из ФБ - стишки за этот год, чтоб хранились
[человек с поезда]
Все еще не поздно превратиться в мужчину:
петь красивым басом, умащать бородищу
и, слегка стесняясь невысокого роста,
щеголять ботинками на толстой подошве.
Было бы забавно обернуться мерзавцем
и летать над миром, избегая радаров.
Бомболюк сочится ядовитой слюною:
разбегайтесь, жители, пока не попало!
Можно на базаре по цене балалайки
сбагрить свой язык, который больше не в моде,
и потом три буквы выцарапывать в лифте,
скажем, на вьетнамском или старофранцузском.
Или побожиться, что отныне ты автор
только тех вещей, что бесполезны и хрупки:
спец по снежным бабам, дрессировщик поденок,
предсказатель судеб по заломам на карте.
Также интересно научиться забвенью,
будто не бывало ни печально, ни стыдно,
а когда напомнят, отмахнуться в испуге -
что ты, нафиг-нафиг, и приснится ж такое.
… Засыпай, товарищ, запускай киноленту:
степь да степь осенняя, в зеленом и желтом.
В разных направлениях протоптаны тропки,
образуя крестик в середине экрана.
Входят двое путников - с востока и с юга.
Каждый у другого забирает котомку.
Коротко кивают и расходятся снова:
первому - на север, а второму - на запад.
[all you need is]
По утрам он глядит на туман с балкона.
Он уже просыпается до звонка.
Проступают рябина, провод, ворона
(как сказал бы Лейбов, из молока).
И неясный шум в водосточных трубах
сообщает ему, что весна близка.
Он бредет туда, где труд и зарплата,
непроспавшийся, дерганый и худой,
собирает капельки конденсата
телефоном, очками и бородой
и, как завещал кистеперый предок,
получает уменье дышать водой.
Черный лед река несет за границу -
в райский сад, где солоно, но тепло.
Встречный путь уже планируют птицы -
достают GPS, встают на крыло.
Он чуть выше реки и чуть ниже неба.
Он в середке, ему не так повезло.
Но однажды ночью ему приснится
непонятный зов, где ни «нет», ни «да»,
и наутро все-таки он помчится
как слегка оттаявшая вода,
за окраины, выселки, остановки,
пусть не к новой жизни, но хоть куда.
Я смотрю на него, у забора стоя,
ощущаю весну и наше родство,
прикрывая лохматою головою
половинку надписи: L и O,
создавая лирического героя,
не похожего, к счастью, ни на кого.
[там, за далью непогоды //памяти Галича]
Было, не было, побывало,
называлось курортным летом.
Обещают четыре балла.
Вход на пляж огорожен лентой.
В сером мареве небосвода
время вышло, солнце не вышло.
Полосатый солдат ОСВОДа
не стоит на скрипучей вышке.
Ветер бьет по морде и режет,
а потом загребает вбок,
направляя вдоль побережья
тех, кто двигался поперек.
Время вышло, не вышло солнце.
Ходят волны на черном поле
и толкутся белые овцы,
оставляя руно на моле.
Свежий номер местной газеты,
на листы еще не рассеян,
пролетает вдоль парапета
мимо лавочек и кофеен.
Скоро он промокнет и ляжет,
как лежит записка в стекле,
сообщая пескам на пляже
о песках на большой земле.
Там, за далью черной и белой,
за ее монотонным зонгом
есть сияющие пределы,
еле видные самым зорким.
И кораблик, который часто
здесь, в порту, маячит на рейде,
к этим странам чужого счастья
раз в неделю уходит в рейсы.
Но стучаться в окошко кассы,
к сожаленью, напрасный труд:
переломанных и погасших
в это плаванье не берут.
Это жизнь, и куда деваться.
Не обида, не злость, не ревность.
Кто-то должен здесь оставаться
обеспечивать непрерывность.
Якоря клепать на заводе,
закреплять лебедки и тали,
страховать уходящих в «Ллойде»
и платком махать на причале.
Вместе скинемся и заплатим -
тот, кто счастлив, не вьет гнезда.
А поэтому, друг-читатель,
доплыви за меня туда.
