Mar 01, 2020 05:24
Советская национальная политика формулировалась и осуществлялась националистами. Ленинский тезис о реальности наций и «национальных прав» был одним из самых долговечных в его карьере; ленинская теория благотворного национализма легла в основу Союза ССР; а ленинская политика «национального строительства» обернулась необыкновенно успешной государственной кампанией по риторическому слиянию языка, «культуры», территории и «коренизованной» бюрократии. Ленинская гвардия рьяно равнялась на вождя (Н.И.Бухарин, к примеру, окончательно перешел от космополитизма к нерусскому национализму в 1923 году), но подлинным «отцом народов» (хотя и не всех народов и не на все времена) стал И.В.Сталин. «Великий перелом» 1928-1932 гг. обернулся самым экстравагантным прославлением этнического плюрализма из всех, что когда-либо финансировались государством. «Великое отступление» середины 1930-х гг. сузило круг «цветущих национальностей», но призвало к более интенсивному культивированию тех из них, которые обильно плодоносили. И наконец, за Великой Отечественной войной последовало официальное разъяснение, что класс вторичен по отношению к национальности, и что поддержка национализма как такового (а не только русского национализма и «национально-освободительного движения») является священным принципом марксизма-ленинизма.
Если такое изложение событий звучит странно, так это потому, что большинство летописцев советской национальной политики разделяли веру Ленина и Сталина в особые национальные права; хвалили их за энергичное продвижение национальных кадров и национальных культур; бранили за нарушение их собственного (не говоря уж о вильсоновском) принципа права наций на самоопределение и исходили из того, что «буржуазный национализм», с которым воевали большевики, действительно равен культу культурной и политической автономии, который «буржуазные ученые» называли национализмом. Нерусский национализм казался таким естественным, а русская версия марксистского универсализма - такой русской и такой универсальной, что многие ученые не замечали хронической этнофилии советской власти, воспринимали ее как должное или объясняли ее как следствие лживости, слабости или глупости режима.
Данное эссе является попыткой признать серьезность борьбы большевиков за этническую обособленность. Последовательные противники прав личности, они решительно и вполне сознательно отстаивали коллективные права, не всегда совпадавшие с правами пролетариата. «Первое в истории государство рабочих и крестьян» стало первым в истории государством, которое узаконило этнотерриториальный федерализм, классифицировало всех граждан в соответствии с их биологической национальностью и формально предписало политику правительственного предпочтения по этническому признаку. Как писал И.Варейкис в 1924 году, СССР - это коммунальная квартира, в которой «национальные государственные единицы, отдельные республики и автономные области» представляют собой «отдельные комнаты». Замечательно, что коммунист-квартировладелец честно укреплял большинство перегородок и не уставал славить обособленность наряду с коммунальностью.
«Нация, - писал Сталин в своем первом научном труде, - есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры». Накануне первой мировой войны это определение было не особенно спорным среди социалистов. Существовали разные мнения о происхождении наций, будущем национализма, характере докапиталистических национальностей, исторической судьбе национальных государств и сравнительных достоинствах «характерных признаков» наций, но все молчаливо исходили из того, что человечество состоит из более или менее стабильных Schprachnationen, спаянных общим прошлым. Язык и история (она же Schicksalgemeinschaft - и причина, и следствие языкового единства) так или иначе присутствовали во всех разговорах об этнической общности, но и другие, менее очевидные части сталинской формулировки никому не казались эксцентричными. Отто Бауэр, который попытался отделить национальность от территории, исходил из того, что «общность судьбы» - это судьба физического сообщества. Роза Люксембург, которая утверждала, что «принцип национальности» противоречит логике капитализма, считала крупные, «хищные» национальные государства главными инструментами экономического роста. А Ленин, который отвергал идею «национальной культуры», без видимого смущения говорил об особом характере, интересах и ответственности «грузин», «украинцев» и «великороссов». Нации были вредоносными и недолговечными, но они были, и с ними приходилось считаться.
