Чтобы чаще Господь замечал
Как не хочется в школу!
Темно. Даже звери по норам еще спят. А меня уже гонят вон из кровати.
- У меня живот болит, - бормочу я из-под матраса.
Я люблю спать под матрасом. Мне там - как в домике. То есть простыня с одеялом на матрасе, а я с подушкой - под.
Горло, как назло, в порядке. Поноса нет. Ни краснухи, ни самой пустяковой свинки...
Я усиленно ищу, за что бы меня можно было оставить дома. Неделю назад у меня и правда болел живот. Я цепляюсь за эти неприятные воспоминания, чтобы надо мной сжалились. Но родители мягко, но настойчиво, выманивают меня из кровати. И вот, я уже сижу, раскачиваясь, за столом. В уши лезет постылая «Пионерская
зорька». И уговариваю свой живот, чтобы он хоть немножко поболел...
***
Теперь я папа. За столом сидит мой сын и жалуется, что его мутит. (На кухне по утрам всегда как-то оскорбительно ярко горит свет. Так было и в моем детстве. А «Пионерскую зорьку» заменило «Эхо Москвы»).
- Петя, - говорю. - Я тебя очень хорошо понимаю. Но нельзя ведь пропускать школу только из-за того, что вчера укачало в автобусе. Верю, что мутит. Но надо терпеть, надо держаться. Нам тоже не хочется на работу, но ведь мы...
Но его все это мало убеждает.
И тут я вспоминаю историю тридцатипятилетней давности...
- Знаешь, - говорю, - я дружил с парнем, у которого была одна нога. И он бегал на своем протезе не хуже других ребят. И терпел свою боль каждую секунду своей жизни... Когда мне плохо, или когда я недоволен жизнью, - я просто вспоминаю этого мальчика.
***
Мне было лет двенадцать. На исходе лета мы с мамой допутешествовали до Уфы, а там сели на трехпалубный теплоходик с колесами по обоим бортам и отправились домой.
Люди занимали себя чем могли. Собирались на верхней палубе, пели песни, прогуливались, читали, играли в шахматы. Любовались пейзажами. Пили водку. Один пассажир так хорошо выпил, что лег на бережку во время стоянки, да так и заснул. а корабль уже стал отходить. Вдруг его жена бежит к капитану. Кричит, умоляет ругается.
Снова пристали. Она как выскочит на берег, как схватила своего супруга за шиворот. Дубасит, тащит. Такие вот были примечательные события. А так в основном, - скука.
Дорога заняла недели две, так что, рано или поздно, мы должны были с Вовой столкнуться. Он путешествовал с мамой и тетей. Обычный такой парнишка, на год младше меня. Он читал те же книжки, что и я. Очень любил Высоцкого. И я как раз тогда тоже дома целыми днями крутил пленку с концертом во Франции.
Словом, нам было о чем поговорить.
А еще мы повсюду встречали девочку с длинными черными косами. Она была такая красивая и казалась такой неприступной и независимой, что первое время мы только поглядывали на нее издалека.
Одним дождливым днем, когда все пассажиры сидели по каютам или пели под баян в кают-компании, мы с ней все-таки познакомились. Оказалось, что и ей одиноко, и она с удовольствием к нам присоединилась.
Мы все больше болтали, а она все больше слушала. Поэтому выглядела очень умной и загадочной на нашем фоне.
О чем мы тогда говорили, я уже не помню. Потому что все эти разговоры всегда одинаковы. Анекдоты какие-то дурацкие, полублатные песенки и стишки-страшилки: «Мальчик в поле нашел пулемет, больше в деревне никто не живет». А еще рассказы про училок и про личные подвиги. Кто куда залез, да кто откуда спрыгнул.
Но все это, в конечном счете, сводилось к тому, что мы с Вовой выделывались перед нашей спутницей, старались показать себя во всей красе - дескать, «а вот я!...» да «а вот я!...»