[за далью даль]
Вот, бывало, утром выходишь из дома.
Улица сбегает на северо-запад.
Видно далеко, по московским-то меркам,
даже новостройки - и те не мешают.
Понизу - асфальт поперек горизонта,
дальше - полоса тропаревского леса.
Сверху - одеяльце из облачной ваты,
а по центру - куб из стекла и бетона.
На рассвете в нем загораются окна,
отражая образ восхода напротив.
Так они сияют, как елка на праздник,
сразу создавая предчувствие счастья.
В детстве каждый видел такие объекты.
Все, что будет дальше, уже неизбежно.
Ты туда однажды бежишь или едешь,
а потом, доехав, подводишь итоги.
Или там завод с непонятным железом,
или бизнес-центр с вышибалой на входе,
а вокруг пейзаж, не ласкающий взоров:
кладбище, ограда и автостоянка.
Из-под козырька озирая окрестность,
замечаешь дом на другом горизонте,
и опять же, солнце сместилось на небе,
освещая стены теперь уже с юга.
Три глотка из фляжки, пирог на закуску,
птицы и луга, руки-ноги, колеса.
Ничего в руках, ни журавля, ни синицы,
но пока ты движешься, оно и не надо.
………………………………………..
Это, друг Горацио, нам для примера,
что не все получится выразить прозой.
Ну и не беда, что хромает мой дольник.
В рваном ритме весело прыгать по свету.
[вторая песенка о науке расставанья (подражательная)]
Мы однажды поедем на дальний круг,
километров за пятьдесят,
где под ветром шумит раскаленный луг
и в траве фасетки блестят.
Под землею кроты копают ходы,
на землей летят мотыльки,
и, куда ни глядишь, никакой воды -
ни ручья тебе, ни реки.
Говоря слова, не слыша слова,
побредем по жарким полям.
Камень, ножницы, решка, орел, трава,
давний спор, где все по нулям.
Обрывая ромашки и васильки,
отдалимся к исходу дня
на дистанцию больше длины руки,
потому что не тронь меня.
Предположим, чуть позже солнце зашло,
облака ложатся ковром.
Между ними мотается НЛО,
проклиная свой космодром.
И тогда мы на станцию врозь пойдем,
без труда поняв, что к чему:
в эту сцену артисты входят вдвоем,
а уходят по одному.
На обратном пути из тучи вода
наконец проливается,
и колеса стучат свое “никогда”,
и ни голоса, ни лица.
Засыпаешь в вагоне, хотя рюкзак
упирается пряжкой в бок.
И упавший на землю медный пятак
возвращается в кошелек.
[баллада о неуловимом Джо, рыцаре печального образа]
посвящается И.
Предположим, проскачет конный
в долгожданный июльский зной -
черной тенью под раскаленной
от жары городской стеной,
всеми загодя побежденный,
отвергаемый даже мной.
Он трясется в седле, помятый,
перекрученный буквой зю,
из столиц угрожают матом,
где король сдается ферзю,
и крестьяне словесным матом
устилают его стезю.
Он глядит безнадежно прямо
в злую даль из трав и песка,
вот и ночь, как черная рама,
а в кустах с калашом тоска.
На пути ни прекрасной дамы,
ни прекрасного мужика.
Но горит лицо идиота
жаром внутреннего огня.
Он поймал дыханье полета
на исходе трудного дня
и невидимые ворота
открывает с ноги коня.
Для него запевают птицы
и рассвет разгоняет тьму,
погранцы уходят с границы,
и враги сдаются ему.
Друг мой, пусть он тебе приснится.
Например, затем, потому.
[сонет]
Платформа, поезд, расстаются двое,
и сразу расщепляется печаль
на быстрый бег по лужам на перроне
и на лицо, прижатое к стеклу.
Под серым небом крутятся колеса,
и трещина все глубже разделяет
тоску полей, покинутых навеки,
с тоской полей, оставшихся вокруг.
Потом другая жизнь, другая память.
Уже неважно, кто из них уехал.
Когда-нибудь они одновременно
во сне увидят эту же платформу.
Там до сих пор стоит забытый поезд,
растет бурьян, и пусто за стеклом.