А это, с точки зрения Ленина и Сталина, означало, что у наций есть права. «Нация может устроиться по своему желанию. Она имеет право устроить свою жизнь на началах автономии. Она имеет право вступить с другими нациями в федеративные отношения. Она имеет право совершенно отделиться. Нация суверенна, и все нации равноправны». Не все нации были равного размера: существовали малые нации и большие (а значит, «великодержавные») нации. Не все нации были равны по степени своего развития: существовали «отсталые» нации (очевидный оксюморон в сталинской терминологии) и «цивилизованные». Не все нации имели одну и ту же экономическую (а значит, классовую и моральную) сущность: некоторые из них были «угнетателями», а некоторые - «угнетенными». Но все нации - да и все «народности» независимо от степени их «отсталости» - были равны, потому что они были равным образом суверенны.
Вопрос о том, какой класс и при каких обстоятельствах мог потребовать национального самоопределения, был предметом жарких и, в конечном счете, бессмысленных споров: тем более жарких и бессмысленных, что большинство народов Российской Империи не очень далеко продвинулись по пути капиталистического развития и, таким образом, не были нациями в марксистском понимании этого слова. Столь же бескомпромиссной и безрезультатной была борьба Ленина за политическое значение «национального самоопределения» и его предсмертная распря со Сталиным из-за формы советской федерации. В конечном счете, гораздо более «исторической» оказалась совместная борьба Ленина и Сталина за строго территориальное понимание автономии, которую они вели против Бунда и Бауэра и которая кончилась после 1917 года победой обеих сторон (советский федерализм сочетал национальный принцип с территориальным и, по крайней мере в первые двадцать лет, гарантировал культурные права различным диаспорическим остаткам). Наиболее примечательной особенностью этой войны было утверждение, редко оспаривавшееся и до и после 1917 года, что все территориальные границы могут быть описаны как либо «средневековые», либо «современные», причем современность понималась как демократия (границы «сообразно симпатиям населения»), а демократия неизбежно вела к «возможно большему единству национального состава населения». Границы социалистического государства будут «определяться демократически, то есть согласно воле и «симпатиям» населения», и какая-то часть этих симпатий будет этнического происхождения. Если от этого расплодятся «национальные меньшинства», то и их равные права будут гарантированы. А если равноправие и экономическая целесообразность потребуют создания бесчисленных «автономных национальных округов» «хотя бы самой небольшой величины», то такие районы будут созданы и по возможности соединены «с соседними округами разных размеров».
Но зачем было создавать социалистические этнотерриториальные автономии, если почти все социалисты считали, что федерализм является «мещанским идеалом», что «национальная культура» есть буржуазная фикция, и что ассимиляция - это прогрессивный процесс вытеснения «подвижным пролетарием» «тупого», «медвежьи дикого» «заскорузлого» крестьянина, «приросшего к своей куче навоза» и почитаемого по этой самой причине злокозненными любителями национальной культуры? Во-первых, потому что ленинский социализм не рос на деревьях. Чтобы вызвать его к жизни, ленинские социалисты должны были «проповедовать на всех языках, «приноровляясь» ко всем местным и национальным особенностям». Им требовались национальные языки, национальные предметы и национальные учителя («даже одному грузинскому ребенку»), чтобы «полемизировать с «родной» буржуазией, пропагандировать антиклерикальные или антибуржуазные идеи» и изгнать вирус национализма из незрелого пролетария и из собственного сознания. Подобное миссионерство сильно напоминало «систему Ильминского», сформулированную в Казани в дни ленинской юности. «Только родной язык, - утверждал Н.И.Ильминский, - может подлинно, а не поверхностно направить народ по пути христианства». Только родной язык, писал Сталин в 1913 году, может сделать возможным «полное развитие духовных дарований татарского или еврейского рабочего». Обе теории обращения иноверцев рассматривали «родной язык» как вполне прозрачный проводник апостольского послания. В отличие от более «консервативных» миссионеров, которые считали культуру интегральным целым и настаивали на том, что для победы над «чужой верой» необходимо «вести борьбу… с чужой национальностью, с правами, привычками и всею обстановкою обыденной жизни инородцев», казанские реформаторы и отцы-основатели советской национальной политики полагали, что между национальностью и верой нет ничего общего. По Ленину, в марксистских школах должны преподаваться одни и те же марксистские предметы независимо от языка-посредника. Реальность национальной культуры заключалась в языке и кое-каких элементах «обыденной жизни»: национальность была формой. «Национальная форма» была приемлема, поскольку национального содержания в природе не существовало.