А еще мы бегали по всему теплоходу. По палубе туда-сюда. И по трапам - вверх-вниз. Заходили в машинное отделение и пробирались даже на капитанский мостик.
Вова тоже бегал, хотя отчего-то прихрамывал. Только под конец дня - я заметил - он уже ногу еле волочил. А он все равно: "Побежали!"
Его мама качала головой и говорила: «Сынок, хватит носиться, сядь отдохни».
А он так, бывало, капризно ей отвечал: «Мол, мама, отстань!»
Она же совсем на него не сердилась. Я даже удивлялся.
Однажды мы сидели на верхней палубе и грелись на солнышке. Я, что-то объясняя, постучал ему по коленке.
Стучу и понимаю, что это никакая не нога. Упругое, но явное не живое.
- Протез! - гордо объявил Вова. - Только ты никому не говори.
И смотрит с удовльствием на мою вытянувшуюся рожу.
Я так и обалдел. Но спрашивать ни о чем не стал. Он сам рассказал: дескать, операцию сделали, ногу рраз - и оттяпали.
И смеется.
Я уж и не помню, какое впечатление это на меня произвело. Наверно, сильное. Мальчик, как я - и без ноги...
Тут он встает и говорит: «Пошли на корму, попоем».
И вот, мы с ним сидим на корме, где работает двигатель и ничего не слышно, и поем:
«Ррррвусь из сил, из всех сухожилииий!»
и «Ой, Вань, гляди - какие клоуны!...»
и «Нет, рребята, все не так. Все не так, ррребята!...»
Пел он ужасно. Ни в какие ноты не попадая. Зато очень громко, даже рев машины заглушал.
А белый след от винта уходил назад и в теплом закатном солнце становился нежно-коралловым, а потом совсем красным.
Вовины мама и тетя были еще вполне молодые женщины. Стройные и загорелые. Красивые лица, умные глаза.
Его мама была всегда приветлива и невозмутима. Даже когда она говорила: «Сядь отдохни»! - она совсем не повышала голоса.
А потом я случайно услышал обрывок разговора ее с моей мамой: «Ну, как его остановишь? Ему ведь тоже побегать хочется. А по ночам плачет и подушку грызет от боли».
Плачет? Подушку грызет??? Никогда бы не подумал!
Мама вечером попросила меня серьезно - не бегать с ним наперегонки. Я пообещал. Но его-то, правда, - как остановишь?...
Скоро все прочее отошло для меня на второй план.
Я вдруг осознал, что влюблен в эту девочку. Что мне хочется не дергать ее за косички, а держать за руку или даже
обнять за талию. Она ведь мне казалась невероятно красивой. У нас в классе девочек, которые мне нравились, я стеснялся. Даже говорить свободно с ними не мог. Только все дурачился и клоунничал.
А тут можно было запросто посидеть, побеседовать...
Потом неожиданно оказалось, что Вова тоже в нее влюблен. Он мне сам сказал. И ей тоже.
И мы с ним твердо решили, что девчонка не может разрушить мужскую дружбу. Но все равно так оно и случилось, по крайней мере, на тот период.
На последнем этапе пути, кажется, в Угличе, появились какие-то новые ребята, стало совсем неинтересно.
Они меня всерьез спрашивали: а правда, что если выпить пять бутылок пепси-колы подряд, то можно опьянеть? А еще они допытывались, где в Москве лучшее мороженое. А когда я рассказал про знаменитые стаканчики в ГУМе, ЦУМе и Детском мире, они стали меня убеждать, что у них в городе мороженое все равно вкуснее...
Наше путешествие подходило к концу. Вова вдруг перестал выходить из каюты. Его мама с тетей, по-прежнему, были приветливы и спокойны.
А я никогда и не знал, как в таких случаях поступать. Надо ли ему передавать привет? Поинтересоваться ли о здоровье? Можно ли его навестить?... Вообще, кажется, что страдающих и скорбящих необходимо оставить в покое. Теперь я понимаю, что это не так. Им, на самом деле, очень важно ненавязчивое участие. Чтобы не оставлять их один на один с болью.