[баллада поэтического состязания в Блуа, ver. 2]
Прозаик остается при своих.
Нет точных слов для радости и горя
меж радостей и горестей земных:
не выразить в обычном разговоре.
Затем и конструируется стих.
Знамена вьются, трубы прогремели,
и движется невидимая рать,
чтобы достичь недостижимой цели:
сказать о том, о чем нельзя сказать.
Как сказано в связи с поэтом К.(*),
поэзия есть путь преодоленья,
чтоб, находясь в пределах языка,
расширить изнутри его владенья,
засеяв речью, чтоб наверняка.
А строфика, ритмические схемы,
и рифмы, и иная благодать -
все на потребу лишь одной проблемы:
сказать о том, о чем нельзя сказать.
И листья по колено в ноябре,
и Гамлет на воде и в птичьем гаме,
и пьяненькая радость на горе,
и облачные замки под ногами,
и абажур листвы на фонаре,
и тысячи разрозненных явлений -
и мы должны, чтоб как-то их связать,
решить задачу в мире без решений:
сказать о том, о чем нельзя сказать.
Посылка
Принц, вы фантом. Вас не было и нету.
Но есть Блуа, где сборище опять,
и где поэт пытается поэту
сказать о том, о чем нельзя сказать.
(*) Бродский о Кавафисе.
[бакенбарды]
Вчера настала осень.
Дорога поплыла.
Прохожего подбросим
до Царского Села.
Теснит его дыханье
с небес, как из ведра,
очей очарованье,
унылая пора.
А ну, седок, давай-ка,
тряхни из кошелька
рифмованную байку
заместо медяка.
Давай-ка в память лета
отсель до той версты
напой нам то и это,
что можешь только ты.
И если ты в ударе
и выдашь все сполна,
то честь родимой хмари
тобою спасена.
Свисти, любимец Феба,
в зенит, в волнистый дым -
и вдруг задышит небо
дыханием твоим.
Оно согреет сердце
любому рифмачу:
герой Абрама Терца
зажег свою свечу.
Играет ретивое.
Трещит грядущий лед.
Сегодня - без конвоя.
А завтра подождет.
Все еще не поздно превратиться в мужчину:
петь красивым басом, умащать бородищу
и, слегка стесняясь невысокого роста,
щеголять ботинками на толстой подошве.
Было бы забавно обернуться мерзавцем
и летать над миром, избегая радаров.
Бомболюк сочится ядовитой слюною:
разбегайтесь, жители, пока не попало!
Можно на базаре по цене балалайки
сбагрить свой язык, который больше не в моде,
и потом три буквы выцарапывать в лифте,
скажем, на вьетнамском или старофранцузском.
Или побожиться, что отныне ты автор
только тех вещей, что бесполезны и хрупки:
спец по снежным бабам, дрессировщик поденок,
предсказатель судеб по заломам на карте.
Также интересно научиться забвенью,
будто не бывало ни печально, ни стыдно,
а когда напомнят, отмахнуться в испуге -
что ты, нафиг-нафиг, и приснится ж такое.
… Засыпай, товарищ, запускай киноленту:
степь да степь осенняя, в зеленом и желтом.
В разных направлениях протоптаны тропки,
образуя крестик в середине экрана.
Входят двое путников - с востока и с юга.
Каждый у другого забирает котомку.
Коротко кивают и расходятся снова:
первому - на север, а второму - на запад.
[all you need is]
По утрам он глядит на туман с балкона.
Он уже просыпается до звонка.
Проступают рябина, провод, ворона
(как сказал бы Лейбов, из молока).
И неясный шум в водосточных трубах
сообщает ему, что весна близка.
Он бредет туда, где труд и зарплата,
непроспавшийся, дерганый и худой,
собирает капельки конденсата
телефоном, очками и бородой
и, как завещал кистеперый предок,
получает уменье дышать водой.
Черный лед река несет за границу -
в райский сад, где солоно, но тепло.
Встречный путь уже планируют птицы -
достают GPS, встают на крыло.
Он чуть выше реки и чуть ниже неба.
Он в середке, ему не так повезло.