Другой причиной терпимости Ленина и Сталина по отношению к национализму (т.е. вере в то, что этнические границы онтологически объективны, преимущественно территориальны, а значит, по праву политизированы) было различие, которое они проводили между национализмом угнетателей и национализмом угнетенных. Первый, известный под именем «великодержавного шовинизма», был беспричинно зловредным; второй был законным, хотя и временным. Первый был следствием случайного превосходства в росте; второй был реакцией против преследования и дискриминации. Первый мог быть ликвидирован после победы пролетариата посредством самодисциплины и самоочищения; второй должен был быть излечен при помощи заботы и такта. В этом смысле лозунги национального самоопределения и экстерриториальной автономии были жестом раскаяния. Они ничего не стоили и чрезвычайно много значили, ибо относились к «форме». «Меньшинство недовольно не отсутствием [экстратерриториального] национального союза, а отсутствием права родного языка. Дайте ему право пользоваться родным языком, - и недовольство пройдет». Чем большим количеством прав и возможностей располагает данное национальное меньшинство, тем больше «доверия» оно будет испытывать по отношению к пролетариату бывшей великодержавной нации. Подлинное равенство «формы» обнаружит историческую обусловленность национализма и базовое единство классового содержания.
«Перестроив капитализм в социализм, - писал Ленин, - пролетариат создает возможность полного устранения национального гнета; эта возможность превратится в действительность «только» - «только!» - при полном проведении демократии во всех областях, вплоть до определения границ государства сообразно «симпатиям» населения. вплоть до полной свободы отделения. На этой базе, в свою очередь, разовьется практически абсолютное устранение малейших национальных трений, малейшего национального недоверия, создается ускоренное сближение и слияние наций, которое завершится отмиранием государства».
«Практика» революции и гражданской войны никак не изменила этой программы. Первые декреты большевистского правительства называли победоносные массы «народами» и «нациями», наделяли их «правами», провозглашали их равенство, гарантировали их суверенитет посредством этнотерриториальной федерации и права на отделение, поощряли «свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп» и торжествено обещали уважать национальные верования, обычаи и институты. К концу войны потребность в местных союзниках и признание существующих (часто этнических) территориальных единиц способствовали утверждению этого принципа в деле создания юридически оформленных (и все более этнических) советских республик, автономных республик, автономных областей и трудовых коммун. Некоторые автономии были автономнее других, но «национальный» стандарт оставался нерушимым. «Многие из этих народов не имеют ничего общего между собою, разве только то, что раньше они были в пределах одной Российской Империи, а теперь революция их совместно освободила, но никакой внутренней связи между ними нет». Согласно ленинскому парадоксу. путь к полному единству содержания лежал через растущее разнообразие формы. «Насаждая национальную культуру» и создавая национальные территории, национальные школы, национальные языки и национальные кадры, большевики намеревались преодолеть национальное недоверие и обратиться к национальной аудитории. «Мы идем вам на помощь при ваших условиях развить свой бурятский, вотский и т.п. язык и культуру, ибо таким путем вы скорее приобщитесь к общечеловеческой культуре, к революции, к коммунизму».
Многим коммунистам все это казалось странным. Разве нации не распадаются на классы? Разве интересы пролетариата не превыше интересов национальной (т.е. националистической) буржуазии? Разве пролетариям всех стран не пора соединяться? И разве трудящимся молодой советской республики не следует соединяться с особым рвением? Весной 1918 года М.И.Лацис напал на «абсурд федерализма» и предупредил, что «плодить республики» для таких «неразвитых народностей» как татары и белорусы является делом «более чем опасным». Зимой 1919 года А.А.Иоффе предостерег против растущих национальных аппетитов и призвал «положить конец сепаратизму «буферных» республик». Весной 1919 года на VIII съезде партии Н.И.Бухарин и Г.Л.Пятаков объявили войну лозунгу национального самоопределения и вытекавшему из него главенству национального принципа над классовым.