И вот, мы в Москве. Я дома, а им - через день предстоит путь обратно.
Мы очень тепло простились с Вовиной мамой и тетей, обменялись адресами. Он сам почему-то так и не вышел из каюты.
Девочка с косичками пожала мне руку, как будто поздравляла на пионерской линейке, и тоже дала мне свой адрес, а я ей - свой.
И мы с ней стали переписываться. Примерно раз в три месяца я получал конверт с письмом, исписанным аккуратным почерком отличницы.
В декабре пришло письмо от Вовиной мамы и записка от него. Из письма следовало, что у него все плохо. Вообще, вся эта история с ногой произошла из-за нелепой медицинской ошибки. И ногу можно было бы спасти, только это не волновало никого, кроме Вовы и его мамы с теткой . И вот, сейчас ему стало еще хуже.
Тогда я не особенно все это осознавал. Меня больше волновали свои личные проблемы. Нет, я его конечно жалел, но моя жалость не отнимала у меня никаких душевных сил и ни к чему не обязывала.
И только с возрастом вся это ситуация стала все более рельефно проступать в моем сознании. Во всем своем безнадежном и безысходном масштабе.
В записке от самого Вовы ничего особенного не было: «как дела? туда-сюда». Но я ей очень обрадовался. Накарябал ему какое-то шуточное-бравурное послание, на тему «ты держись!», послал ему свою любимую книгу про танкистов и почти забыл.
Между тем, письма от девочки с косичками приходили хоть и не часто, но регулярно. Они все были написаны деревянным языком собкора «Пионерской правды». Что-то про школьные дела и прочую дребедень. Да и мои ответы, кажется, особой художественной ценности не представляли. Нас ведь никто никогда не учил писать нормальные письма. Максимум, «усталые, но довольные, мы возвращались домой»...
Она писала, что с Вовой они периодически общаются. Меня это не удивило, но я даже заревновал чего-то.
Сам по себе факт, что у меня есть далекая подруга, придавал этой переписке особое значение. Я был
счастлив каждому новомупосланию, отвечал обстоятельно, пуская на черновики целые тетрадки. Там даже появились такие смелые слова, как «целую» и, возможно, даже «я тебя люблю». Когда же она прислала мне свои фотографии (сперва, темную и расплывчатую, в крупное зерно, а потом - совсем четкую) я был на седьмом небе. Носил их на груди, но никому не показывал. Вся эта игра шла всерьез, и по-настоящему волновала меня и, судя по всему - ее тоже.
А еще через полгода моя любовь с косичками написала совсем короткое письмо. Там был всего несколько строк, и главная вот такая:
«Позвонила тут Вове, а его мама сказала, что Вова умер"...
***
Как только высыхала весенняя грязь наши ноги прирастали к педалям велосипедов, и так до поздней осени.
Я, сразу после школы, садился на велосипед и ехал куда глаза глядят. Лишь бы не сидеть на месте.
И вот, как-то меня занесло на Речной вокзал. Удивительное дело, но там я случайно встретил Вовиных маму и тетю.
Они прибыли в Москву тем самым рейсом, и через два дня собирались обратно.
Его мама обняла меня и погладила по голове. А тети из глаз текли слезы.
А я снова не знал, что говорить, просто стоял тихо и не дергался. И только смотрел на корму теплохода и вспоминал, как мы с ним орали:
«Прррррротопи ты мне баньку по белллллому!!!»
и «Кррровь на снегу и пятна кррасные флажков!!!»
и «Купола в России кррроют чистым золотом, Чтобы чаще Господь замечал...»
И как он говорил: «Давай до кормы? Только ты беги нормально, ты меня не жалей! Я тебе еще фору дам!»
- Вот об этом, Петь, я вспоминаю, когда кажется, что терпеть невмоготу, - заключил я.
- Ладно, пап! - сказал сынок мне строго так. - Пора собираться, а то я в школу опоздаю!
Ну, мы собрались и пошли.