Но однажды ночью ему приснится
непонятный зов, где ни «нет», ни «да»,
и наутро все-таки он помчится
как слегка оттаявшая вода,
за окраины, выселки, остановки,
пусть не к новой жизни, но хоть куда.
Я смотрю на него, у забора стоя,
ощущаю весну и наше родство,
прикрывая лохматою головою
половинку надписи: L и O,
создавая лирического героя,
не похожего, к счастью, ни на кого.
[там, за далью непогоды //памяти Галича]
Было, не было, побывало,
называлось курортным летом.
Обещают четыре балла.
Вход на пляж огорожен лентой.
В сером мареве небосвода
время вышло, солнце не вышло.
Полосатый солдат ОСВОДа
не стоит на скрипучей вышке.
Ветер бьет по морде и режет,
а потом загребает вбок,
направляя вдоль побережья
тех, кто двигался поперек.
Время вышло, не вышло солнце.
Ходят волны на черном поле
и толкутся белые овцы,
оставляя руно на моле.
Свежий номер местной газеты,
на листы еще не рассеян,
пролетает вдоль парапета
мимо лавочек и кофеен.
Скоро он промокнет и ляжет,
как лежит записка в стекле,
сообщая пескам на пляже
о песках на большой земле.
Там, за далью черной и белой,
за ее монотонным зонгом
есть сияющие пределы,
еле видные самым зорким.
И кораблик, который часто
здесь, в порту, маячит на рейде,
к этим странам чужого счастья
раз в неделю уходит в рейсы.
Но стучаться в окошко кассы,
к сожаленью, напрасный труд:
переломанных и погасших
в это плаванье не берут.
Это жизнь, и куда деваться.
Не обида, не злость, не ревность.
Кто-то должен здесь оставаться
обеспечивать непрерывность.
Якоря клепать на заводе,
закреплять лебедки и тали,
страховать уходящих в «Ллойде»
и платком махать на причале.
Вместе скинемся и заплатим -
тот, кто счастлив, не вьет гнезда.
А поэтому, друг-читатель,
доплыви за меня туда.
[за далью даль]
Вот, бывало, утром выходишь из дома.
Улица сбегает на северо-запад.
Видно далеко, по московским-то меркам,
даже новостройки - и те не мешают.
Понизу - асфальт поперек горизонта,
дальше - полоса тропаревского леса.
Сверху - одеяльце из облачной ваты,
а по центру - куб из стекла и бетона.
На рассвете в нем загораются окна,
отражая образ восхода напротив.
Так они сияют, как елка на праздник,
сразу создавая предчувствие счастья.
В детстве каждый видел такие объекты.
Все, что будет дальше, уже неизбежно.
Ты туда однажды бежишь или едешь,
а потом, доехав, подводишь итоги.
Или там завод с непонятным железом,
или бизнес-центр с вышибалой на входе,
а вокруг пейзаж, не ласкающий взоров:
кладбище, ограда и автостоянка.
Из-под козырька озирая окрестность,
замечаешь дом на другом горизонте,
и опять же, солнце сместилось на небе,
освещая стены теперь уже с юга.
Три глотка из фляжки, пирог на закуску,
птицы и луга, руки-ноги, колеса.
Ничего в руках, ни журавля, ни синицы,
но пока ты движешься, оно и не надо.
………………………………………..
Это, друг Горацио, нам для примера,
что не все получится выразить прозой.
Ну и не беда, что хромает мой дольник.
В рваном ритме весело прыгать по свету.
[вторая песенка о науке расставанья (подражательная)]
Мы однажды поедем на дальний круг,
километров за пятьдесят,
где под ветром шумит раскаленный луг
и в траве фасетки блестят.
Под землею кроты копают ходы,
на землей летят мотыльки,
и, куда ни глядишь, никакой воды -
ни ручья тебе, ни реки.
Говоря слова, не слыша слова,
побредем по жарким полям.
Камень, ножницы, решка, орел, трава,
давний спор, где все по нулям.
Обрывая ромашки и васильки,
отдалимся к исходу дня
на дистанцию больше длины руки,
потому что не тронь меня.
Предположим, чуть позже солнце зашло,
облака ложатся ковром.