Ответ Ленина был столь же страстным, сколь привычным. Во-первых, нации существуют «объективно». «Если мы скажем, что не признаем никакой финляндской нации, а только трудящиеся массы, - это будет пустяковеннейшей вещью. Не признавать того, что есть - нельзя: оно само заставит себя признать». Во-вторых, бывшие угнетатели должны завоевать доверие бывших угнетенных: «Башкиры имеют недоверие к великороссам, потому что великороссы более культурны и использовали свою культурность, чтобы башкир грабить. Поэтому в этих глухих местах имя великоросса для башкир значит «угнетатель», «мошенник». Надо с этим считаться, надо с этим бороться. Но ведь это - длительная вещь. Ведь этого никаким декретом не устранишь. В этом мы должны быть более осторожны. Осторожность особенно нужна со стороны такой нации, как великорусская, которая вызвала к себе во всех других нациях бешеную ненависть, и только теперь мы научились это исправлять, да и то плохо».
«Отсталые» нации не достигли еще «дифференциации пролетариата от буржуазных элементов», а потому продолжали находиться «всецело в подчинении своих мулл». Однако в силу их общего угнетенного положения, все они являлись пролетариями по отношению к более «культурным» нациям. При империализме как высшей и последней стадии капитализма колониальные народы превратились во всемирный эквивалент западного рабочего класса. В условиях диктатуры (русского) пролетариата они будут объектом особой заботы до тех пор, пока экономические и психологические раны колониализма не будут залечены. А пока этого не произошло, нации будут равны классам.
Ленин проиграл спор, но выиграл голосование, потому что, по словам М.П.Томского, среди делегатов не было «ни одного человека, который сказал бы, что самоопределение наций… является нормальным и желательным», но было достаточно много людей, которые считали это зло «неизбежным». Гонка за национальным статусом и этнотерриториальным признанием возобновилась с прежней силой. Кряшены нуждались в особой административной единице, потому что они отличались от татар платьем, алфавитом и словарным запасом. Чуваши нуждались в особой административной единице, потому что они были бедны и не говорили по-русски. Якутам полагалось собственное правительство, потому что они проживали компактно и были готовы к самоуправлению. «Примитивным племенам», жившим по соседству с якутами, полагалось собственное правительство, потому что они проживали рассеянно и не были готовы к самоуправлению. Эстонские переселенцы в Сибири имели литературную традицию и нуждались в особой бюрократии, которая снабжала бы их газетами. Угроязычные аборигены Сибири не имели литературной традиции и нуждались в «самостоятельном управлении», которое стремилось бы «влить в эту темную массу луч просвещения и культивировать их быт жизни» Местные интеллигенты, чиновники Народного комиссариата по делам национальностей, «инородческие конференции» и петроградские этнографы требовали административной автономии, должностей и финансирования (для себя и своих протеже). Получив автономию, они требовали новых должностей и нового финансирования.
Финансирования не хватало, но должностей и областей становилось все больше. Кроме этнических территорий с разветвленными бюрократиями и образованием на «родном языке», существовали национальные единицы внутри национальных единиц, национальные секции в партийных ячейках, национальные отделы в местных Советах и национальные квоты в учебных заведениях. В 1921 году поляки получили 154 000 новых книг на родном языке, а полупризнанные кряшены получили десять; Коммунистическая партия Азербайджана включала в себя иранскую, немецкую, греческую и еврейскую секции; в состав Народного комиссариата просвещения в Москве входило 14 национальных бюро; и 103 местные партийные организации в Советской России должны были вести делопроизводство по-эстонски.
Некоторые сомнения оставались. Один чиновник Наркомнаца утверждал, что языковое самоутверждение не вполне подходит «для национальностей молодых, отсталых и вкрапленных в море какой-нибудь широко развитой культуры». А следовательно, «стремление во что бы то ни стало консервировать и развивать свой родной язык до бесконечности, лишь бы получилась стройная, геометрически-завершенная система народного образования на одном языке, - безжизненно и не считается со всей сложностью и многообразием социально-культурной организации современной эпохи». Другие считали, что так как смысл современной эпохи в первую очередь заключается в рационализации экономики, то этнические единицы должны уступить место научно выверенным экономическим образованиям, сформированным на базе природного, промышленного и коммерческого единства. Если военные округа могут игнорировать национальные границы, то почему народно-хозяйственные структуры должны поступать иначе?
