Мама пишет
"Итак, 5 июля 1941 года было началом новой "военной" четырехлетней истории нашей семьи. Из Киева в Харьков мы ехали 5 дней в открытой машине то под знойным июльским солнцем, то под звездным ночным небом, то под грозовым дождем с шаровой молнией, которая прошла совсем близко от нашей машины, то под пикирующими немецкими бомбардировщиками, которые не разбомбили нас, наверное, только по Божьей милости.<>
В Харькове нас разместили в общежитии Тракторного завода, который во время войны стал делать танки и превратился в военный обект, который немцы все время бомбили. Каждую ночь по два, а то и по три раза начинала выть сирена воздушной тревоги и мы должны были выбегать во двор и прятяться в вырытых там землянках. Так мы прожили один месяц.<>
Вскоре выяснилось, что тракторный завод, к которому мы были приписаны, будут эвакуировать. Это было счастьем, потому что немцы двигались на восток очень быстро: что ни день, то сдавался очередной город. Перед отправкой мы с мамой зашли в крошечную парикмахерскую, где работала еврейская пара, он - паркмахер, а его жена - маникюрша. Мама попросила остричь наши длинные, толстые косы, чтобы легче было ухаживать за волосами в дорогое.
Когда косы уже лежали на полу, они оба разразились горючими слезами. К ним, конечно, присоеденилась и мама. А я только через много-много лет, вспоминая этот эпизод нашей эвакуации, поняла, что плакали они тогда не над срезанными косами, а над тем общим горем, которое нас всех постигло - над разбросанными семьями, над опастностью, которая грозила мужьям и братьям, над необходимостью покинуть родной дом и над неизвестностью, которая всех нас ждет впереди."
В Харькове нас разместили в общежитии Тракторного завода, который во время войны стал делать танки и превратился в военный обект, который немцы все время бомбили. Каждую ночь по два, а то и по три раза начинала выть сирена воздушной тревоги и мы должны были выбегать во двор и прятяться в вырытых там землянках. Так мы прожили один месяц.<>
Вскоре выяснилось, что тракторный завод, к которому мы были приписаны, будут эвакуировать. Это было счастьем, потому что немцы двигались на восток очень быстро: что ни день, то сдавался очередной город. Перед отправкой мы с мамой зашли в крошечную парикмахерскую, где работала еврейская пара, он - паркмахер, а его жена - маникюрша. Мама попросила остричь наши длинные, толстые косы, чтобы легче было ухаживать за волосами в дорогое.
Когда косы уже лежали на полу, они оба разразились горючими слезами. К ним, конечно, присоеденилась и мама. А я только через много-много лет, вспоминая этот эпизод нашей эвакуации, поняла, что плакали они тогда не над срезанными косами, а над тем общим горем, которое нас всех постигло - над разбросанными семьями, над опастностью, которая грозила мужьям и братьям, над необходимостью покинуть родной дом и над неизвестностью, которая всех нас ждет впереди."