Между ними мотается НЛО,
проклиная свой космодром.
И тогда мы на станцию врозь пойдем,
без труда поняв, что к чему:
в эту сцену артисты входят вдвоем,
а уходят по одному.
На обратном пути из тучи вода
наконец проливается,
и колеса стучат свое “никогда”,
и ни голоса, ни лица.
Засыпаешь в вагоне, хотя рюкзак
упирается пряжкой в бок.
И упавший на землю медный пятак
возвращается в кошелек.
[баллада о неуловимом Джо, рыцаре печального образа]
посвящается И.
Предположим, проскачет конный
в долгожданный июльский зной -
черной тенью под раскаленной
от жары городской стеной,
всеми загодя побежденный,
отвергаемый даже мной.
Он трясется в седле, помятый,
перекрученный буквой зю,
из столиц угрожают матом,
где король сдается ферзю,
и крестьяне словесным матом
устилают его стезю.
Он глядит безнадежно прямо
в злую даль из трав и песка,
вот и ночь, как черная рама,
а в кустах с калашом тоска.
На пути ни прекрасной дамы,
ни прекрасного мужика.
Но горит лицо идиота
жаром внутреннего огня.
Он поймал дыханье полета
на исходе трудного дня
и невидимые ворота
открывает с ноги коня.
Для него запевают птицы
и рассвет разгоняет тьму,
погранцы уходят с границы,
и враги сдаются ему.
Друг мой, пусть он тебе приснится.
Например, затем, потому.
[сонет]
Платформа, поезд, расстаются двое,
и сразу расщепляется печаль
на быстрый бег по лужам на перроне
и на лицо, прижатое к стеклу.
Под серым небом крутятся колеса,
и трещина все глубже разделяет
тоску полей, покинутых навеки,
с тоской полей, оставшихся вокруг.
Потом другая жизнь, другая память.
Уже неважно, кто из них уехал.
Когда-нибудь они одновременно
во сне увидят эту же платформу.
Там до сих пор стоит забытый поезд,
растет бурьян, и пусто за стеклом.
[баллада поэтического состязания в Блуа, ver. 2]
Прозаик остается при своих.
Нет точных слов для радости и горя
меж радостей и горестей земных:
не выразить в обычном разговоре.
Затем и конструируется стих.
Знамена вьются, трубы прогремели,
и движется невидимая рать,
чтобы достичь недостижимой цели:
сказать о том, о чем нельзя сказать.
Как сказано в связи с поэтом К.(*),
поэзия есть путь преодоленья,
чтоб, находясь в пределах языка,
расширить изнутри его владенья,
засеяв речью, чтоб наверняка.
А строфика, ритмические схемы,
и рифмы, и иная благодать -
все на потребу лишь одной проблемы:
сказать о том, о чем нельзя сказать.
И листья по колено в ноябре,
и Гамлет на воде и в птичьем гаме,
и пьяненькая радость на горе,
и облачные замки под ногами,
и абажур листвы на фонаре,
и тысячи разрозненных явлений -
и мы должны, чтоб как-то их связать,
решить задачу в мире без решений:
сказать о том, о чем нельзя сказать.
Посылка
Принц, вы фантом. Вас не было и нету.
Но есть Блуа, где сборище опять,
и где поэт пытается поэту
сказать о том, о чем нельзя сказать.
(*) Бродский о Кавафисе.
[бакенбарды]
Вчера настала осень.
Дорога поплыла.
Прохожего подбросим
до Царского Села.
Теснит его дыханье
с небес, как из ведра,
очей очарованье,
унылая пора.
А ну, седок, давай-ка,
тряхни из кошелька
рифмованную байку
заместо медяка.
Давай-ка в память лета
отсель до той версты
напой нам то и это,
что можешь только ты.
И если ты в ударе
и выдашь все сполна,
то честь родимой хмари
тобою спасена.
Свисти, любимец Феба,
в зенит, в волнистый дым -
и вдруг задышит небо
дыханием твоим.
Оно согреет сердце
любому рифмачу:
герой Абрама Терца
зажег свою свечу.
Играет ретивое.
Трещит грядущий лед.
Сегодня - без конвоя.
А завтра подождет.