Подобные аргументы были не просто отвергнуты. После 1922 года они стали идеологически некорректными. Ленинская страсть, сталинская бюрократия, традиция партийных постановлений и интересы быстро «плодящихся» этнических институтов слились в «национальный вопрос» с настолько очевидным ответом, что когда Х съезд партии формально подтвердил курс на политизацию национальности, никто не назвал это неизбежным злом (не говоря уже о буржуазном национализме). Десятому съезду - и лично товарищу Сталину удалось соединить ленинские темы национального угнетения и колониального освобождения, отождествить национальную проблему с проблемой отсталости и свести все вопросы и все ответы к стройной оппозиции: «великоросс - не великоросс». Великороссы представляли передовую, ранее господствовавшую нацию и нередко грешили этническим высокомерием и бестактностью в форме «великодержавного шовинизма». Все остальные являлись жертвами поощрявшихся царизмом отсталости и «некультурности», а потому испытывали особые трудности в деле реализации революционных завоеваний и иногда поддавались соблазну «местного национализма». В сталинской формулировке «суть национального вопроса в Р.С.Ф.С.Р. состоит в том, чтобы уничтожить ту отсталость (хозяйственную, политическую, культурную) национальностей, которую они унаследовали от прошлого, чтобы дать возможность отсталым народам догнать центральную Россию и в государственном, и в культурном, и в хозяйственном отношениях». Для достижения этой цели партия должна была помочь им: «а) развить и укрепить у себя советскую государственность в формах, соответствующих национальному облику этих народов; б) поставить у себя действующие на народном языке суд, администрацию, органы власти, составленные из людей местных, знающих быт и психологию местного населения; в) развить у себя прессу, школу, театр, клубное дело и вообще культурно-просветительные учреждения на родном языке».
Российской Федерации полагалось иметь столько более или менее автономных национальных государств, сколько в ней национальностей (не наций!). Кочевникам возвращались казачьи земли, а «национальным меньшинствам», вкрапленным в чужеродные этнические массивы, было гарантировано «свободное национальное развитие» (немыслимое без собственной территории). Причем для Сталина подобный триумф этничности был одновременно и движущей силой и неизбежным следствием прогресса. С одной стороны, «свободное национальное развитие» было обязательным условием победы над отсталостью. С другой стороны, «нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор еще преобладают русские элементы, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизированы. Лет 40 тому назад Рига представляла собой немецкий город, но так как города растут за счет деревень, а деревня является хранительницей национальности, то теперь Рига - чисто латышский город. Лет 50 тому назад все города Венгрии имели немецкий характер, теперь они мадьяризированы. То же самое будет с Белоруссией, в городах которой все еще преобладают не-белорусы». По мере того как это будет происходить, партия будет все активнее заниматься национальным строительством, ибо «для коммунистической работы в городе нужно будет близко подойти к новому пролетарию-белорусу на его родном языке».
Сколь бы «диалектичной» ни была логика официальной политики, практическая ее реализация была достаточно последовательной и, к 1921 году, уже вполне устоялась. В каком-то смысле введение новой экономической политики равнялось «снижению» всех остальных областей государственной активности до уровня давно уже нэпманизованного национального вопроса. Нэп представлял собой временное примирение с «отсталостью» в виде крестьян, торговцев, женщин и нерусских народностей. Существовали, среди прочего, специальные женотделы, еврейские секции и комитеты содействия народностям северных окраин. Отсталость постоянно множилась, и каждый пережиток требовал особого подхода, основанного на понимании «специфических особенностей» и готовности к доброжелательной снисходительности. Конечной целью было упразднение всех видов отсталости (а следовательно, всех значимых различий), но достижение этой цели откладывалось на неопределенный срок. Попытки искусственно ускорить темпы были так же «опасны» и «утопичны», как и поведение тех «весьма развитых и сознательных» товарищей из Средней Азии, которые наивно недоумевали: «Что же это такое, в самом деле, без конца плодить и плодить отдельные автономии?». На что партия отвечала туманно, но твердо: потому что это необходимо - необходимо для преодоления «экономической и культурной отсталости народов Средней Азии, различий их хозяйственного уклада, бытовых отличий, которые являются особенно важными в жизни наций, не достигших развития капитализма, различий языка». Пока продолжался переходный период, национальное строительство было делом похвальным.
