довольно долго. Еду подвозили нерегулярно, солдаты жили впроголодь. Вместе с папой в одном минометном расчёте был деревенский мальчик, который хорошо знал, какие растения и ягоды съедобны. Он собирал их и делился с папой. Ещё он приносил папе какую-то травку от язвы желудка, заваривал её кипятком и давал ему пить, и папа навсегда избавился от недуга, который мучал его все его молодые годы.
В настоящих тяжелых боях по прорыву блокады Ленинграда папа пробыл совсем недолго. В одной из первых атак он потерял свои очки и стал совершенно беспомощным, он шел в атаку, держась за полу шинели своего командира, чтобы не оказаться оторванным от боевой группы. А потом его ранило осколком миномётного снаряда и перебило пять шейных позвонков. Он лежал на земле и прощался с нами, глядя в небо. Ни рук, ни ног он не чувствовал. Потом он потерял сознание и очнулся в госпитале уже после первой операции.
Он перенёс ещё четыре операции, ему удалили из шеи 5 осколков, но один, возле сонной артерии, так и остался в нём на всю жизнь. Какое-то время он был совершенно парализован, но постепенно, очень медленно его состояние стало улучшаться. Сначала он стал ходить, но не мог держать голову и плохо слушались руки, особенно правая. На шее он долго носил гипсовый воротник, который поддерживал шею, а руки пришлось учить делать всё заново - держать ложку, карандаш. Чуть позже папа стал тренировать руки игрой на госпитальном пианино, на гитаре, на балалайке - на всём, что только попадалось под руку.
Нам прислали извещение, что папа находится в госпитале в Свердловске. Ему предстояло долгое лечение и мама решила попытаться перевести папу в Иркутск, чтобы он был рядом с нами. Так должно было быть легче и ему, и нам. И мама отправилась на Урал, в Свердловск. Трудно было представить себе, что ей удастся осуществить то, что она задумала. Но она сделала всё, что было возможно. Ей обещали перевести папу, но домой она уехала одна. Всё же через какое-то время папу перевели сначала в Красноярск, а потом в Иркутск. Нам сообщили, когда и каким поездом папа прибывает в Иркутск. На перроне вокзала собралось много людей, потому что кроме нашей семьи пришли наши новые друзья и соседи, да ещё машина с санитарами, которые должны были забрать папу в госпиталь, что они немедленно и сделали, дав нам только расцеловаться с ним. Его, похожего на человеческую тень, уложили на носилки, задвинули в санитарную машину и укатили.
<…>
Почти каждый день кто-нибудь из нас бывал у папы. Приносили ему домашнюю еду, приготовленную бабушкой, чтобы хоть немного его поправить. Именно в это время радость от того, что папа остался жив и находится рядом с нами, была омрачена совершенно неожиданным поворотом событий. В папу влюбилась его лечащий врач, которая к тому же была ещё и главврачом госпиталя. До сих пор помню её имя - Римма Фёдоровна. Она была высокого роста, красивая, розовощёкая, крепкого телосложения - воплощение молодости, энергии и здоровья. Папа худой, бледный, измученный болями, с трудом передвигающийся, рядом с нею выглядел совершенно нелепо, особенно в роли её любовника. Да и вряд ли он мог тогда выполнять функции любовника. Но она шла напролом: возила папу к себе домой, игнорировала маму, зазывала меня к себе в кабинет, угощала всякими деликатесами и однажды напрямую спросила, не хочу ли я иметь такую маму, как она, на что я ей ответила, что у меня уже есть мама и мне другой не надо.
Мама боялась вступить с нею в открытую войну, т.к. от неё зависела папина дальнейшая судьба - по окончании лечения каждый раненый проходил медкомиссию, которая признавала его годным или негодным к прохождению военной службы, а это тогда означало: фронт или тыл. Мама потихоньку плакала по ночам в подушку и я уже понимала почему. Ситуация разрешилась неожиданно. Папу отправили в другой госпиталь в город Усолье Сибирское, где он должен был пройти ещё грязевое лечение. Оттуда его выписали негодным к воинской службе и он приехал к нам в Иркутск.