За одним исключением. Существовал один важный пережиток прошлого, который не обладал независимой ценностью и который следовало терпеть без мягкости и использовать без удовольствия. Это был русский крестьянин. Нэповская «смычка» города с деревней походила на временный союз диктатуры пролетариата с другими отсталыми группами, но ее сущность определялась иначе. «Крестьянская стихия» была агрессивной, зловещей и заразной. Никто не исходил из того, что она диалектически отомрет в результате интенсивного развития, потому что упрямо «сонный» русский крестьянин был не способен к развитию как крестьянин (его отличие от других касалось не формы, а содержания). Отождествив национальность с уровнем развития и разделив население страны на русских и нерусских, Х съезд признал и узаконил это различие. Русская национальность была развитой, господствующей, а значит лишенной содержания. Русская территория была не маркирована и по существу состояла из земель, не востребованных другими народностями («националами»). Возражения со стороны А.И.Микояна, что все это выглядит слишком опрятно, «что Азербейджан [sic!] в некоторых отношениях выше русских провинций», и что армянская буржуазия не слабее других в деле распространения империализма, были отвергнуты и Сталиным, и съездом.
«Последний бой Ленина» на национальном фронте никак не отразился на официальном курсе. Раздраженный «велокорусским шовинизмом» И.В.Сталина, Ф.Э.Дзержинского и Г.К.Орджоникидзе, больной вождь снова прописал старое лекарство. «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации… должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически». А это требовало все больше «уступчивости и мягкости» по отношению к «-‘обиженным» националам», больше сознательных (а значит, не шовинистических) пролетариев в аппарате, больше упора на широкое использование местных языков.
В апреле 1923 года XII съезд партии подтвердил и старую стратегию, и новые темпы (единственным делегатом, поставившим под сомнение ортодоксию национального строительства, был некий «рядовой рабочий, токарь по металлу», который робко упомянул марксовых родных пролетариев, но был призван к порядку Г.Е.Зиновьевым. Крайние мнения представляли Сталин, который утверждал, что великорусский шовинизм является главной опасностью, и Бухарин, который настаивал, что он является единственой опасностью. Решения вопросов национального представительства и этнотерриториальной федерации могли быть разными, но принцип ленинской национальной политики оставался неизменным. (Сталинский план «автономизации» призывал к усилению централизации «во всем основном», но признавал очевидным, что такие неосновные вещи. как язык и «культура», должны находиться в ведении «действительной внутренней автономии республик»). Даже шумное «грузинское дело» не добавило ничего нового: «обиженные националы» жаловались на бестактность, а «великодержавные шовинисты» указывали на господство грузинского языка и блестящие успехи преимущественного выдвижения обиженных националов (согласно Орджоникидзе, на долю грузин, составлявших 25% населения республики, приходилось 43% депутатов тифлисского горсовета, 75% городского исполкома, 91% президиума исполкома и 100%о республиканского Совнаркома и Центрального Комитета партии).
Единственное теоретическое новшество, прозвучавшее на Съезде, не обсуждалось как таковое и оказалось недолговечным: защищаясь от ленинских эпистолярных обвинений, Сталин вернулся к старой позиции Микояна и попытался лишить русских монополии на империализм и переосмыслить «местный национализм» как великодержавный шовинизм местного значения. Грузины угнетали абхазцев и осетин, азербайджанцы обижали армян, узбеки игнорировали туркмен и т.д. Главным аргументом Сталина против выхода Грузии из Закавказской Федерации было обвинение грузинского руководства в организации кампании по депортации армян - для того, чтобы «превратить Тифлис в настоящую грузинскую столицу». Из этого следовало, что идея украинизации Киева и белорусификации Минска тоже не была бесспорной, но большинство делегатов либо не поняли Сталина, либо предпочли его не услышать. Великодержавный шовинизм оставался русской прерогативой, местный национализм по-прежнему должен был быть антирусским, чтобы быть «опасностью» (не главной, но достаточно опасной для провинившихся), а национальные территории по праву принадлежали тем национальностям, чьи имена носили.
Но что такое национальность? Накануне Февральской революции единственной формальной характеристикой всех подданных Российской Империи было вероисповедание, причем как русская национальная идентичность, так и царская династическая легитимность были связаны с православием. Не все подданные царя и не все православные были русскими, но по негласному общему правилу все русские должны были быть православными подданными православного царя. Неправославные могли служить российскому императору, но не располагали иммунитетом против спорадических попыток обращения их в православие и не обладали равными правами в случае смешанных браков. Некоторые неправославные официально именовались «инородцами», но этот термин, этимологически указывавший на генетическое отличие, обычно употреблялся в смысле «нехристианский» или «примитивный». Последние два понятия отражали до- и после-петровские представления о природе чуждости и к началу двадцатого века часто оказывались взаимозаменяемыми. Новокрещенные общности обыкновенно оставались слишком «отсталыми», чтобы считаться подлинно православными, а все официальные инородцы формально подразделялись согласно вероисповеданию («магометанин», «ламаист») или «образу жизни» («оседлые», «кочевые», «бродячие»). В связи с попытками растущей системы государственного образования охватить «восточных инородцев» и контролировать (и русифицировать) самостоятельные образовательные учреждения нерусских народов империи, «родной язык» также стал политически значимой, хотя и не вполне этнической, категорией. В начале века в России существовали статистические национальности, националистические партии и «национальные вопросы», но не существовало официального взгляда на то, из чего складывается национальность...
При Временном правительстве национальный вопрос переместился вглубь материка, и новой Комиссии было поручено изучить население всей России, а не одних только пограничных областей. С приходом к власти большевиков «вся сущность политики… по национальному вопросу» свелась к совпадению «этнографических границ… с административными», а это означало, что большей части российской территории предстояло превратиться в пограничные области, а большей части этнографов предстояло стать администраторами.
Времени на обсуждение терминологии не было. Инородцев и православных сменила недифференцированная коллекция народов, народностей, национальностей, наций и племен, причем никто толком не знал, насколько долговечными (а значит, территориально оправданными) были различные группы. Глава кавказского отделения Комиссии Н.Я.Марр, например, считал национальность слишком неустойчивым и сложным понятием, чтобы его можно было втиснуть «в рамки примитивного территориального разграничения», но изо всех сил старался добраться до «этнической первобытности» и «действительного племенного состава».
Самым распространенным «показателем племенного состава» был язык. Партийные идеологи провозглашали «образование на родном языке» стержнем своей национальной политики; наркомпросовские чиновники исходили из «лингвистического определения национальной культуры»; а этнографы привычно считали язык наиболее надежным (хотя и не универсальным) индикатором этнической принадлежности. Так, Е.Ф.Карский,
автор «Этнографической карты Белорусского племени», использовал «материнский язык» в качестве «исключительного признака» этнического разграничения и заключил, не без логической шероховатости, что белорусскоязычные литовцы должны считаться белорусами. Из тех же лингвистических соображений среднеазиатские сарты были ликвидированы как народность, различные памирские группы стали таджиками, а термин «узбек» был радикально переосмыслен на предмет включения в него всех тюркоязычных жителей Самарканда, Ташкента и Бухары. Однако одного языка явно не хватало, и в перепись 1926 года вошли две неравные категории «язык» и «национальность», из сопоставления которых следовало, что большое количество людей не говорило на своем «родном языке». Этнографы считали таких людей «денационализованными», а партийные функционеры и местные интеллигенты - не вполне легитимными; предполагалось, что русскоязычные украинцы и украиноязычные молдаване должны будут выучить свой «материнский язык» независимо от того, говорили ли на нем их матери.
Юрий Слезкин. СССР как коммунальная квартира, или как социалистическое государство развивало этнический партикуляризм (Slavic Review, Vol.53, No.2, Summer 1994, 414-452, русский перевод, 2001).